ПАТЕФОН В РОМАШКАХ
1
Итак, наручники исчезли. Катапульта тоже.
А больше ничего не случилось.
Только бетонный забор, что серел перед нами, оказался теперь из досок. Но возможно, таким он здесь и был, я точно не помнил.
Мы с Петькой посмотрели друг на друга. Потом себе на руки. Потом снова друг на друга.
Петька встал. Потянул из-под меня куртку:
— Пошли.
Я тоже встал:
— Выходит, ничего не случилось, Петушок…
Он глянул удивленно. Однако согласился:
— Конечно… А что должно было случиться?
"Ох и вредина", — подумал я. Но без досады, лениво так.
Мы пошли между складом (который был вроде бы и не склад, а заброшенная кирпичная мельница) и забором. Тропинка вывела нас на пустырь, широкий, как луг. За ним поднимался наш город со знакомыми колокольнями, башнями, арочными мостами над Большими Оврагами (по мостам вверх-вниз бежали цветные вагончики).
На пустыре вперемешку росли луговые цветы и сорняки. Было много мелких ромашек. Тихо-тихо плыли в воздухе невесомые шелковые пауки — семена белоцвета. Я вдруг увидел, какое синее над этой поляной и над городом небо. И в нем поднимались башни-облака из неподвижных белых клубов. Этакие округлые сахарные головы космического масштаба. Но они не заслоняли синеву и солнце, которое почему-то опять стояло высоко.
Петька держал куртку на плече. Он взял меня за руку. Тропинка исчезла, и он раздвигал траву своими петушиными коричневыми ногами. Смотрел на облака. Потом вдруг сказал:
— А все-таки интересно, куда пропали наручники…
— Какие наручники?
— Ты что, не помнишь?
Я поморщился. Вспомнил. С усилием. А Петька, видимо, тут же забыл.
Было тихо, только трещали кузнечики.
— Теперь-то уж это точно не зуммер катапульты, — заметил я.
— Какой катапульты? — удивился Петька.
Тогда и я хотел удивиться — его забывчивости. Но тут сквозь кузнечиков, сквозь тихий звон августовского дня (именно дня, а не вечера) проступил еще один звук. И стал нарастать. Где-то неподалеку играла пластинка.
Мы не сговариваясь пошли на этот голос.
Голос был патефонный и… мальчишечий. Он пел знакомую песню:
Я боюсь, ты меня
Не простишь за уход, за обман.
На коленях молю:
Не сердись, пожалей и прости.
Разве я виноват
В том, что создал Господь океан,
И на острове дальнем
Клинками скрестились пути.
Я молю: помоги мне в пути моем бурном и длинном…
Мы ускорили шаги. И скоро увидели: в ромашках стоит обшарпанный синий патефон, и на нем вертится черная пластинка с пунцовой круглой этикеткой.
Покачивалась мембрана с изогнутой трубкой. На изгибе трубки качался нестерпимо яркий солнечный зайчик.
— Вот это да… — одними губами сказал Петька. И присел у патефона на корточки.
Помоги одолеть мне
И жажду, и голод, и боль…
Я стоял рядом — без удивления, только с ласковой печалью. Так стоят на старом перроне те, кто после долгих лет странствий вышел из вагона на вокзальную платформу родного городка.
Я вернусь, только ты не оставь меня памятью доброй,
Не оставь меня в мыслях, молитвах и сердце своем…
Пластинка кончилась, патефон зашипел, мембрана стала рыскать на кольце замкнутого витка. Петька поднял ее, запрокинул на "лебедином горле" хромированной трубки. Снял с диска пластинку.
Тут из кустов репейника вышел мальчишка. Лет девяти. В синих сатиновых трусиках и голубой майке с пятнами помидорного сока на животе. Босиком. Он был с деревянным мечом, со щитом из фанеры и в шлеме из обрезков оцинкованной жести, которых много на свалках Старотополя. Забрало шлема было поднято. Конопатое лицо было опасливым и строгим. В щели шлема выбивались бронзовые кудряшки (как у Сивки!).
Мальчишка насупленно сказал:
— Это мой патефон. И моя пластинка.
— Мы ведь ничего не испортим. Только посмотрим, — очень миролюбиво отозвался Петька. — Мы просто услыхали и подошли. Такая хорошая песня.
Тогда мальчик заулыбался — щербато и доверчиво:
— Ага, хорошая…
— Мы и не знали, что есть такая пластинка, — опять заговорил Петька. — Давно она появилась?
— Конечно, давно! Еще до войны.
В самом деле, на пунцовой этикетке была марка Московского завода имени 1905 года — ласточка с нотным ключом. Такие пластинки выпускались в тридцатых годах прошлого века…
Какого?..
Прошлого?..
Серебряными буковками было отпечатано: "Песня Джима из оперетты "Остров сокровищ". Муз. Ю.А. Траубе. Исп. дет. хор. г. Москвы под упр. И.А. Петрова. Солист Коля Ловцов".
Не я, значит, в детстве исполняю. Не Петька… Ну и ладно. Никакой обиды я не ощутил. Петушок, по-моему, тоже. Просто спросил:
— А на той стороне что?
— Она же односторонняя. Старинная.
На другой стороне — черной, глянцевой — были оттиснуты ласточка с нотным ключом и название завода.
Ну и дела! Раньше я был уверен, что пластинки с записью на одной стороне выпускались только до революции.
Я спросил:
— А почему ты крутишь ее здесь, в чистом поле?
— Дома бабушка ругается, говорит: надоел. А я разучиваю. Для хора. Я там пою… И воюю, пока она играет, с репейниками… — Он показал мечом на сорняковую чащу.
Петька ревниво заметил:
— По-моему, у песни другое настроение. Не военное…
— Ага. Но я раздваиваюсь. Один воюет, а другой слушает.
— Раздваиваться опасно, — сказал Петька и поглядел на меня. С чертиками в глазах.
— Не опасно. Не слушай его, — сказал я мальчику.
Он засмеялся и кивнул. Сел на корточки, стал вертеть ручку патефона. Поставил пластинку снова… И не ушел, прослушал ее вместе с нами.
Только после этого мы двинулись дальше, сказав мальчику "счастливо"…
2
Отошли мы совсем недалеко. Опять запетляла в ромашках тропинка и привела нас к заросшей по краям круглой дыре. Широкой, словно туда провалилась железнодорожная цистерна. Черная глубина дышала холодной влагой — как заброшенный колодец.
Петька зябко запереступал на краю, заглянул в черноту. Я ухватил его за куртку.
Петька оглянулся:
— По-моему, он там…
— Кто "он"?
— Конус!
— А-а… — сказал я. Словно отряхивая с себя сон. Тоже нагнулся. Крикнул: — Ау!
— Ау-у-у! — прокричал и Петька.
Но не было никакого отклика. Да и что могло быть? Конус не откликнется так просто, нужен контактный шлем. А где его тут возьмешь?
Но эта мысль не особенно огорчила меня. Не то чтобы проблема Конуса меня вовсе не волновала, но казалось, что для решения ее будет еще много времени.
Так я и сказал Петьке. И добавил:
— К тому же я не уверен, что здесь именно он.
Петька пожал плечами: мол, ну и рассуждения у тебя. Однако спешки тоже не показал. Взял меня за руку:
— Пойдем…
И мы пошли. Прямо по траве, потому что тропинка была узкая.
— Никогда не обращал внимания, какие замечательные над Старотополем облака, — сказал я.
— Потому что некогда было смотреть вверх.
Старотополь на фоне сахарных облаков и на фоне синевы между ними вставал во всей красе. Желтовато-серая громада старой крепости была весело освещена солнцем. Сколько в этой крепости у нас, у мальчишек, было приключений! Кружевной Стеклянный мост выгибался над крепостью искрящейся дугой, а выше его висели два серебристых аэростата и держали громадный плакат с клоуном — рекламу Старотопольского цирка. Я подумал, что ужасно давно не был в нашем цирке… Вон купол его блестит, словно крышка алюминиевого чайника… Сторожевые башни и колокольни Троицкого монастыря поднимаются на речном обрыве, словно сказочный городок. Слева от него — круглая, могучая Башня аттракционов, опоясанная спиралью детской железной дороги. А на террасах-станциях курчавится зелень здешних акаций и кленов… Не видно никаких небоскребов, а за пологим холмом с домиками Привокзальной слободы торчит вышка стадиона, от которого начинается наша Гончарная улица.
Может быть, на этот раз нам повезет?
Мы ступили в первый переулок окраины. Дурашливый серый щенок бросился нам под ноги, заливисто тявкнул и ухватил меня за штанину. Следом выскочили мальчик и девочка — оба смуглые, веселые, растрепанные. Лет семи.
— Не бойтесь, он не кусается!
Мы не боялись. Я потрепал песика по ушам, а Петька вздохнул. Вспомнил Кыса?
Мимо домов с резными карнизами и узорчатыми деревянными воротами мы вышли на улицу Храбрых пожарных (где высокая белая каланча), прямо к знакомому магазину "Всякая книга". За стеклом магазина стояла все та же метровая фанерная обложка: "Золотой ключик, или Приключения Буратино". Сам Буратино с желтым ключом наперевес замер на ней в своем вечном радостном танце…
Отсюда ходил к рынку открытый дребезжащий трамвайчик номер два. Он как раз подъехал, и мы заскочили на площадку.
Толстая кондукторша с разноцветными рулонами билетов на груди спросила с добродушной иронией:
— А как насчет оплаты проезда, дорогие граждане?
— Ой… — Петька зашарил по карманам. Я тоже. Денег не было… А кредитная карточка из магнитного пластика здесь явно не годилась.
— Понимаете, мы только вернулись… — заискивающе сказал я.
— Вернулись они… — хмыкнула кондукторша, но не сердито и отошла.
Петька встал на цыпочки и прошептал мне в ухо:
— Это знаешь кто? Это мама Витьки Засохина из нашего класса. Помнишь?
Я, кажется, помнил. Или нет? На всякий случай сказал:
— Ну конечно…
— А тот мальчик с патефоном — это Стасик Валентинов. Из нашего хора…
Трамвайчик обогнул рынок, и мы вышли, сказав маме Витьки Засохина спасибо… Она погрозила толстым пальцем.
Старые тополя росли здесь так густо, что солнце еле пробивалось. И пахли эти тополя, словно здесь недавно прошел теплый дождь. А может, и правда прошел? На потрескавшемся асфальте искрились лужицы.
Мы прошагали под Рыночным мостом (по нему резво бежали разноцветные "эмки", "Победы", "газики" и трофейные "бээмвэшки", деревянный мост поскрипывал), потом — вдоль забора стадиона. И наконец, оказались на Гончарной улице. Здесь все было как раньше. Мы свернули в Полынный переулок.
Вот и наш двухэтажный покосившийся дом. С наколоченным узором-солнышком на кривых воротах. Со знакомыми занавесками за стеклами тех самых окон.
Мы стояли на дощатом тротуаре. Мы понимали, что заходить внутрь не надо, там сейчас другое. И все же стоять так и смотреть было хорошо.
Из подворотни вышел серый кот — со знакомой мордой, знакомыми зелеными глазами и загнутым кончиком хвоста.
— Кыс! — Петька стремительно сел на корточки.
Кот громко муркнул, прыгнул к Петьке на руки, заурчал, стал тереться мордой о плечо.
— Кыс ты мой хороший… Маленький мой…
Ничего себе маленький! Этакое животное…
Петька повернул ко мне сияющее лицо:
— Значит, он тоже перенесся! Не успел уйти из зоны действия катапульты!
— Какой катапульты?.. Ах да…
Петька только отмахнулся. И опять:
— Усатенький ты мой…
Из калитки вышла девочка. Лет одиннадцати, белоголовая, с неодинаково торчащими косичками (на концах их были аптечные резинки). Сказала:
— Это наш кот. — Тем же тоном, что мальчик на пустыре, когда говорил о патефоне. И сердито уставилась на Петьку.
Петька, к моему удивлению, не заспорил. Протянул Кыса девочке:
— Возьми, если ваш. Я ведь только погладил… — Обернулся ко мне, шепнул: — Главное, что он живой-здоровый.
Девочка смотрела все еще с неудовольствием, но уже не так насупленно. Я спросил:
— Ты в этом доме живешь?
— Конечно! Вон там… — Одной рукой она показала на наши окна, а другой прижимала к голубому своему платьицу кота.
— Понятно, — вздохнул я. — А как тебя звать?
— Меня? Женя…
Вот и еще одно совпадение. У меня могла быть сестренка Женя, на год младше. Но она умерла совсем крошечной. Мама рассказывала…
Петька это, конечно, тоже помнил. Он вдруг тихо спросил:
— А как зовут твою маму?
— Тебе зачем?
Я объяснил поспешно:
— Когда-то давно мы жили на этой улице. И теперь вспоминаем знакомых.
— Маму зовут Татьяна Герасимовна Викулова, — отчетливо сказала девочка Женя. Подхватила поудобнее послушного Кыса и хотела уйти.
— Постой! — сказал Петька. — А у тебя есть… братья?
— Братья? — она фыркнула. — Больно надо… — И пошла. И Кыс не старался вырваться.
Она была уже у калитки, когда я не выдержал, окликнул:
— Подожди! А мама… дома?
Женя снисходительно сообщила:
— Мама пошла к тете Гале примерять кофточку. Скоро придет. Если хотите, дожидайтесь… — И звякнула за собой щеколдой.
Мы опять переглянулись.
— Петушок… — сказал я.
Он понял: ждать не надо. В этом доме живет нынче девочка Женя, и мама, которая придет, — ее мама… Но я знал: потом он украдкой не раз прибежит сюда.
Это был первый толчок печали с той минуты, как мы вернулись в Старотополь.
— Петька! Нам ведь надо подумать о жилье! Пойдем в гостиницу или постараемся снять комнату?
Петька глянул на меня озабоченными глазами. Ох, сейчас он вполне разумно спросит: "А деньги?" Но он сказал:
— Пойдем сперва на пустырь.
— Зачем?
— Надо же что-то делать… с Конусом.
Да, конечно. Я об этом тоже подумал. Но… что делать-то?
Однако я послушался, пошел следом за Петькой.
3
Через полчаса мы вернулись туда, где стоял в траве патефон. Он играл ту же песню. Мальчик сидел у патефона на корточках.
— Больше не воюешь? — сказал Петька.
— Не-а. Не хочется.
— Не получилось, значит, раздвоение, — заметил я.
Он пожал шелушащимися от загара плечами. И слушал песню дальше. Его рыцарское вооружение валялось неподалеку.
Я смотрел на шлем из оцинкованных жестяных полосок, и ко мне понемногу приходило понимание, что надо делать.
Когда песня очередной раз кончилась, я спросил:
— Стасик, можно, я померяю шлем?
Он не удивился, что я знаю его имя.
— Меряйте, пожалуйста… — И опять стал крутить ручку.
— Не налезет, — ревниво заметил Петька. Он, конечно, догадался о моем плане и досадовал, что не сообразил первый.
— Налезет.
И правда, шлем аккуратно обхватил мою голову, только пришлось раздвинуть жестяные наушники.
С этим сооружением на голове я пошел к знакомому круглому колодцу. Глубина по-прежнему дышала влагой и тайной.
Я лег на живот у края, заглянул в черноту. Позвал шепотом:
— Эй… Конус…
Молчание.
— Дядюшка Кон…
В самодельном контактном шлеме отозвалось — недовольным тоном проснувшегося старика:
— Чего тебе?
— Это я, Питвик…
— Наконец-то.
— Как ты там?
— Как было задумано…
— Разве это было задумано?
— А разве нет?
— Не понимаю, — сказал я.
— Вырастешь — поймешь, — хмыкнул он.
Я малость обиделся. Ну да ладно. Главное — узнать побольше.
— Что с "Иглой"? Дон и Рухадзе живы?
— А чего им… Юджин склепает капсулу, и опять будет контакт.
— А ты?
— А я пока останусь здесь.
— Кон!.. Зачем тебя сюда занесло?
— По твоей милости, — хмыкнул он.
— Ты рехнулся?
— Ничуть… Разве ты не хочешь исправить ошибку?
— Какую?
— Ладно, сам сообразишь…
— Послушай, старик! — я опять разозлился. Мне казалось маловразумительным его бормотание. — Неужели мы для того тебя делали, чтобы ты плюхался на случайные планеты ради исправления мальчишечьих ошибок?
Я думал, он рассердится в ответ. Но он отозвался добродушно:
— Это же не насовсем. Так, небольшая передышка. Планета-полустанок, остановка в пути. А ошибки исправлять необходимо. Скажи спасибо…
Я не знал, стоит ли говорить спасибо. Хотя нет, знал! Только из упрямства не хотел согласиться сразу. А Конус помолчал и продолжил речь:
— И не воображай, что это вы меня сделали. Вы просто слегка меня поддержали. Оживили. Когда занесло меня на вашу планету.
— Да, видать, ты крепко треснулся здесь о почву! — не сдержался я.
— Не груби старшим.
— Кто это — старший?
— Я… Я и на Землю-то залетел, чтобы там оказался ты.
— Зачем?
— Вот те на! А кто бы спас от взрыва пароходы?..
На меня вдруг навалилась целая гора всяких чувств. И смущение, и недоверие, и смесь догадок. А в ответ я только пробормотал:
— Не я ведь спас, а Петька…
— А ты — кто?.. Да ты не бойся, я выкарабкаюсь отсюда, чтобы достроить туннель, раз уж начал. Ты поможешь… Главное — всегда успевать туда, где сбегаются рельсы… А теперь иди, я хочу спать. У нас есть еще время.
— Куда идти-то?
— Иди, иди. Не мешай…
Я полежал на краю колодца еще… Так было не в первый раз. Набормочет он что-нибудь непонятное, а ты лежи и размышляй. Догадывайся. Иногда жутковато даже делается. Впрочем, сегодня — нет. И лежать на краю колодца мне было хорошо. Солнце грело спину сквозь полосатую трикотажную рубашку. Одно только мешало: синяя косынка Эльзы Оттовны, что была у меня вместо галстука, сбилась и давила шею. А потом еще какой-то жук пошел по ноге, защекотал кожу.
Я сел. Снял Стаськин шлем. Стасик неподалеку опять заводил патефон. Он был хороший, этот Стасик Валентинов, и я знал, что мы скоро крепко подружимся. Поэтому я ничуть не обижался, что он хочет, как и я, стать в хоре у Эльзы Оттовны солистом и петь мою песню.
Я подошел к Стасику (он был мне чуть повыше плеча), отдал шлем. Сказал полушутя:
— Смотри, совсем заездил пластинку. Эльза Оттовна тебе задаст…
— Не-е… Я только еще разик… А ты уже уходишь?
— Мне надо на рынок за картошкой.
Мы улыбнулись друг другу, и я пошел к городу. Пушистые головки белоцвета шелестели по моим старым штанам из ткани "елочка". Одна штанина была застегнута под коленом, а у второй оторвалась пуговица и манжет болтался вокруг ноги. Эльза Оттовна опять скажет: "Петя, когда ты перестанешь ходить неряхой?" А я что? Я уже сколько раз талдычил Женьке: "Пришей пуговицу, пришей!" А она: "Сам не можешь, что ли?" Будто это мальчишечье дело — иголки да нитки!
Она вообще-то ничего сестренка, но порой бывает ужасно вредная. Особенно когда спорим из-за Кыса: на чьей кровати ему спать. Он всегда ночует у кого-нибудь из нас в ногах. Я говорю: "Давай честно, по очереди!" А она: "Ты лягаешься во сне и не даешь ему уснуть, он делается нервный". От таких разговоров я сам делаюсь нервный. И конечно: "Мама, чего Петька дерется!.."
Будто я правда дерусь! Только сделаю вид, что хочу ухватить за косу.
Мама сразу: "Будете скандалить, позову к нам из Омска тетю Глашу. Уж она-то вас воспитает!"
Мы, конечно, затихаем. Тети Глаши нам только и не хватало…
4
Женька оказалась легка на помине. Догнала меня здесь, на пустыре. Кыс рысью мчался рядом с ней.
Я остановился. Но сделал вид, что не ради Женьки, а вытряхиваю из сандалии крошку.
Женька ехидно сказала:
— За картошкой пошел?
— А куда еще? По грибы, что ли?
— А в чем ее понесешь?
Я хлопнул себя ладонью по лбу. Самокритично:
— Вот голова дырявая!
— На… — Женька протянула авоську. Миролюбиво так. И я сразу опять понял, какая она славная. Вон сколько бежала, чтобы догнать меня.
Женька сообщила:
— Кыс по дороге устроил взбучку какой-то моське. Она залаяла, а он бах ее по носу лапой! Моська — бежать.
Я засмеялся и на ходу погладил взъерошенного Кыса.
Кыс пошел впереди, а мы с Женькой рядом. Не спеша.
Я опять стал думать про колодец. Я точно знал, что его сказки — не совсем сказки. Вовсе не сказки! Когда я вырасту, мне придется отыскать волшебный камень-конус и отправиться с его помощью к дальним звездам… Конечно, это будет не скоро. Очень даже не скоро. И потому думал я об этом без особого волнения. Но знал.
Впрочем, иногда казалось, что все это мои собственные фантазии. Хотя один мой знакомый говорил, что нет. Сперва фантазии или даже сон, а потом — правда.
С этим веселым толстым дядькой мы познакомились на цирковом представлении, когда сидели рядом и хохотали над проделками клоунов Мишки и Варфоломея. Оказалось, что этот мой новый знакомый живет неподалеку от нас, на улице Астрономов. Он сочиняет фантастические книжки.
Я уже не раз прибегал к нему в гости, и мы подружились.
— …Я тебе говорю, говорю, а ты будто спишь на ходу!
Я встряхнулся:
— Задумался… Ты о чем?
— Дядька тебя искал какой-то. С длинным таким лицом и лошадиными зубами. И с локонами, как у тетеньки. Спрашивал, дома ли… Петь, чего ему надо?
— А! Он хочет переманить меня от Эльзы в свой хор.
— Не ходи!
— Я что, чокнутый? Фиг ему!..
Кыс непримиримо вздыбил шерсть на спине и распушил хвост.
Он всегда меня понимал.
Мы подошли к перекрестку Рыночной и Спортивной.
— Ладно, Петь, я домой. Кыс, идем со мной… Ой, Петька, чуть не забыла! Мама просила тебя зайти на станцию, купить на завтра билет в Боровиху. Она давно собиралась…
Я кивнул. Потом проводил Женьку глазами и пошел к рынку, щелкая авоськой по расстегнутой штанине. Я твердо знал, что на станцию не пойду. Билет покупать не стану. А дома скажу, что билетов на завтра нет. Ни на один поезд.
Ну да, врать нехорошо, это всем известно. Однако я знал и другое: мама завтра не поедет в Боровиху. Ни за что! Пускай мне даже пришлось бы для этого взорвать железнодорожный мост через Тополинку. Или просто лечь на сверкающие и гудящие рельсы…