– А еще что говорил майор? – спросил Ганшин.
– А еще говорил: «Если заметите что, сразу нам сообщайте!»
– А фамилия майора?
– Фамилию вот не спросил.
– Один в кабинете сидел или еще кто был? – вмешался Бутов.
– Еще человек сидел – худенький, молодой. Все бумаги читал.
– Какие?
– Не глядел. В папках они – в белых, желтых. Потом майор и говорит: «Меры примем, только вы не пугайте птичку». Так и сказал: «Не пугайте птичку».
После ужина Дьяков сидел на траве у холма из руды и напряженно думал, стараясь понять, что произошло накануне. Непонятное исчезновение сторожа и самозажигающийся свет не давали ему покоя.
И чем больше размышлял Дьяков, тем тяжелее становилась его голова. «Все же удрал Лапин, – наконец решил машинист, – и не иначе удрал, как через коридор». «Каков человек, – рассуждал он дальше, – трех вокруг пальца обвел. А если не трех?» – вдруг мелькнуло у него в голове. Последующая мысль, пробежавшая в его утомленном мозгу, настолько испугала лебедчика, что, вскочив, он бросился к колонке. Сбросив с себя пиджак, Дьяков подставил голову под кран и долго лил на нее холодную воду.
Еще не упала из чугунной трубы последняя капля, как машинист уже сформулировал донельзя простое положение: «Кто караулил коридор? Бутов. Лапин ушел? Ушел. Не через окно? Нет. Значит – через коридор. Но там был Бутов. Стало быть, его пропустил Бутов. Выходит, он с ним заодно».
После ледяного душа мысли Дьякова текли быстрее и легче. Уже через некоторое время Дьяков стыдил себя за подозрения на Бутова, руки которого сплошь в мозолях. «Чуть голова не сварила, и уж на своего же парня напраслину возводишь. А вопросы какие он задавал?» – оправдывал себя лебедчик.
Дьяков лег спать с чувством неуверенности в Бутове и с сознанием своей неспособности разбираться в поступках людей. Все же одно было ему ясно – впереди наблюдение не только за Лапиным, но и за молодым горняком. К утру следующего дня Дьяков твердо решил: «Когда на твоих копях убивают инженера, всякое подозрение надо проверить».
Проходя мимо конторы, лебедчик увидел, что Лапин там и читает какую-то книгу. Во время отдыха Дьяков прошел мимо еще раз. Сторож все еще просматривал ту же книгу в темном переплете. Он часто снимал очки, протирал их платком, смотрел вдаль и затем опять углублялся в чтение. «Уж и в контору протерся, – недовольно подумал Дьяков. – Обещали за ним наблюдать», и машинисту казалось, что никто не следит за охранником, никому нет до него дела.
Вечером прямо с работы Дьяков отправился в общежитие к Бутову. Горняк лежал на кровати в носках, в новом костюме, румяный и побрившийся. На его лоб большими прядями падали черные волосы. Добродушные голубые глаза смотрели весело и открыто. Стараясь казаться равнодушным, машинист в то же время анализировал лицо своего помощника, силясь угадать по нему, что за человек Бутов. «Банда – не банда?» – мучительно спрашивал он себя. «Волосы не вьются, простые, – отмечал он, – значит, парень как парень. Уши вон какие – словно топором кто их вырубил. А брови! Не нашенские – и тонки и длинны. А нос! Словно по угольнику ровный. Не рабочий нос». Но тут же он оправдывал горняка: «На губы погляди! Что два вареника сляпаны. Как есть рабочие губы».
– Что вы на меня так глядите? – перебил его мысли Бутов. – Точно я ваша невеста. – И горняк расхохотался.
– Вот смотрю на тебя, Витей, и думаю: за что девчата тебя балуют.
Бутов благодарно улыбнулся. Всякое внимание к его особе трогало молодого рабочего.
– Влюбился я, – неожиданно понизив голос, сказал он, глядя Дьякову прямо в глаза. – Она из универмага, из отдела шерстяных тканей. Если согласится, ей-богу, женюсь. – И Бутов поправил волосы, упавшие на лоб.
– Это хорошо, – одобрительно кивнул головой машинист, не переставая изучать горняка. Но чем больше он смотрел на него, тем больше убеждался, что в Бутове нет ничего необычного.
Прошло еще несколько дней. Дьяков, хотя и чувствовал, что, быть может, ошибся, все же не отставал от Бутова.
В пятницу вечером Бутов отправился в город. Встретив у лебедочной Ганшина, он бросил ему:
– Съезжу в Сверкальск. Часика на два.
Вслед за Бутовым в город поехал и Дьяков. Уже стемнело, когда горняк спрыгнул с автобуса и, не оглядываясь, кинулся прямо по Садовой. Смешавшись с толпой, за ним следом двинулся и Дьяков. На случай, если б он был замечен, машинист решил превратить свое преследование в шутку.
На углу Березовской Бутов круто свернул и через несколько кварталов вошел в подъезд трехэтажного дома. Выждав немного, лебедчик тоже вошел в подъезд и, убедившись, что второго выхода нет, вернулся на улицу. Сев на скамью близ дома, Дьяков принялся ждать. Вскоре совершенно стемнело и над подъездом зажглась лампа. В дом вошла женщина, за ней – две дочки. Чей-то голос из окна второго этажа долго кричал: «Геночка! Гена! Генка! Генка – черт!» – пока на улице не показался резвый мальчик с колесом в руках.
Бутов все не выходил из дому.
«Надолго засел Витя Бутов, – думал машинист, – а хотел на пару часов». Около полуночи Дьяков встал со скамейки, прошелся перед домом, вытягивая онемевшие от долгого сидения ноги. Радио проиграло гимн, в окнах погасли огни. Стало прохладнее. Но никто не выходил из подъезда.
В три часа ночи Дьяков опять встал со скамьи и, чтобы согреться, сделал несколько резких движений руками. Затем он застегнул пиджак на все пуговицы и прошелся по улице, не теряя из виду освещенный лампою вход. В пятом часу стало светать, померкли звезды. Лампочка из белой и колющей глаза стала тускло-желтой. Бутов все не выходил. В шесть часов показался дворник и, недоверчиво поглядывая на Дьякова, стал мести тротуар. В начале седьмого хозяйки пошли на базар. Но Бутов словно под землю исчез. «Ему к восьми на работу», – недоумевал машинист и, полный новых подозрений, оставил свой пост. Взяв такси, он помчался на Амак, чтобы успеть к утренней смене. На обеденном перерыве лебедчик, вытирая платком красные от бессонницы глаза, подсел к Спасскому, товарищу Бутова по комнате, и будто нечаянно спросил:
– Как Витей, сегодня дома ночевал?
– А где ж ему быть! – удивился Спасский. – До двенадцати резался в карты, а потом на боковую.
За последние дни лебедчик привык к неожиданностям, но сейчас он был потрясен не меньше, чем когда услышал за своей спиной насмешливый голос Лапина. С трудом овладев собой, Дьяков спросил:
– Стало быть, Витей рано вернулся?
– Часов в десять, может, и раньше.
От этих слов машинист окончательно растерялся. Из дому на Березовской был только один выход, который он стерег всю ночь. И никто лучше его не мог знать, что Бутов не выходил из подъезда. И все же горняк в десять был в Амаке! Злость и досада овладели вдруг машинистом: Бутов ловко провел его, отлично выспался, а он остался в дураках, продежурил ночь невесть зачем, и вдобавок в глазах его резь, будто от толченого стекла.
В тот же вечер Дьяков опять отправился в КГБ за советом.
23. Похищение пепла
После работы Нилов сидел в своем кабинете в НИАЛе и учил английский.
– Вил, вил, – повторял он грамматику, – частица желания. – Ай вил гоу, ай вил гоу – я хочу идти…
Легкий стук в дверь прервал его занятия.
– Можно? – послышался знакомый голос, и на лице ученого показалась радостная улыбка.
На пороге стояла Орлова.
– Проходите, Нина Николаевна, – поднялся навстречу ей Нилов.
– Шла домой, – певуче заговорила лаборантка, – зайду, думаю, и посмотрю, что делаете вы по вечерам.
– И очень хорошо поступили, – любуясь женщиной, проговорил алмазовед. – Садитесь, пожалуйста.
На Орловой было легкое безрукавное платье, не шее висел небольшой медальон. Сегодня лаборантка выглядела особенно хорошо.
– Очень рад, очень рад, – повторил ученый, придвигая стул лаборантке.
Орлова села, сложив на коленях крохотные ручки. Сегодня она смотрела на своего руководителя мягче, чем обычно, даже ласково, и Нилов сразу это заметил.
– Вы что-то учите?
– Английский язык.
– А на кандидатский вы что сдавали?
– Немецкий.
– Давно учите, Андрей Павлович?
Впервые за все время Орлова назвала алмазоведа по имени, и он уловил в этом особый смысл. Лаборантка нравилась ему, и каждый знак внимания с ее стороны он воспринимал с повышенной остротой.
– Давно.
Нилов знал, что его гостья занимается на пианино и, чтобы сделать ей приятное, спросил:
– Как ваше пианино, Нина Николаевна?
Орлова сразу оживилась.
– Хорошо, каждый день играю. Иногда – по часу, иногда по два. В воскресенье – все три. Прошла гамму ля бемоль мажор. Однако левая рука все не идет. Стараюсь, стараюсь и зря. Учительница дала мне учить вальс «Доремифа».
Увидев на руке Орловой сумочку, Нилов спросил:
– Вы идете домой?
– Да. Готовила реактив АН-17, завтра с ним первые опыты. Поэтому и задержалась.
– Вы позволите проводить вас?
– Пожалуйста, – охотно согласилась молодая женщина. – Вдвоем веселее идти.
Нилов закрыл учебник, спрятал тетрадь. Заперев ящик стола и положив ключ в карман, он осмотрел кабинет и извинился:
– Простите меня, я на минутку схожу в лабораторию, проверю аппараты.
Орлова ничего не ответила и лишь откинула назад свою красивую голову. Но едва ученый исчез за дверью, Орлова преобразилась, она вскочила на ноги и легким, бесшумным шагом кинулась к дверям. Прислушавшись к звукам и убедившись, что Нилов далеко, лаборантка молниеносным движением раскрыла свою сумку. Достав оттуда черную трубку размером с вечное перо, лаборантка с ее помощью быстро открыла ящик стола. В ту же секунду в ее руках оказался тюбик точно такой, в каких бывает губная помада. Это был фотоаппарат. Лихорадочно листая страницы научных записей, Орлова сфотографировала их при свете электронной вспышки, спрятанной в медальоне. Закончив съемку, женщина с быстротой серны бросилась к металлической урне около стола, где алмазовед сжигал секретные бумаги. Заглянув в нее, она увидела комок сожженной бумаги, черным перекореженным цветком лежавшим на куче золы. И уже в ее руках темнела небольшая коробка-контейнер. Осторожным движением лаборантка концами ногтей обеих рук перенесла пепел в контейнер…