– Это правда, – соглашается Ханна-Лора. – Но и ты тоже делаешь, скажем так, несколько больше, чем положено.
– Да ни черта я пока толком не делаю. Только очень сильно хочу сделать больше – не просто, чем положено, а чем в принципе возможно. Это желание, конечно, отлично работает, я и сам понимаю. Но сама знаешь, тут тоже нет никакой особой заслуги. Я не могу не хотеть.
– Знаю, – говорит Ханна-Лора. – Конечно я знаю, что ты не можешь. И догадываюсь, почему свет нашего маяка все чаще сияет над удаленными от границы, горькими, темными для нас городами Другой Стороны. И, положа руку на сердце, не понимаю, как тебе это удается. Вернее, вам.
– Сила отчаяния иногда творит чудеса. Мой друг… то есть, друг моего двойника – как же все перепуталось! – любит говорить, что отчаяние – лучшее в мире топливо, если научиться правильно его готовить, вернее, заливать в правильный бензобак. Вот и я много лет жил, твердо зная, что уже ничего не исправить – Эдо пересек черту пограничного города, теперь Другая Сторона его никогда не отдаст – и так отчаянно не хотел с этим смириться, что в конце концов получилось… Сама видишь, что получилось. Я до сих пор не верю, что Эдо однажды увидит свет маяка и вернется домой, для этого нужно столько счастливых совпадений, сколько и в сказках-то не бывает. Но наш маяк светит все ярче и ярче. И его синий свет иногда озаряет далекие города. И это лучше, чем совсем ни черта.
– А его желтый свет иногда озаряет чужие далекие сны, – говорит Ханна-Лора. – И тоже горит гораздо ярче, чем прежде, соблазняя мнимой близостью дома, угрожая полным забвением, вот в чем беда.
Тони Куртейн отворачивается к окну, за которым сейчас ничего особо интересного не происходит, только закатное небо отражается в темной речной воде, наглая ворона-блондинка сидит на крыше припаркованного на тротуаре серебристого автомобиля с таким хозяйским видом, будто только что оформила покупку, небольшая, но шумная компания нарядных старушек в расклешенных атласных штанах бодрым шагом чешет в направлении «Злого злодея», а на набережной танцуют, обнявшись, по трое студенты Политехнического Университета, они всегда собираются здесь по вторничным вечерам.
– Тут ничего не поделаешь, – наконец отвечает он. – Всякая палка о двух концах. Но если воля и намерение Смотрителя маяка хоть чего-нибудь стоят, желтый свет давно должен был превратиться из соблазнительного в отталкивающий, пугающий, настоящий ночной кошмар, от которого просыпаются в холодном поту прежде, чем успевают в него окунуться. Надеюсь, так и есть. Жаль, конечно, что проверить нельзя.
– Как раз можно! – оживляется Ханна-Лора. – Я расспрошу коллег из Граничной полиции Другой Стороны. О чем, о чем, а о ночных кошмарах своих сограждан они знают немного больше, чем просто все.
– А ведь да, – удивленно говорит Тони. – Теперь даже как-то странно, что мне самому в голову не пришло.
С утра настроение было не очень – без каких-то особых причин, просто так. Бывают такие дни, когда все валится из рук, дела не складываются – не фатально, по мелочам, зато почти сразу все, голова не то что болит, но весит как минимум килограммов десять, окружающие огрызаются на нейтральные реплики, при этом на работе присутственный день, два совещания, три встречи с клиентами, одна за другой, так что дома за компьютером не отсидишься. И в итоге даже как-то разруливаешь все, но радости по этому поводу не испытываешь, наоборот, чувствуешь себя полной дурой – столько сил угрохала на бессмысленную ерунду. Ощущение, ясное дело, субъективное, но, положа руку на сердце, кроме субъективных ощущений у человека вообще ничего нет.
Поэтому Эва решила идти домой самым дальним маршрутом, какой только получится изобрести, чтобы глупые субъективные ощущения успели развеяться на теплом летнем ветру. И по дороге остановиться выпить кофе столько раз, сколько захочется. Летние веранды городских кофеен неизменно действовали на Эву как карусели в детстве – пока ты там сидишь, мир тебя несомненно любит, целует в макушку и принадлежит только тебе.
Под парусиновым тентом с картонным стаканом так славно, уютно и скучно сидится, что поневоле начинаешь оглядываться вокруг с любопытством и удивлением, видеть вещи такими, каковы они есть: не хорошими, не плохими, а прекрасными, жуткими, зыбкими и неописуемыми. Такое все вокруг интересное, и заранее ясно, что совершенно непостижимое, такая простая, по большей части, приятная, долгая, как мгновение, короткая, как сама вечность, незначительная, как полет поднятой ветром пыли, совершенно фантастическая у тебя жизнь. Эва очень любила это настроение и, самое главное, умела его себе обеспечить. С детства поднаторела играть в конструктор «Счастье, сделай сам».
Сегодня получилось с первого раза, для перемены настроения хватило одной остановки; Эва еще не успела допить латте со льдом, а уже снова стала той самой Эвой, которую собиралась искать весь вечер: невозмутимой, искренне заинтересованной сразу всем понемногу и умеренно, без экзальтации довольной и миром, и собой. Эта Эва от всего сердца одобрила выбранный предыдущей неудачной версией длинный маршрут, но уже не для исправления и без того прекрасного настроения, а просто потому, что очень любила гулять – в темноте и при свете дня, одна и в компании, привычными путями и незнакомыми переулками, как угодно, во всех вариантах. Достала из сумки плеер, воткнула в уши, сверилась с внутренней картой – где тут у нас чего? – и пошла нарезать по городу абсурдные, избыточные концентрические круги с твердым намерением бродить до наступления темноты. В июне это не так просто, как кажется, но воля, помноженная на любимую музыку, творит чудеса. Shuffle play[16]!
Июнь июнем, но в одиннадцать вечера все-таки худо-бедно начинает темнеть, и даже фонари загораются, неназойливо бледные, невыразительные, по-летнему необязательные, словно бы и сами понимают, что без них сейчас легко обойтись, но выкопаться и уехать в отпуск, к морю прыти не хватает, вот и стоят, светятся, как могут, особых иллюзий насчет своего сияния не питают, но честно исполняют фонарный долг.
Эва была приятно удивлена, что так загулялась: обладая прекрасным чувством времени, она всегда стремилась его обмануть, и радовалась каждой удаче. А когда не знаешь, куда подевались примерно полтора часа, это настоящий триумф, впору гордиться и хвастаться, жаль, не оценит никто.
Но все-таки надо было поворачивать к дому. Потому что, во-первых, Эва люто, до головокружения проголодалась – ничего удивительного, обедала, кажется, в два. А во-вторых, завтра с девяти утра начнутся звонки, а к десяти хорошо бы уже сидеть у компьютера и быть достаточно бодрой, чтобы ругаться с дизайнерами, которые снова прислали невообразимую херню. Ну или, наоборот, хвалить, что все наконец-то как надо. По обстоятельствам. Как повезет. Важно не это, а то, что лечь спать желательно не позже двух, перед этим еще хотя бы пару часов поработав, – вот о чем думала Эва, когда шла по улице, достаточно безлюдной и темной, чтобы позволить себе приплясывать под музыку в плеере, но не подпевать, ни в коем случае не подпевать, потому что в Эвином исполнении любая песня звучала жалобным козьим блеянием, на одной заунывной ноте, различались только слова.
Уже на финишной прямой, в двух кварталах от дома все-таки не удержалась, подпела цыганскому хору: «Эдерлези, Эдерлези»[17], – и сама рассмеялась, потому что прекрасно понимала, как это звучит. Но тут же непроизвольно охнула, обнаружив, что ей навстречу идет какой-то человек. Откуда он вообще взялся? Только что никого на улице не было, и вдруг – совсем рядом, буквально в двух шагах, как будто специально выскочил из ближайшей подворотни, чтобы стать свидетелем Эвиного вокального позора. Жуть, как стыдно. Зато очень смешно.
– Ничего, я еще хуже пою, – утешил ее прохожий.
И тогда Эва его наконец узнала. Галлюцинация с сияющими глазами. В смысле спаситель с салфетками, он же – прекрасное наваждение с табаком.
Сказала, снимая плеер:
– Вы тогда забыли на столе табак и машинку. Я забрала их себе. Табак, извините, выкурила, просто не удержалась. А машинку могу отдать, она у меня с собой.
– Если будете пользоваться, оставьте себе, – отмахнулся он. И тут же строго добавил: – Но если не будете, тогда отдавайте. Терпеть не могу, когда хорошие вещи без дела лежат. Как и любые другие проявления тщетности.
– Ну вообще-то я уже вовсю ею пользуюсь, – призналась Эва. – И нашла, где продается такой как у вас табак. Так что, получается, машинка моя? Спасибо. Очень круто. Я бы, конечно, завтра купила новую, но эта машинка мне дорога как доказательство вашего существования. Все-таки ужасно приятно точно знать, что в мире бывают люди, способные вот так, ни с того, ни с сего исчезать, а потом опять появляться. Если бы вы оказались просто галлюцинацией, было бы не так интересно. Но галлюцинации не оставляют материальных сувениров на память. А вы оставили. Что и требовалось доказать.
– Одно удовольствие иметь с вами дело, – улыбнулся незнакомец. – Я помню, что уже так говорил, но что ж я могу сделать, если это чистая правда?
– Можно попробовать каждый раз формулировать эту правду другими словами, тогда она не так быстро всем надоест, – раздался голос откуда-то снизу.
Эва опустила глаза и снова невольно охнула, теперь уже не от стыда, а от смятения: у незнакомца была тень, длинная, узкая, угольно-черная. Что само по себе не такое великое диво, все отбрасывают тени. Но обычно тень появляется только при наличии хоть какого-нибудь освещения. А здесь поблизости не было ни одного фонаря. Даже окна в домах не горели. И в светлом, почти бирюзовом небе ни намека на луну. На фоне этого вопиющего факта некоторые досадные несоответствия внешнего вида тени облику владельца казались несущественными мелочами. Подумаешь – четыре руки вместо двух и пара коротких, почти игрушечных крыльев. И слишком густая, превратившая голову тени в шар, копна волос.