К сожалению, я не могла с ним не согласиться. Мистер Джордано – пардон, просто Джордано – фатально походил на какого-нибудь ненормального продавца из «Телемагазина», разговаривающего так, как будто у него на носу сидит прищепка, а в ногу вцепился карликовый пинчер. Я всё ждала, когда он растянет в улыбке свои (силиконовые?) губы и скажет: «А теперь, дорогие зрители, мы переходим к нашей модели «Бригитта», это комнатный фонтан абсолютного экстра-класса, маленький оазис счастья, всего за двадцать семь фунтов, почти даром, не пропустите, у меня самого два таких дома…».
Но вместо этого он – без улыбки – сказал:
– Моя дорогая Шарлотта – привет-привет-приветики! – и чмокнул воздух слева и справа от её ушей. – Я слышал, что произошло, и нахожу это – не-ве-ро-ят-ным! Пропали годы тренировок и такие таланты! Какая жалость, какой взывающий к небу скандал и какая несправедливость!.. И это вот она, да? Твой второй состав. – И он принялся разглядывать меня с головы до ног, выпячивая при этом толстые губы. Я ничего не могла с собой поделать, я зачарованно таращилась в ответ. У него была необыкновенно вычурная причёска, зацементированная тоннами лака и геля. Узкие полоски чёрных волос рассекали нижнюю часть лица, как реки карту. Брови были выщипаны и подведены тёмным карандашом, а на носу, если я не ошибалась, лежал слой пудры.
– И вот это должно послезавтра органично вписаться в суарею 1782 года? – вопросил он. Под «этим» имелась ввиду, очевидно, я. Под суареей – что-то другое. Вопрос только, что.
– Ого, по-моему, губошлёп тебя оскорбил, – сказал Хемериус. – Если ты ищешь ругательное слово, которое сможешь бросить ему в лоб, – я как суфлёр к твоим услугам!
«Губошлёп» было уже неплохо!
– Суарея – это такой скучнющий вечерний приём, – продолжал Хемериус. – На тот случай, если ты не знаешь. После ужина все усаживаются рядком, играют друг другу на фортепьянах и стараются не уснуть.
– Ах, спасибо! – сказала я.
– Я всё ещё не могу поверить, что они действительно собираются рискнуть, – заметила Шарлотта, складывая пальто на спинку стула. – Пустить Гвендолин к людям – значит нарушить все правила секретности. Стоит на неё только взглянуть, как сразу понимаешь, что с ней что-то не так.
– Да, и я о том же! – вскричал губошлёп. – Но граф известен своими эксцентричными настроениями… Вон там её легенда. Ну просто волосы дыбом – прочти, пожалуйста.
Моя, простите, что? Легенды я до сих пор встречала только в области сказок. Или на географических картах.
Шарлотта принялась листать лежавшую на рояле папку.
– Она должна изображать подопечную виконта Баттена? А Гидеон – его сына? Не слишком ли рискованно? Ведь там может оказаться кто-то, кто знает виконта и его семью. Почему они не остановились на каком-нибудь французском виконте в изгнании?
Джордано вздохнул.
– Это невозможно, из-за её недостаточного знания языка. Вероятно, граф просто хочет подвергнуть нас испытанию. Мы должны будем доказать, что нам удастся превратить эту девушку в даму XVIII века. Мы просто обязаны! – Он воздел руки.
– Я думаю, что если этого добились с Кирой Найтли, то можно добиться и со мной, – сказала я уверенно. Ведь Кира Найтли была действительно современной девушкой и тем не менее прекрасно смотрелась в костюмных фильмах, даже с самыми дурацкими париками.
– Кира Найтли? – Чёрные брови взметнулись почти к самому начёсу. – Возможно, для фильма это и сойдёт, но Кира Найтли не провела бы в XVIII столетии и десяти минут, её тут же разоблачили бы как современную женщину. Уже одно то, как она скалит в улыбке зубы, а при смехе запрокидывает голову и разевает рот! В XVIII веке так не делала ни одна женщина!
– Но вы же не можете этого точно знать, – возразила я.
– Что это было?
– Я говорю, вы не…
Губошлёп сверкнул на меня глазами.
– Мы прямо сейчас установим первое правило, а именно: то, что говорит Мастер, не подвергается сомнению!
– И кто это Мастер – о, понимаю, это вы, – сказала я и слегка покраснела, а Хемериус загоготал. – Окей. Итак, при смехе не показывать зубы. Я запомнила. – Меня это наверняка не затруднит. Вряд ли на этом/этой суарее я найду повод посмеяться.
Мастер Губошлёп, несколько умиротворённый, опустил брови на место и – поскольку он не слышал Хемериуса, оравшего с люстры: «Дурья ты башка!», – тут же приступил к печальной инвентаризации. Он решил выяснить, что я знаю о политике, литературе, обычаях и традициях 1782 года, и мой ответ («Я знаю, чего тогда не было, – к примеру, автоматического слива в туалете и избирательного права для женщин») – заставил его на пару секунд спрятать лицо в ладонях.
– Я сейчас тут наверху уписяюсь от смеха, – сдавленным голосом прохрипел Хемериус, и, к сожалению, это оказалось заразительным. Я с трудом сдерживала смех, грозивший вырваться из моей груди.
Шарлотта мягко сказала:
– Я думала, тебе объяснили, что она в самом деле абсолютно не подготовлена, Джордано…
– Но я… хотя бы основы…– Лицо Мастера вынырнуло из ладоней. Я не рискнула взглянуть на него – если он размазал макияж, то всё, я лопну от смеха.
– Что у тебя с музыкальными навыками? Фортепьяно? Пение? Арфа? И как обстоят дела с бальными танцами? Простой Menuett ä deux ты, разумеется, знаешь, а что с другими танцами?
Арфа? Menuett ä deux? Это само собой! Всё, моё самообладание лопнуло, и я начала безудержно хихикать.
– Прекрасно, что хоть кому-то здесь весело! – растерянно произнёс Губошлёп, и, видимо, с этого самого момента он решил мучить меня до тех пор, пока он не выбьет из меня всё веселье.
На самом деле ему на это много времени не потребовалось. Через какие-то четверть часа я стала чувствовать себя распоследней тупицей и неудачницей. И это несмотря на то, что Хемериус делал наверху всё возможное, чтобы меня ободрить.
– Давай, Гвендолин, покажи обоим садистам, на что ты способна!
Я бы с радостью это сделала. Но, к сожалению, я ни на что не была способна.
– Tour de main, левая рука, глупое создание, а поворот направо, корнуэлльцы капитулировали, и лорд Норт подал в отставку в марте 1782 года, что привело к тому, что… Поворот направо – нет, направо! Боже мой! Шарлотта, пожалуйста, покажи ей ещё раз!
И Шарлотта показывала. Надо отдать ей должное, она танцевала просто чудесно, у неё это выходило легко, будто играя.
И это в принципе было действительно нетрудно. Шаг туда, шаг сюда, поворот – и всё это с неизменной улыбкой. Не открывающей зубов. Музыка шла из динамиков, запрятанных за обшивкой стен, и надо сказать, это была не та музыка, от которой ноги сами пускаются в пляс.
Наверное, я бы лучше усвоила последовательность шагов, если бы Губошлёп не зудел мне беспрерывно в уши: «Итак, с 1779 года война с Испанией… теперь поворот, пожалуйста, четвёртого танцора мы должны себе просто представить, теперь реверанс, вот так, побольше изящества, пожалуйста. Опять вперёд, не забываем улыбаться, голова прямо, подбородок поднят, только что Великобритания потеряла Северную Америку, Боже мой, нет, направо, руку на уровне груди и выпрямиться, это серьёзный удар, и нельзя хорошо отзываться о французах, это непатриотично… Не глядеть под ноги, в той одежде их всё равно не увидеть!»
Шарлотта ограничилась внезапными дикими вопросами из области политики («Кто был в 1782 году королём Бурунди?») и непрерывным качанием головы, что вселяло в меня ещё большую неуверенность.
Через час Хемериус заскучал. Он спикировал с люстры, махнул мне лапой и исчез в стене. Я бы с радостью поручила ему поискать Гидеона, но это не понадобилось, потому что через очередные четверть часа менуэтной пытки в Старой Трапезной появились Гидеон и мистер Джордж. Они как раз успели увидеть, как я, Шарлотта и Губошлёп вместе с отсутствующим четвёртым партнёром танцуем фигуру, которую Губошлёп назвал «le chain» и при которой я должна была подать руку невидимому партнёру. К сожалению, я подала ему не ту руку.
– Правая рука, правое плечо, левая рука, левое плечо! – сердито вскричал Губошлёп. – Это так трудно? Гляди же, как это делает Шарлотта, просто великолепно!
Великолепная Шарлотта продолжала танцевать, как бы не замечая визитёров, в то время как я уязвлённо застыла на месте и с радостью провалилась бы сквозь землю.
– Ох, – сказала Шарлотта, сделав вид, что она только что заметила мистера Джорджа и Гидеона. Она присела в очаровательном реверансе, который, как я теперь знала, был своего рода книксеном, делавшимся в начале менуэта, в конце и периодически в процессе. Это должно было выглядеть совершенно по-дурацки, тем более что она была в школьной форме, но вместо этого выглядело как-то… мило.
Я чувствовала себя вдвойне плохо, во-первых, из-за полосатого кринолинового монстра в сочетании со школьной блузкой (я выглядела как пластмассовая кегля, которую ставят на проезжей части для обозначения места ремонтных работ), а, во-вторых, потому, что Губошлёп не стал терять даром времени и тут же приступил к жалобам.
– … не знает, где лево, где право… высшая степень неуклюжести… до неё тяжело доходит… совершенно невозможное предприятие… разве можно из гадкого утёнка сделать лебедя… она не никак продержится на этой суарее, не вызвав ажиотажа… вы только посмотрите на неё!
Мистер Джордж так и сделал, равно как и Гидеон, и я покраснела как рак. Одновременно я почувствовала, как во мне поднимается гнев. С меня хватит! Я быстро расстегнула юбку, которую Губошлёп затянул мне на бёдрах, и прошипела:
– Я не знаю, зачем мне в XVIII веке беседовать о политике. Я и в наше время так не делаю – я не имею об этом ни малейшего понятия! И что? Если меня кто-нибудь спросит про маркиза Бла-бла, я просто отвечу, что политика меня ни капельки не интересует! И если кто-нибудь непременно захочет танцевать со мной менуэт – что, я считаю, практически исключено, поскольку в XVIII веке я никого не знаю, – я отвечу: нет, спасибо, очень мило, но я подвернула ногу. Я в состоянии это сделать, не показывая зубов!