– А ежели этот рыжеусый опять отошлет меня к кандальникам? – не унималась Василиса. На ее беду, она имела бойкий и веселый характер, сильное, стройное тело и молодое, розовощекое лицо, не дававшее покоя полицейскому уряднику Хаустову.
Все началось со злосчастного самородка. Вызвали в контору рабочих, спрашивали, как да что, не хотел ли китаец укрыть самородок и не нашли ли там еще золота. Допросить рабочих распорядился инженер Шпак.
Василису Хаустов тормошил больше всех и наконец, пригрозив каторгой, приказал прийти к нему вымыть полы… Василиса поняла, что за этим скрывалось. Устя ее успокаивала, посмеивалась, как будто не придавая этому никакого значения, хотя сама-то отлично изучила повадки полицейских.
…Еще когда они прибыли на прииск, их всех позвали в контору урядника, сверили обличие с паспортами и какими-то списками, велели расписаться, а паспорта оставили в конторе. Хоть вроде и не тюрьма, не каторга, а порядки сибирские… Сначала подвергли этой процедуре мужчин, а после, группами, насколько могла вместить канцелярия, туда ввели женщин.
– Гляди-ка, каких красавиц наловили! По выбору, что ли, – закручивая холеные огненные усы, сытенько улыбаясь, проговорил Хаустов.
– Мы не рыбки, чтобы нас вылавливать, – сурово и резко ответила Устя. – По своему желанию приехали.
– Милости просим, рады таким милашкам, только язычок, мадамочка, держите покороче, – снова ухмыльнулся Хаустов, разглядывая Устю мутно-серыми глазами. Потом, нагнувшись, открыл стоявший на полу ящик, вынул папку, перебрал в ней листы и, подняв голову, хмыкнув красным носом, добавил:
– Старая знакомая!.. Надеюсь, мадам Яранова, кислоту за пазухой не носите? Подумать только, его превосходительство – кислотой!.. Подумать только!
– Бросьте, господин полицейский, ломать комедию, – прервала его Устя, гневно поджимая губы. – Здесь вам не Витим, не каторга.
– Господи! Какой невыносимый характер! Не дай такого зла – женой заиметь… пропала головушка… – куражился Хаустов. – А может, объездитесь, мадам?
– Вряд ли, – отрезала Яранова и вышла из конторы.
Вместе с Василисой попали они в артель Буланова, обшивали ее, обмывали. Китаец Фан Лян да и сам Буланов, знавшие нелегкую судьбу женщин, старались не посылать их на тяжелые работы. Жилось сносно, и зарабатывали неплохо. Находилось время и для отдыха, не наблюдалось пока особых притеснений и от начальства.
Однако найденный Муратом самородок перебудоражил весь прииск. Об этой истории с пудовым куском золота шли разные толки. Шушукались тайные агенты, рыскали полицейские, в канцелярию Хаустова тянули то одного рабочего, то другого. Сколько могли откопать самородков? Один, два?.. А может, и больше?
К ручью, где сидели Устя и Василиса, спустилась Лукерья, невенчаная жена Архипа Буланова, в новом ситцевом сарафане, с красной на подоле оборкой.
– Моего не видали? – скрестив на груди руки, озабоченно спросила Лукерья.
– Полчаса тому назад вымыл здесь голову и в контору пошел. Ничего не сказал. Сердитый такой, – оторвавшись от штопки, ответила Устя.
– Вот черт! Так и знала! Будешь тут сердитый… А ты, Васка, чего нюнишь? – обращаясь к Василисе, спросила Лукерья. Та рассказала и снова заплакала.
– Архип знает об этом? – Лукерья тряхнула мощными плечами и крепко, по-мужски, выругалась. – Значит, он теперь все заодно припомнит и наделает киселя.
– А еще что случилось, Луша? – спросила Устя и, воткнув иголку в край заплатки, отложила робу в сторону.
– Феляна Хаустов в казачью посадил (так называли тогда арестное помещение).
– Когда же?
– Ночью. Никто и не слышал… А мой с утра похмелился и дружка искать пошел… Значит, опять накуролесит… Опять придется узлы сматывать, – задумчиво проговорила Лукерья. – А ты, Васка, не хнычь. Наша артель своих обидеть не даст. Вы еще новенькие, порядков не знаете, а у нас так: коли артель приняла, значит, заступаться будет. Сейчас к Фарскову пойду, расскажу ему.
Лукерья подобрав длинную юбку, скорыми шагами поднялась на пригорок и скрылась за ближайшей землянкой.
Когда Лукерья вошла, Фарсковы сидели за столом и всей семьей завтракали. Семья была дружная, крепкая. Трое сыновей, молодец к молодцу. Старшему, Никону, было лет под тридцать. Савка и Ларион – еще парни, одному восемнадцать, другому двадцать. Жена Никона Александра, тихая, молчаливая женщина, подавала на стол праздничную еду – мясную лапшу, блины и кашу. Жена Якова Татьяна Агафоновна, крупная, костлявая, еще не старая, помогала снохе.
Лукерью посадили за стол, но есть она не стала, заговорила об Архипе.
– Вы бы его, Яков Мироныч, хоть урезонили. Он вас уважает и послушает. Только жить начали, и снова заваруха. Опять на новые места перебирайся. Конешно, жалко Филимошку…
– Филимошку само собой. Тут на всю артель поклеп, что мы самородок хотели скрыть, – выслушав Лукерью, сказал Яков Миронович, степенно пережевывая сильными челюстями корку хлеба. Лицо у него было широкое, морщинистое, поседевшая борода почти наполовину закрывала могучую грудь. Дальше, до конца завтрака, он не сказал ни слова.
Лет пятнадцать тому назад Яков Фарсков перебрался в эти края на новые земли, построился, но через год сгорел. Два неурожайных года совсем подорвали и без того тощее хозяйство. К тому времени неподалеку открыли золотые россыпи. Яков подался с семьей искать фарт… С тех пор так и переезжал с прииска на прииск, а фарту все не было. В Кочкарске встретил Архипа Буланова, полюбил его за честность, простоту и неугомонный характер. Так и сжились; артелью нанимались, работали и артелью покидали опротивевшее место.
После завтрака, расчесав деревянным гребнем скобкой подстриженные волосы, обращаясь к сыновьям, Яков Миронович сказал:
– Из дому пока не отлучайтесь. Может, понадобитесь. А я пойду нашего атамана поищу…
– Можно и мне с вами, Яков Мироныч? – спросила Лукерья.
– Негоже бабам в мужское дело встревать…
Накинул на плечи поддевку из чертовой кожи и ушел.
Узнав об исчезновении Фан Ляна, Архип тотчас же пошел на квартиру к Кондрашову, но того не оказалось дома. Зашел в распивочную Мартьянова, выпил косушку водки, поговорил со знакомыми рабочими и решил отправиться прямо в казачью. Пробираясь по ольховым кустарникам к Марфину ручью, он увидел Устю с Василисой. Слезы женщины еще подбавили жару. Освежив лицо холодной водой, он мрачно сказал:
– Ишь ты, чего захотел, рыжий кот! Погоди, мы тебе так вымоем полы, век не забудешь!
Не успел Архип пройти сотню шагов, как на той стороне ручья показались двое ребятишек. На голове у них торчали бумажные колпаки, утыканные петушиными перьями. Заметив поднимающегося на пригорок отца, ребята спрятались в кустах. Когда он скрылся за крайней лачугой, мальчики вышли к ручью. Это были сыновья Архипа, девятилетний Егор и семилетний Ванек, крепкие, загорелые, черноглазые, похожие один на другого, как две капли воды. По приказанию матери они шли за родителем по пятам, чтобы в случае беды помочь ему…
– Куда следуете? – спросила Устя ребятишек. Строгое лицо женщины смягчилось хорошей, умной улыбкой. Она не раз видела этих мальчишек в синих рубашонках, с цыпками на ногах, с облезлыми курносыми носами. Не раз пробовала заговорить, но они, оглядев ее, молча отходили. Сейчас, при встрече лицом к лицу, отступать было некуда, да и видели они из-за кустов, как отец почтительно с этой женщиной разговаривал.
– Играем, – неохотно ответил старший. Младший, посапывая облупленным носом, мял испачканными пальцами кусок смолы, за поясом у него торчало несколько камышовых стрел, в другой руке он держал баночку из-под ваксы и бренчал ею.
– Что в баночке-то? – спросила Устя.
– Гвоздочки, – тронутый ее участливым вопросом, ответил Ванек.
– Зачем гвоздочки-то? Наконечники для стрел, что ли, мастерить?
– Ага! – обрадованно подхватил Ванек. – Тольки плохо держутся, отваливаются, Егорка не умеет мастерить, а Мишка умеет.
– Очень-то умеет твой Мишка! – горделиво сказал Егор. – Ну, пошли, что ли?
– Погодите! Я вас научу, как это делается.
Устя взяла у Ванька смолу, разделила ее на части, обволакивая в песчаной земле, скатала несколько шариков. Потом взяла стрелу, нацепила кусок смолы, в середину прикрепила гвоздик, и наконечник вышел на славу. Мало того, попросила куриное перо и достала из кармашка маленький перочинный ножик, при виде которого у мальчиков заблестели глаза. Забыв обо всем, оба присели на корточки, жадно смотря, как руки Усти превращали камышовый стебель в индейскую, с оперением на конце, стрелу.
– Ишь ты как! Глянь, Егор! – восхищался Ванек.
Так было положено начало большой дружбе между Устей и этими ребятами. Совместно было изготовлено полдюжины стрел.
Ванек вертелся у ног молодой женщины, как шустрый котенок, и все время не спускал глаз с перочинного ножика. Устя это видела и тихо улыбалась. Маленький «индеец» не выдержал и робко попросил:
– Можно ножик в руках подержать?
– Можно. Почему же нельзя?
– Эх, ты! – покачал головой Ванек и глубоко вздохнул.
– Нравится? – спросила Устя.
– Ага! Ха-арроший!
– Я могу его тебе подарить… Возьми…
– Ух ты, бесстыдник! – вмешался старший.
– Мне? Насовсем? – не обращая внимания на упрек брата, допытывался Ванек.
– Конечно, насовсем! Как же иначе?
Ванек уставился на нее черными глазенками, да так пристально, что смутил Устю. Взгляд его спрашивал, умолял, словно говоря: «Ежели ты добрая, так не обманывай маленьких, ежели взаправду подаришь, то ты все равно глупая, коли можешь расстаться с такой драгоценностью…»
– Бери, бери! – поощрительно улыбаясь, сказала Устя.
– Пойдем, Егорка, мамка же велела, – пряча в карман подарок, сказал Ванек, торопясь унести чудесную вещицу. Мало ли что могло случиться!..
– Раз мама велела, надо идти, – подтвердила Устя.
Ребята поблагодарили новую знакомую, собрали свое вооружение и побежали дальше…
А отец этих маленьких «индейцев» уже сидел перед Хаустовым в канцелярии полицейского участка и вел такой разговор: