А дел было невпроворот. И трудностей не счесть!
Тайга на каждом шагу строит каверзы. То встает неприступной дремучей стеной, то, наоборот, раскинется шипящей топью болот, то разыграется внезапной вьюгой, то напустит полчища комаров, гнуса, то одарит клещевой болезнью.
С этими каверзами тайги Венька научился бороться. А вот с людьми было потруднее. Глубину любой реки можно измерить. А вот как познать коварство сердца?
В сейсмоотряде был рабочий по прозвищу Великий. Неизвестно, кто придумал ему это «имя», но владелец носил его с явным удовольствием. Всем своим поведением намекал, чтобы его называли так, а не иначе.
Обстановка благоприятствовала этому. Вокруг было больше деревьев и медведей, чем людей. Для Великого это было «то, что надо».
Вечерами он рассказывал про свои «подвиги», как досрочно вышел из тюрьмы, как боялись его «чиновники» где-то там на юге, как он здесь наведет «пролетарский порядок», прибрав кое-кого из «начальничков». Возможно, у него и на самом деле были когда-то успехи в этом роде. Потому что среди рабочих, тех, что остались от развалившейся сейсмопартии, он пользовался явным «авторитетом». Его слова воспринимали, как закон. Ни больше ни меньше.
Венька принимал сейсмопартию и чаще был в отъездах: то на базу экспедиции уедет, то в район. И руководство осуществляли не операторы и не другие специалисты, а над коллективом верховодил Великий, стараясь прибрать к рукам и «новеньких», приехавших на укрепление развалившейся сейсмопартии.
Сергей сразу заметил что-то неладное. Пытался противостоять. Но вышло так, что однажды пришел из лесу «разукрашенный».
— Кто тебя? — спросили его товарищи, указывая на подбитый глаз и синяки на лице.
— Медведь, наверно, помял ему бока за прыткий норов, — ухмылялся Великий.
Сергей молчал, стиснув зубы. Жаловаться было не в его характере. В школе сам не любил жалобщиков и нытиков.
В душе у него все кипело: обида, гнев, справедливость… Есть ли справедливость?! Или всюду властвует сила?! Грубая, физическая… Сильный подчиняет слабого?.. А если не подчинишься — уничтожит?
А было так:
— Ишь ты какой! Остяк, вонючая рыба! Поговори у меня! — поддав кулачищем в поддых, прошипел красномордый Великий. — Пикни только — придавим, как гниду! Смотри, нас сколько!.. А ты один, остяк, вонючая рыба!..
Больно было не столько от его кулачища, сколько от слов «придавим», «ты один»…
Великий действовал будто от имени кого-то, величая себя во множественном числе. Кроме Сергея в сейсмоотряде и на самом деле манси больше не было, и ему на мгновение стало не по себе. Страх охватил его. Вспомнились слова матери, которая когда-то умоляла его не ходить с незнакомыми людьми.
— Среди них разные попадаются, — говорила она. — Еще в пьяного превратят. В бутылках — огненная вода. Она, сынок, злая. Потеряешь разум быстро. А остяком назовут — будешь сердиться. Сердиться станешь — побьют. Не ходи, сынок. Послушайся. Побереги сердце матери…
Сергей не послушался. Пошел с этой партией… И вот теперь в памяти всплыли ее слова. Они показались на мгновение вещими. И стало Сергею тревожно.
Но это было лишь мгновение. В памяти зажглись ласковые глаза Веры, выплыло дружеское лицо Веньки. И силы откуда-то нахлынули. Сергей вскочил на ноги. Нанес ответный удар. Широкое лицо Великого побагровело, исказившись в злобной гримасе. Но бить больше не посмел. Лишь пригрозил: «Пикни только!..»
В дремучей глуши Великий чувствовал себя героем. Многих в партии он действительно прибрал к рукам. У него была разработана своя оригинальная стратегия и тактика. «Стратегия» и «тактика»… К этим словам он был неравнодушен. Произносил их с упоением, философствуя о жизни. Он считал себя большим философом. Но если кто-нибудь с ним позволял себе не соглашаться, он особенно не настаивал, мудро менял тему дискуссии, доставая из кармана патроны с какими-то «новыми пулями», обладающими якобы чуть ли не «атомной энергией». А то вытащит нож какой-то замысловатой формы. Сверкнет лезвие блеском стали в его больших руках, и, ничего не говоря, Великий уходит в лес на охоту. Ребята знали, что Великий принесет «дары природы» на общий стол, и потому выполняли и его работу молча. И на самом деле Великий никогда не приходил с пустыми руками. То принесет рябчика, то тетерку, а то и самого глухаря. Только преподносил эти «дары» так искусно, что все оставались как бы в долгу перед ним. Иногда некоторые благодарили его действительно как благодетеля. В такие минуты Великий сиял улыбкой, как сталь на острие ножа…
И люди так привыкли к подобному «товариществу» и «дружбе», что иной жизни и не мыслили, частенько подменяли его на работе. И вот в отряде появился «хозяин» — так почему-то сразу стали называть Веньку за глаза, а при встрече все величали его Вениамином Васильевичем.
С появлением его действительно стал налаживаться порядок. Установили связь с Большой землей. Арендовали в колхозе лошадь и возчика, договорились о поставках молока, мяса, сметаны, рыбы. В меню сейсмиков теперь уже были не одни консервы. В таежно-дремучих отношениях людей появилось что-то новое, человеческое.
Вовремя теперь стали выходить на работу, с самого раннего утра, а не тогда, когда вздумается. Только прежним остался Великий. Может быть, только поосторожнее стал, чем прежде.
— Начальничек еще тот, — говорил он втихомолку. — Всех прижмет. Узнаете…
Сам по-прежнему часто уходил в лес, переложив свою работу на товарищей…
Однажды утром, придя на профиль, Венька заметил, что никто еще не начинает бурить. Он обошел людей, технику, присматривался, старался выведать, почему никто не работает. Однако все почему-то молчали.
Подошел трактор, вспахивая снежную гладь, волоча за собой тракторные сани с буровой установкой. Он остановился у вешки, где намечено пробурить скважину. Тракторист, спрыгнув из кабины на снег, спокойно закурил папиросу. Когда Венька спросил его, где Великий, он боязливо съежился, будто его ударили по больному месту, но ничего не сказал.
Пришлось самому начальнику становиться к буровому станку. Станок загудел, бур стал вгрызаться в землю. Полчаса… час… два… Медленно шел вглубь бур. Земля точно каменная. Вечная мерзлота показывала свой норов и злую силу. Даже сталь и та, казалось, замерзла в этой мерзлоте, крутясь порой на одном месте.
Вечная мерзлота… Но не от нее людям было тяжко. Рядом с ними был паразит пострашней и опасней. Великий. Он позволил сегодня себе поваляться в постели. Стиснув зубы, работали люди. Им тяжело. Но они знают Великого больше, чем Венька…
Но вот кто-то все же осмелился и рассказал о всех проделках Великого, и, когда к обеду явился Великий, Венька приказал ему писать объяснение, сурово отрезав:
— Довольно! Покуражился! Будем судить! Всем отрядом!
Шальными глазами пробежался Великий по товарищам, ища поддержку. Но и во взглядах ожило что-то новое. Он понял. Все понял. Конец. Больше ему не верховодить. Люди уходят от него. Ушли… Но имя «Великий» было таким звучным. Нет! Он его не уступит. Он будет бороться за него. Чего бы только не стоило.
Его охватила ярость. О, если б у него были крылья — взмахнул бы ими широко, вознесся бы над ними да клевал бы их, клевал этих мелких людишек, которые только и умеют повиноваться силе. Если бы у него были волчьи зубы — разодрал бы их продажные шкуры. Если бы у него были медвежьи лапы — сорвал бы кожу с их ничтожных голов. В нем кипела звериная злоба, однако не было могучей звериной силы. Но, вспомнив про силу железа, он медвежьими прыжками помчался в балок.
В руках у него было ружье, в глазах ярость, будто в них пляшут звери.
Звери дикие, яростные. Они растут, с каждым мгновением становятся страшнее. Схватить бы их, придушить бы их, пока они не превратились в неотразимых хищников. Но люди молчат. Здоровые, сильные, они словно оцепенели.
Да как не оцепенеть, если перед глазами творилось невообразимое. Он вгонял патроны в патронник так, чтобы все видели. Потом железные глазницы ружья уставились на Веньку. Тревожно прогудев, буровая установка замолкла. Начальник поднялся к буровой, как оратор на трибуну. Спокойным и долгим взглядом пронизал взбесившегося Великого, спокойно и твердо произнес:
— Убери игрушку и вон отсюда!
Закачался ствол в руках у трясущегося от бешенства Великого.
— Продолжайте, товарищи, работать! — повернувшись лицом к рабочим, спокойно произнес Венька.
Раздался выстрел. Венька упал. Белый снег обагрился кровью. Теплой человеческой кровью. Без войны, в мирное, тихое время. Чудовищно. Непостижимо. Зачем? Почему? Может, Великий и на самом деле не хотел уступить власть над людьми?
Когда Венька упал, лишь тогда люди зашевелились. Они точно проснулись, сбросив оцепенение. Ринулись к преступнику…
К счастью, рана оказалась неопасной. Через месяц Венька вернулся в сейсмоотряд и с еще большим энтузиазмом взялся за дело.
16
— Ав-ав-ав! — вдруг заговорила тайга звонким голосом Музгарки. Голос ее звенел струной, и вдруг что-то в нем оборвалось. Будто слезы застряли в горле ее. Не слезы ли утерянного собачьего призвания? А может, это слезы счастья случайного и редкого прикосновения к своему привычному делу? Музгарка кричала, визжала, пела, плакала, звала… Она была в своей собачьей стихии.
Когда Сергей подошел к кедру, под которым она лаяла, Музгарка заскулила еще сильнее прежнего. Она прыгала вокруг могучего дерева, кусала ствол, царапала кору.
А с зеленой ветки глядели черные глазки. Они удивленно смотрели вниз. Наверное, не понимали: почему такое большое существо шумит. Сергей и на себе ощутил этот изучающий взгляд острых глаз бурундука. Он опустил ружье… А Музгарка лаяла, просила стрелять.
Этот собачий визг и тупая злоба взволновали его, опять взбудоражили ум.
Птицы, звери, собаки, люди… Все мы живем на одной земле. Для чего живем? Для наслаждения? Таежный воздух так ароматен! Сон — так сладок! Утро — так прекрасно!.. Создатель Вселенной сотворил все главное: зверей, рыб, растения — для человека. А человек для чего живет? Живет для своего наслаждения и счастья? А может, смысл жизни его заключается не в том, что он наслаждается всем этим, а в том, что делают его руки? А может, в том, как он понимает мир?