– Вентрикулярная тахикардия, пульса нет! – прозвучал громче других чей-то голос.
– Мы его теряем! – выкрикнул второй доктор. – Массаж сердца, быстро!
Д’Агоста стоял потрясенный, глядя на охваченные бешеной активностью фигуры в халатах у кровати. Кривая электрокардиограммы на мониторе превратилась в горизонтальную прямую. Он подошел к Констанс, осторожно вытащил пистолет из ее руки и убрал в кобуру.
– Увы.
Он взирал на бесполезные действия медперсонала, пытаясь вспомнить свой последний разговор с Пендергастом. Не полубредовый диалог в оружейной комнате, а настоящий разговор, личный, один на один. Д’Агосте казалось важным вспомнить те последние слова. Кажется, этот разговор состоялся у тюрьмы в Индио после их неудачной попытки допросить Рудда. Что же тогда сказал ему Пендергаст? Они стояли на открытой парковке под жарким солнцем.
«Все дело в том, мой дорогой Винсент, что наш заключенный – не единственный, кто в последнее время начал чувствовать запахи цветов».
Пендергаст почти с самого начала понимал, что с ним случилось. Боже, только представить, что это были последние слова агента, обращенные к нему…
Внезапно звуки вокруг него, все эти громкие голоса изменили тональность и уровень напряжения.
– Есть пульс! – прокричал один из докторов.
Плоская горизонтальная прямая ЭКГ стала подрагивать, подпрыгивать, возвращаться к жизни.
– Кровяное давление увеличивается, – сказала медсестра. – Семьдесят пять на сорок.
– Прекратить массаж сердца, – велел второй доктор.
Еще минуту врачи продолжали свои манипуляции, и жизненные показатели пациента медленно возвращались к норме. Внезапно Пендергаст приоткрыл один глаз, совсем чуть-чуть, только щелочка сверкнула. Д’Агоста, потрясенный, увидел, как крохотный, размером с булавочную головку зрачок обшарил комнату. Констанс склонилась над Пендергастом и сжала его руку.
– Вы живы! – услышал д’Агоста собственный голос.
Губы Пендергаста шевельнулись, с них сорвалась короткая фраза:
– Альбан… прощай, сын.
Эпилог
Два месяца спустя
Бо Бартлетт на серебристом «лексусе» свернул с главной дороги на белый гравий, медленно проехал по длинной аллее, обрамленной черными дубами, поросшими бородатым испанским мхом, и выехал на круговую подъездную дорожку. Показался большой, величественный плантаторский дом в неогреческом стиле, и у Бартлетта, как всегда, перехватило дыхание. В Сент-Чарльз-Пэриш[84] стоял жаркий день, и Бартлетт держал окна седана закрытыми, а кондиционер – включенным. Он заглушил двигатель, открыл дверь и в чрезвычайно хорошем настроении выпрыгнул из машины. На нем была тенниска цвета лайма, розовые брюки и туфли для гольфа.
Два человека, сидевшие на парадном крыльце, поднялись. Одного он узнал сразу: Пендергаст в обычном черном костюме, как всегда, бледный. Рядом с ним была женщина удивительной красоты, стройная, с короткими рыжевато-каштановыми волосами, в белом плиссированном платье.
Бо Бартлетт остановился на секунду и потом подошел к величественному особняку. Он чувствовал себя как рыбак, поймавший самую крупную в жизни рыбу. Он едва сдерживался, чтобы не потереть руки. Это было бы вульгарно.
– Так-так! – воскликнул он. – Плантация Пенумбра!
– Действительно, – пробормотал Пендергаст, идя навстречу Бартлетту; женщина шла рядом.
– Я всегда считал, что это самое красивое имение во всей Луизиане, – сказал Бартлетт, ожидая, что его представят молодой красивой женщине.
Но его не представили. Пендергаст только наклонил голову.
Бартлетт отер лоб:
– Мне любопытно узнать. Моя фирма много лет пыталась купить у вас это место. И не только мы. Почему вы передумали? – На пухлом лице девелопера неожиданно появилось тревожное выражение, словно этот вопрос мог поставить под угрозу всю сделку (хотя первые бумаги уже были подписаны). – Мы, конечно, рады, что вы сделали это. Очень рады. Мне просто… любопытно, только и всего.
Пендергаст неторопливо огляделся, словно пытаясь запомнить греческие колонны, крыльцо под крышей, кипарисовую рощу и обширный сад. Потом он повернулся к Бартлетту:
– Скажем так, это имение стало… обузой.
– Это точно! Эти старые плантаторские дома – настоящая черная дыра! Мы все в «Саутерн риэлти венчерс» благодарны вам за доверие, – искренне проговорил Бартлетт. Он вытащил из кармана платок и протер влажное лицо. – У нас замечательные планы на это имение. Замечательные! Приблизительно через два года тут все изменится: появится коттеджный поселок «Кипарисовая аллея». Шестьдесят пять больших, элегантных, построенных под заказ домов – мы их называем особнячками, – и у каждого участок в один акр. Вы только подумайте!
– Я и думаю, – сказал Пендергаст. – Представляю это себе довольно живо.
– Надеюсь, вы решитесь и купите себе один из особнячков. Удобств будет больше, а забот меньше, чем с вашим старым домом. И конечно, к покупке особняка прилагается членство в гольф-клубе. Мы предложим вам великолепные условия.
Бо Бартлетт по-приятельски похлопал Пендергаста по плечу.
– Очень щедро, – заметил Пендергаст.
– Конечно, конечно, – сказал Бартлетт. – Мы будем хорошо управлять этой землей, можете не сомневаться. Старый дом, конечно, останется. Он включен в Национальный реестр охраняемых объектов и все такое. Здесь можно будет обустроить великолепный клубный дом, ресторан, бар, кабинеты. «Кипарисовая аллея» будет строиться с учетом всех требований экологии – энергосбережение, зеленый сертификат на всех этапах работ! И в соответствии с вашими пожеланиями кипарисовое болото будет сохранено как заповедник дикой природы. В любом случае, по закону определенный процент земель девелоперских проектов – точнее, владений – должен отводиться под природоохранные цели и как защита от иссушения. Болото очень хорошо будет отвечать этому требованию. И конечно, не менее тридцати шести лунок поля для гольфа лишь добавят привлекательности проекту.
– Не сомневаюсь.
– Вы всегда будете моим почетным гостем в гольф-клубе. Значит… на следующей неделе вы начнете переносить прах вашей родни? – спросил Бартлетт.
– Да, я возьму все хлопоты на себя. И расходы.
– Очень по-человечески с вашей стороны. Уважение к мертвым. Похвально. По-христиански.
– И остается еще Морис, – сказал Пендергаст.
При упоминании Мориса – пожилого слуги, который присматривал за Пенумброй чуть ли не сто лет, – вечно солнечное лицо Бартлетта слегка помрачнело. Морис был такой же древний, как холмы вокруг, и бесконечно дряхлый, не говоря уже о его замкнутости и неразговорчивости. Но Пендергаст в этом вопросе был неколебим.
– Да, Морис.
– Вы оставите его здесь в качестве сомелье, пока у него будет желание оставаться.
– Значит, мы договорились. – Девелопер снова посмотрел на массивный фасад. – Наши юристы будут на связи с вашими по поводу окончательной даты закрытия.
Пендергаст кивнул.
– Прекрасно. Теперь я покидаю вас и… вашу даму, чтобы вы могли отдать дань памяти. И пожалуйста, не торопитесь. – Бартлетт вежливо сделал шаг от дома. – Или вас подвезти в город? Вы, вероятно, приехали на такси – я тут не вижу машины.
– Благодарю, в этом нет необходимости, – сказал ему Пендергаст.
– Понятно. В таком случае всего доброго. – Бартлетт пожал руку сначала Пендергасту, потом молодой женщине. – И спасибо еще раз.
Последний раз отерев лоб платком, он вернулся в машину и уехал.
Пендергаст и Констанс Грин поднялись по старым ступеням крыльца и вошли внутрь. Достав из кармана ключи на маленьком брелоке, Пендергаст открыл главную дверь особняка и пропустил Констанс вперед. Внутри пахло мебельной полировкой, старым деревом и пылью. Разглядывая различные атрибуты, они молча прошли по помещениям первого этажа – по гостиной, приемной, столовой. На всем уже висели бирки торговцев антиквариатом, агентов по торговле недвижимостью, аукционных домов – все было подготовлено к вывозу.
Они остановились в библиотеке. Констанс подошла к шкафу со стеклянной дверцей. В нем стояли инкунабулы: Первое фолио Шекспира, одна из ранних копий «Великолепного часослова герцога Беррийского»[85], первое издание «Дон Кихота». Но больше всего Констанс заинтересовали четыре громадных тома в дальнем конце шкафа. Она почтительно вытащила один и начала медленно переворачивать страницы, восхищаясь невероятно живыми и реалистичными изображениями птиц.
– «Птицы Америки» Одюбона, формат «двойной слон»[86], – прошептала она. – Все четыре тома. Приобретенные одним из твоих прапрапрадедов у самого Одюбона.
– Отец Езекии, – ровным голосом сказал Пендергаст. – Это единственные книги, которые я хочу сохранить, вместе с Библией Гутенберга, которой семья владела со времен Анри Прендрегаста де Мускетона. Оба издания были приобретены до того, как Езекия опозорил семью. Все остальное будет продано.
Они вернулись в приемную и поднялись по широкой лестнице на верхнюю площадку. Перед ними была гостиная второго этажа, и они вошли туда, миновав два слоновьих клыка при дверях. Внутри, кроме ковра из шкуры зебры и полудюжины звериных голов на стенах, был оружейный шкаф, полный редких и очень дорогих охотничьих ружей. Как и на первом этаже, к каждому ружью была прикреплена бирка с ценой.
Констанс подошла к шкафу.
– Какое из этих ружей принадлежало Хелен? – спросила она.
Пендергаст снова вынул из кармана брелок, открыл шкаф и достал из него двустволку, приклад которой имел замысловатую гравировку и был инкрустирован драгоценными камнями.
– «Кригхофф»[87], – сказал он. Некоторое время он разглядывал ружье затуманенным взором и наконец глубоко вздохнул. – Это был мой свадебный подарок ей. – Он протянул ружье Констанс.
– Если оно тебе так дорого, то, пожалуй, я не буду его трогать, – отказалась она.