– Да ладно тебе, – растерянно говорю я. – Не настолько я важная персона, чтобы без меня вот прям сразу все снова пошло наперекосяк. Выкрутитесь, небось.
– Выкрутимся, конечно, – вздыхает Стефан. – Как висельник в петле крутится, видел? Ай, ну да, конечно, не видел. Вечно забываю, насколько ты молодой.
– И столько поучительных исторических зрелищ пропустил, – подхватываю я. – Ладно, твоя позиция мне понятна. Ну и черт с тобой. Не хочешь – не убивай, кто ж тебя заставит. Тем более, если все равно толком некого. Но учти, другого шанса отвести душу тебе, возможно, не представится. Сам потом будешь локти кусать.
– Звучит пугающе, – мечтательно говорит Стефан. – Слушал бы такие угрозы и слушал. Пожалуйста, продолжай.
– Обойдешься без продолжения. И так ясно, что умирать целиком я пока не готов. Не для того моя роза цвела! Но учти: я отомщу – сразу за все, одним махом. Трепещи, это будет ужасно: в ближайшее время приду навестить тебя на рабочем месте. Заодно поглазею на легендарный красный самокат. И может быть даже прокачусь по… Эй, убери из-под моего носа эту жуткую штуку, которая прикидывается твоим кулаком, а на самом деле заключает в себе грядущую погибель Вселенной. Во-первых, я все равно не боюсь, а во-вторых, я же не сказал, что намерен кататься именно в твою очередь. У Татьяны, например, отберу. Обижать хороших девушек – моя специализация, стало быть ее судьба решена.
– Только попробуй, – ухмыляется Стефан. – Это же я только убивать тебя не согласен, а отколотить – всегда пожалуйста. Давно пора, да все никак не соберусь, вечно что-нибудь отвлекает. Так что приходи ко мне на работу, действительно. Это наш с тобой шанс.
И снова встает, всем своим видом демонстрируя готовность незамедлительно прекратить наслаждаться моим обществом во имя других, гораздо более изысканных удовольствий. Ладно, имеет полное право, я бы и сам от такого счастья сбежал. Поэтому больше не стану его останавливать, хоть меньше всего на свете хочу сейчас снова остаться наедине с собой.
Но Стефан идет не к выходу, а ко мне. Кладет на плечо руку, по-прежнему такую тяжелую и настоящую, что уже за одно это спасибо ему.
– Есть один способ облегчить твою жизнь, – говорит он. – Настолько старый, что не только люди, а даже сама земля его позабыла; кроме меня, получается, некому разболтать. А я до сих пор держал язык за зубами, потому что ты и так уже немного слишком ужасный. Зря смеешься, правду тебе говорю, даже на мой вкус перебор. А теперь, небось, совсем выйдешь из берегов. Но ладно, черт с тобой, выходи на здоровье. Подумаешь, великое горе. Усмирять веселее, чем хоронить.
Я смотрю на него, как громом небесным пристукнутый. И не спрашиваю: «Что за способ? От чего такого прекрасного я выйду из берегов?» – только потому, что нет смысла разговаривать голосом, когда ты сам, весь, целиком – вопрос.
– Сожги свои имена, – говорит Стефан и так пристально глядит мне в глаза, словно собирается прямо сейчас, не сходя с места заколдовать каким-нибудь варварским дедовским заклинанием, о которых приличному скромному потустороннему духу, пока он живет в человеческом теле, лучше вообще не догадываться, чтобы крепче спать. – Все до единого: полученное при рождении, записанное в документах, детские прозвища, школьные клички и псевдонимы, включая те, которые сам в последние годы придумывал то ли просто для смеха, то ли смутно предчувствуя, что выход где-то в этой стороне. Будь внимателен, вспомни каждое имя, ни одного не пропусти, спали все к чертям собачьим дотла и новых больше не заводи. Так когда-то поступали духи, пойманные жрецами и насильственно связанные разного рода обременительными обязательствами, чтобы те не смогли снова их призвать.
– И что, помогало? – растерянно спрашиваю я.
– Кому как. Но легче всем становилось, по крайней мере, на время. Это довольно большая степень свободы – когда не только волхвы, но и собственная судьба больше не знает, как тебя позвать. Пока все они дружно чешут репу, ты веселишься. А когда все-таки придумают, как наложить на тебя лапу, вполне может оказаться, что ты уже достаточно силен, чтобы повернуть все по-своему. В твоем случае – самому выбирать, сколько в тебе человеческого, как оно проявляется и в какой момент. Если бы ты страдал эпилепсией и при этом занимался балетом, я бы сказал – равномерно распределить припадки по выступлениям в тех местах, где они могут сойти за танцевальные элементы…
– …и я бы в тот же день вылетел из труппы без выходного пособия. Но ладно, из нашего погорелого театра меня пока, вроде бы, некому выгонять.
– Вот именно, – кивает Стефан с такой гнусной ухмылкой, что сразу ясно: ему только что удалось представить меня в блестящем трико на пуантах. И это зрелище теперь еще долго будет скрашивать ему и без того не слишком печальные вечера.
– Значит, сжечь свои имена, – повторяю. – Звучит и правда неплохо. А как это делается?
– Тут я тебе не советчик. Я все-таки в эти игры всегда на другой стороне играл. Но уже завтра, могу спорить, ты восстанешь из пепла, или хотя бы отскребешь себя от дивана и сам придумаешь целую дюжину способов, один другого смешней. Что-что, а изобретать нелепые магические ритуалы, безотказно действующие с первой попытки, причем, как правило, исключительно с первой и только для тебя самого, ты умеешь лучше нас всех вместе взятых. Скажешь, нет?
На этой оптимистической ноте Стефан все-таки покидает уютную юдоль моей скорби, а я обессиленно падаю, но не на диван, как было предсказано, а на кухонный стол.
Честно говоря, лежать на столе фантастически неудобно, даже не знаю, можно ли было бы придумать худший вариант: он слишком твердый и такой короткий, что у меня свисают не только ноги, а вообще все, включая экзистенциальный кризис, судьбу и ауру, в которую лично я не очень-то верю, но говорят, для ее фотографирования специальные эзотерически продвинутые ученые уже изобрели соответствующий аппарат.
Однако у стола есть одно бесспорное преимущество перед диваном: нормальные люди в минуты слабости, усталости и отчаяния обычно не лежат на кухонных столах. Делай то, что таким как ты не положено, чего сам от себя не ждешь, а все остальные – подавно, и однажды превратишься – совершенно верно, в того, кому такое поведение свойственно, кем бы ни оказалось это удивительное существо. Это смешное правило я придумал давным-давно, еще подростком, и надо признать, его неукоснительное соблюдение довольно далеко меня завело. Так что имеет смысл придерживаться его и теперь, когда я, будем честны, мало чем отличаюсь от того подростка. Разве что интересных воспоминаний у меня, пожалуй, побольше, чем у него абсурдных фантазий. Зато у него было гораздо больше сил, чем у меня вот прямо сейчас, когда даже глаза не хотят закрываться, потому что для опускания век надо задействовать какие-то мышцы. На самом деле свихнуться можно – мышцы! Для такой ерунды.
Пока я лежу на столе, пытаясь титаническим усилием несгибаемой воли победить ледащую orbicularis oculi[9], слегка приоткрытая форточка распахивается настежь, и на подоконник прыгает рыжий кот – с таким характерным душераздирающим стуком, какой способны производить только очень изящные котики, когда хотят, чтобы на их прыжок обратили внимание: как будто не жалкие три с половиной кило с высоты полутора метров шмякнулись, а сразу центнер, из тех далеких слоев стратосферы, где зарождаются северные сияния и некоторые уличные коты.
– Елки, – говорю я, глядя на кота. – Ну слушай. Так уже вполне можно жить.
Кот, вероятно, решив проверить мое голословное утверждение, немедленно прыгает с подоконника мне на грудь. Это, конечно, счастье, но, скажем так, трудное: веса в коте гораздо больше, чем можно предположить, глядя на его не особо крупное тело, и держа в уме, что даже оно – иллюзия. По идее, считается, будто этот тяжеленный кабан – бесплотный дух.
Но ладно, я крепкий. К тому же после такого удара любые вопросы о подлинности нашего с котом существования снимаются раз и навсегда.
– Отлично выглядишь, – говорю я коту. – Даже круче, чем когда дюжиной чаек одновременно, хотя от чаек, конечно, больше веселья, ими сподручней мельтешить и орать. Кстати, Стефан считает, я слишком тупой, чтобы тебя выдумать. Сказал – никаких шансов, просто неоткуда человеку нашей культуры такой образ взять. Для художника довольно оскорбительное утешение, зато убедительное. По крайней мере, я тут же уверовал как миленький – в тебя и в себя самого за компанию, чтобы два раза не вставать. Буду теперь вести спокойную, размеренную жизнь глубоко верующего человека: каждое утро молитва, перед сном еще одна, а все остальное время можно с толком употребить на положенные верующим грехи. По-моему, хороший, полезный для здоровья режим, что скажешь? Постараюсь неукоснительно его соблюдать, как только наберусь достаточно сил, чтобы слезть отсюда. Лежа на кухонном столе, особо не нагрешишь.
Кот начинает мурлыкать; вид у него при этом совершенно охреневший. Явно сам не ожидал от себя таких странных звуков. И совсем не уверен, что следует продолжать в том же духе. Но при этом не очень-то понимает, как замолчать.
Я закрываю глаза и думаю: если развести высокий, в человеческий рост костер и шагнуть в него, назвавшись одним из своих имен, имя сгорит первым, как бумажная упаковка, а весь остальной я наверняка успею благополучно выскочить. Да точно успею, я шустрый. А чтобы не спалить брови с ресницами, костер следует развести в воде, например, на дне моря, которое часто мне снится. Почти каждый день. Так даже надежнее, – сонно думаю я. – Старый дедовский способ – дело хорошее, но это же не чьи-нибудь, а мои имена. Они, заразы, вредные и живучие, поэтому сжигать их придется, предварительно утопив. И контрольный выстрел в голову тоже не помешает; в чью именно – на месте решу.
Может показаться, что мои дела совсем плохи, если в голове творится такая хренотень, но на самом деле, в моем случае горячечный бред – признак скорого выздоровления. Когда я способен не просто вообразить костер, пылающий на морском дне, но и вполне деловито прикинуть, как это устроить – море берем из сновидений, больше ему здесь взяться неоткуда, зато дрова для костра придется собрать наяву, вместо зажигалки вполне сойдет моя ярость, а если ее не хватит, выручит злой полуденный солнечный луч, тогда все точно получится, без дураков – я становлюсь настолько собой, насколько это возможно; вернее, насколько это совершенно невозможно – было. Буквально вот только что.