Сунул в рот свою долю – сразу всю! – и отвернулся к плите, на которой булькал, но не угрожающе, как давешний болотный асфальт, а, напротив, призывно, здоровенный котел. Несмотря на богатырское телосложение, он двигался так легко, стремительно и точно, словно был не человеком, а специальным божественным столовым ножом, созданным, чтобы резать пространство и мазать его на хлеб.
– Что это будет вообще? – взволнованно спросила тень, все еще свисавшая с шеи своего обладателя, но явно утратившая былую невозмутимость.
– Суп из девяносто пятого года, – ответил повар, он же бариста, он же божественный нож, он же ангел небесный – по крайней мере, так думала Эва, поедая его бутерброд, где кроме мягкого сыра, малосольной рыбы, салатных листьев, ломтика авокадо и парочки каперсов содержалось что-то еще, неопознанное, но прекрасное; возможно, просто копченое счастье. Точно, оно.
– Из девяносто пятого года? – удивленным хором переспросили Эвино наваждение и его тень.
Эва переспрашивать не стала. Она жевала, и ей было так вкусно, что какой там год сейчас варится в супе – совершенно все равно.
– Да, я сам поймал его в том лесу, где живут одичавшие прошедшие годы, освежевал, ободрал и покрошил ломтями… Эй, вы что, поверили? Ну вы даете! На самом деле просто наш домашний рецепт. В девяносто пятом году прошлого, не побоюсь этого слова, столетия сосед подарил моим родителям свежезаколотого барана, и мы его возмутительно долго ели; какую-то часть отец закоптил, остальное варили, жарили, да чего только с ним не делали, а он все не заканчивался и не заканчивался. Выдающийся был баран, стремился к бесконечности, что твоя функция. Но в конце концов мы таки положили ему предел. С тех пор всякий раз, когда мне в лапы попадает кусок баранины, я варю какой-нибудь из наших супов девяносто пятого года. Очень много прекрасных рецептов мы тогда, измученные неисчерпаемостью барана, изобрели. Кстати, как, интересно, ты собираешься жрать в таком виде? Для супа обязательно нужен рот.
Последняя реплика была адресована тени. Эва, уж на что увлеклась бутербродом, а тоже об этом думала: интересно, а тень может есть? И если да, то что именно – тени приготовленных блюд или все-таки саму еду? Хороший внутренний диалог, что тут скажешь. Зря люди боятся сходить с ума. Здесь, у нас, в кромешном бреду, интересно и весело. Еще и вкусно кормят, если повезет.
– Просто ужасно лень во что-то еще превращаться, – призналась тень. – Но ты совершенно прав.
Соскользнула с шеи своего обладателя – ну или не обладателя, а просто спутника; Эва только сейчас сообразила, что это могла быть не его, а чья-то чужая или даже своя собственная, совершенно самостоятельная тень – какое-то время металась по полу большим темным клубком, этаким буйным перекати-полем, наконец превратилась в огромного полупрозрачного кота, который, впрочем, тут же совершенно по-человечески схватился за голову, бормоча что-то среднее между «мяу» и «ой, нет», и начал снова принимать условно антропоморфные очертания. Ну или даже не условно, а просто антропоморфные. Несколько секунд спустя бывшая тень выглядела как совершенно нормальный человек, то есть, объемный, плотный со штатным количеством рук, ног и голов, только черный. Не просто темнокожий, как африканец, а полностью черный, включая ногти, зубы, белки глаз и вообще все. Из-за этого одежда, такая же черная, как все остальное, казалась естественным продолжением его тела; впрочем, возможно, таковым и была.
– Теперь нормально? – озабоченно спросила тень. – Так вообще это носят? Или все-таки какой-то цвет обязательно добавлять?
– Ты невшибенно прекрасен, – искренне сказал незнакомец, которого Эва все еще по инерции считала обладателем тени. – Тоже так хочу.
– Одобряешь? Значит, плохи мои дела, – вздохнул черный человек и начал стремительно окрашиваться. Брюки сделались лимонно-желтыми, густые, пышные волосы – синими, лицо побледнело до умеренно смуглого, кисти рук, торчащие из длинных рукавов черной рубахи, стали перламутрово-серыми, после чего он твердо заявил: – Ну и хватит! – и уселся на высокий барный табурет.
Оставшийся без тени – глупо было продолжать называть его про себя «незнакомцем», но «галлюцинацией» – еще хуже, а имени он до сих пор так и не сообщил – на фоне своего приятеля выглядел настолько нормальным человеком, насколько вообще возможно. Впрочем, он и без всякого фона был вполне ничего. Такой же симпатичный, как тогда, в кафе, с салфетками. Только одной брови почти не было, жалкие остатки ее топорщились паленой щетиной. Но в этом как раз нет ничего необычного, любой может обжечься, например слишком низко склонившись над плитой.
– Извините, – сказал он Эве. – Мы, сами видите, немного с причудами. Я, например, даже толком познакомиться с вами не могу, хотя рад бы, всем сердцем. Но тут ничего не поделаешь, недавно сжег все свои имена, ни одного не осталось. Как назло!
– Вот это, я понимаю, психанул, – уважительно отозвалась Эва.
Все-таки бутерброд произвел на нее совершенно колдовское воздействие: сейчас она была готова благодушно согласиться с любым абсурдом, лишь бы и дальше здесь с ними храбро сидеть. Потому что суп-то призывно булькает. И судя по запаху, вот-вот будет готов. Даже подумать страшно, то есть, наоборот, прельстительно, что способен сделать с супом повар, приготовивший такой бутерброд.
– У этого типа, – продолжил красавчик с паленой бровью, указывая на бывшую тень, рассевшуюся на табурете, – имя на месте, но его не всем можно произносить вслух. И не в любых обстоятельствах. На ночь глядя точно не стоит. В общем, все сложно у нас.
– К сожалению, это правда, – подтвердил частично черный человек в желтых штанах, стремительно развернувшись к Эве. – Так получилось. Я не нарочно. Уж точно не для того, чтобы вам досадить. Но по крайней мере, у Тони есть имя. И его можно произносить вслух с утра до вечера, в любых обстоятельствах, столько раз, сколько потребуется. Он – Тони.
Повар на миг оторвался от кастрюли и очень серьезно кивнул. Дескать, не сомневайтесь, Тони и есть.
– Очень приятно, а я – Эва, – вежливо ответила Эва. И уже от чистого сердца добавила: – Но какой же у вас грандиозный был бутерброд!
– Да, ничего получилось, – согласился Тони. – Это был бутерброд моей мечты, почти невозможное сочетание сложных вкусов, которые обычно нравятся только взрослым, с простым детским восторгом при виде самой любимой еды, вроде мороженого или чизбургера. Кому что.
– Он гениальный повар, лучший не то что в городе, а на всех берегах всех на свете рек и морей, – сказал тот, который с паленой бровью, или просто «паленый»; Эва решила про себя называть его так. А его бывшую тень – «бывшей тенью». Сами виноваты, не хотят представиться по-человечески, пусть теперь живут у меня в голове с нелепыми кличками, как дураки.
– Подлизываешься, – заметил Тони. – В общем, правильно делаешь. Я бы и сам подлизывался к человеку, который только что сварил грандиозный суп из девяносто пятого года. И сейчас будет его делить, расчетливо и экономно, имея в виду предстоящий аншлаг…
– Не будет тебе сегодня никакого аншлага, – ухмыльнулся паленый. – Мы, сам видишь, с гостьей. Гостья, во-первых, голодная. Во-вторых, драгоценная, таких больше на свете нет. А в-третьих, как несложно заметить, наяву сюда пришла. Поэтому ей с нами трудно, и это можно понять. Мне бы самому с нами было трудно лет, скажем, двадцать назад. Куда ей сейчас дополнительные знакомства. Так что, считай, у тебя сегодня переучет. Никому сюда заходить не захочется, у всех найдутся другие сны и дела. Следовательно, весь суп наш – я к этому выводу тебя подвожу. Тактично и бережно, оцени.
Тони погрозил ему кулаком, но как-то очень дружелюбно и приветливо. Даже непонятно, как ему удался настолько противоречивый жест.
– Спасибо, – растерянно сказала Эва. – Я и правда люблю, когда в кафе почти пусто – вот как сейчас. Но все-таки не стоит его закрывать ради одной меня.
– Еще как стоит, – заверил ее паленый. – Нет на свете таких глупостей, которые не стоило бы делать ради того, с кем хочешь подружиться. А я с вами – хочу.
А Тони добавил:
– Не переживайте. Переучет – дело хорошее, особенно когда на самом деле переучитывать ничего не надо. Мне не повредит дополнительный выходной.
И поставил перед ней большую глубокую миску с благоухающим супом, в котором плавали аппетитные куски девяносто пятого года прошлого столетия. Ну или просто овощей и баранины, кто их разберет.
При взгляде на миску Эва была совершенно уверена, что не справится, столько ей не съесть. Но вскоре уже просила добавки, выразительно размахивая ложкой – просто от избытка чувств.
– Вы и правда лучший повар на всех берегах рек, морей, океанов, озер, прудов и даже болот, – сказала она Тони.
– Такое вполне возможно, хотя, справедливости ради, соревнований подобного масштаба ни разу не проводили, – флегматично подтвердил тот. – А все-таки вы поторопились с комплиментом, сразу пустили в ход тяжелую артиллерию. Вот попробуете сейчас мою наливку и что тогда будете говорить?
– Скажу: «И похоже, не только в этой Вселенной», – пожала плечами Эва. – Я много лет в рекламе проработала. Умею хвалить.
Но, попробовав наливку светло-янтарного цвета, вкус которой был похож не столько на хоть какой-нибудь вкус, сколько на прикосновение к коже первого горячего луча апрельского солнца, а воздействие – на ласковые объятия придуманного в детстве невидимого друга, который, оказывается, тебя не забыл и по-прежнему любит, как в те времена, когда прятала для него в саду половинку самой вкусной конфеты, Эва так растерялась, что вообще ничего не сказала. Только с восхищенной растерянностью подумала: «Ну как же так?!»
Видимо, ее чувства достаточно внятно отразились на лице, потому что Тони торжествующе улыбнулся, бывшая тень одобрительно пробормотала: «Вот-вот», – а паленый наклонился к Эве и доверительным полушепотом сказал:
– Это наливка из несбывшихся фруктов. Из тех, которым не довелось созреть, потому что – ну, сами знаете, с деревьями чего только не происходит, в точности как с людьми. Может свалить ураганом, могут срубить ради расширения проезжей части, или чтобы окна не заслоняло, или просто какой-нибудь пьяный дурак повиснет, возомнив себя невесомым пятилетним карапузом, и всем кирдык. Всякое случается; быть городским деревом – не самая простая судьба. Цветущих деревьев мне всегда особенно жалко: я довольно сентиментальный и одновременно очень хозяйственный. Не люблю тщетных усилий, терпеть не могу несбывшихся надежд. Поэтому всегда собираю потенциально возможные, но так и не осуществившиеся будущие плоды деревьев, погибших в разгар цветения. И приношу их Тони, а он делает наливки. Добавляет обычный сахар – это очень важный компонент, невозможному всегда нужна прочная опора в