Однажды посреди Оби захватила меня гроза.
Лютым зверем лодку
Искусали волны,
Белые, как пена
На губах шамана.
Под слезами тучи,
Под кнутами молний
Бредил я, мальчишка,
Берегом желанным.
Словно рыба в сетке,
Прыгало под громом
Маленькое сердце
В бессердечных водах,
Но стремилось сердце
К берегу родному,
Где леса синели,
Обещая отдых.
И рукою слабой,
Как крыло гусенка,
Я в весло вцепился,
Превозмог усталость
И налег на бурю
Всей моей силенкой,
И помчалась лодка —
К берегу помчалась…
С волнами Оби, с бурей боролись и другие ребятишки. Боролась и Итья Татья. Ведь тогда не было морозов, которые теперь носят лодки по волнам, словно на крыльях. Тогда надо было грести…
Все равно очень интересно было нам ездить на рыбалку. Часто мы рыбачили в сорах за маленькой деревней Ситам-тур. Там жила Итья Татья…
Зимой мы учились в школе-интернате. Итья Татья тоже училась. Но из пятого класса она ушла. Ушла в родную деревню Ситам-тур. Почему она ушла? Может, ей просто приснился сон?..
Белая вьюга, как седой сказочник, поет и поет сказку.
Два белых домика, как два белых оленя, по крылатые рога занесенные снегом, мерзнут и слушают сказку. Слушают сказку маленькие братишки и сестренки Итьи Татьи. Их много-много, как снежинок над домом. Они зовут ее… В доме прибавится еще одно родное сердце. Теплее будет… И сказки станут еще веселее… А как она приедет — деревья вздрогнут и уронят на землю снег. Снежинки упадут и зазвенят, зазвенят ручьями… Все кругом запоет: небо — голосами птиц, реки — звоном льдинок, а лес — голосом кукушки.
«Надо ехать, ехать», — решает во сне Итья Татья.
«Правильно, правильно, дочка! — говорит тихим голосом отец. — Ты окончила четыре класса. Хватит тебе учиться! Совсем уже грамотная!» И его продолговатое лицо с чуть заметными скулами превращается в белое облако и улетает в сказку…
Итья Татья ушла из школы…
Потом приходилось наверстывать упущенное. Днем работала, а вечером училась. В каслание она взяла с собой учебники за десятый класс. Но как мне заниматься с ней, если перед ее глазами я то немею, то голос предательски звенит…
Интересные все же люди: они каждый день могут быть новыми! Давно я знаю Итью Татью — и, кажется, совсем не знаю…
ТАЕЖНИК ОТКРЫВАЕТ ГОРОД
Я впервые в нем, Вот летят машины
Фары бьют огнем ярче глаз звериных.
Он глаза слепил и гудел, как улей,
Он вертел, кружил в суматохе улиц.
Ни реки лесной, ни лесного хора, —
Красотой какой дорог людям город?
До поры таясь, он слепил сияньем,
Он плясал, смеясь над моим незнаньем.
Когда лес стал темным, как медведь, а небо покрылось бледными весенними звездами, Зосим сказал:
— Теперь можно начинать кино.
Затрещал мотор, загорелась в палатке электрическая лампочка, но никто не бросился в палатку, все смотрели на полотнище, повешенное между двумя елями: и стар, и мал знали, что здесь появится чудо — люди, другая жизнь…
Все смотрят на Зосима как на волшебника. А он копошится у мудрой машины, присматривается. Что-то потрескивает, щелкает.
Вдруг бледное полотнище засияло, словно зажглось дневным светом. И все померкло: свет жаркого, яркого костра, и сияние звезд, и влажные глаза весенней ночи…
На экране плыла сверкающая полноводная река, одетая в гладкий камень. И дома — словно каменные горы… И народу тьма, словно рыбы в море…
— И зачем столько народу собирается вместе? — удивляется тетя Сана. — На праздник какой, что ли?
— Ни травинки, кругом камни… Больно, наверное, ногам? Не с копытами ли они? — спрашивает хриплым голосом Яныг-турпка-эква.
— А это что за коромысло над Обью?
— Это мост. И река эта не Обь, а Нева, — разъясняет Ай-Теранти.
— И машин много…
— Как муравьи в муравейнике…
— Кругом камни, камни… И как здесь люди живут? На экране плыл город моей юности — Ленинград. Он мне сначала тоже показался некрасивым и жестоким…
Ленинград… Мой Ленинград… Ты раскрывайся им, а я расскажу, как тебя открывал таежник.
И свою песню мне хочется начать с извинения. Ты мне в первый раз показался жестоким и некрасивым. Да, да — жестоким.
Твои улицы показались мне шумными, как сварливые старухи, они кишели людьми, как муравейники — муравьями. Я натыкался на людей. Они с удивлением смотрели на меня. И я смотрел на них. Нет, не смотрел я, а глазел. Глазел на разукрашенные витрины магазинов, на стены домов, на асфальт. В кино и на рисунках они были такими чистыми, красивыми, твои улицы, мосты, дворцы. Я так мечтал это все увидеть!
Асфальт твоих улиц виделся мне сияющим, зеркальным. Вот, думал, как хорошо — не надо зеркала: посмотришь вниз — увидишь себя.
Я был в недоумении, почему асфальт показался в кино другим. Но однажды вечером этот секрет раскрылся. Я шел по твоему воспетому поэтами Невскому, и вдруг, откуда ни возьмись, хлынул ливень. Я прижался к стене, под навес.
— Опять небо прорвалось, — сказал кто-то рядом со мной.
— Сейчас перестанет, — откликнулся другой.
Правда, немного погодя асфальт перестал пузыриться и кипеть, как котел. Зажглись огни! И словно тысячи лун сразу осветили Невский. И асфальт сиял, как в кино. А в радужных брызгах летели такси. Их зеленые глаза — ярче глаз звериных. Все блестело, искрилось…
Но это еще не примирило меня с тобой, мой город!
Дома твои мне показались выше снеговых гор. И на твоих улицах я был словно в ущельях. Кругом камень. И не видно солнца, хотя где-то над домами оно лениво бродило в дымке. Я привык к другому солнцу — солнцу, отраженному в зеркальной глади воды, солнцу, дробящемуся в листьях деревьев на тысячи маленьких светил. Солнце глядело в мою постель. Оно будило меня, звало на улицу, туда, где небо звенит птичьими голосами, вода искрится, и плещутся дикие утки, и простор синий, безбрежный, и новый день не похож на вчерашний.
Такого солнца я поначалу не увидел. Грустно было, очень грустно.
Вот и автобус…
Хочешь, я расскажу мансийскую сказку?
Однажды по Оби ехали манси на большой лодке — саранхап. Было тихо-тихо. Вода блестела, как жир. Вдруг гладь воды стала гнуться и ломаться, а потом забурлила, запенилась: навстречу манси неслась гигантская рыба-зверь. Она плевалась струями воды и проглатывала все, что попадалось на пути. Проглотила и эту лодку с людьми.
Сидят манси в животе этой рыбы и думают, что делать. как выбраться из этой тесноты. К счастью, в лодке были острые топоры. И когда прорубили люди рыбий бок, долго радовались они свежему воздуху, высоко вздымались их груди и сияли глаза!..
Такую же радость испытал я, когда вышел из автобуса.
Вот таким ты показался, Ленинград. Плохо было. Все видел сны… Ночью ко мне являлось солнце. Оно смотрело в мою постель. И утки летели, и небо звенело, и сияла вода. А то вдруг зажигался небесный огонь — северное сияние. Оно вставало над моей головой огромным разноцветным чудом, переливаясь всеми цветами… Сияло небо, плясали краски, горел снег, потрескивал спокойный сухой морозец. Опять было хорошо, как в сказке, как в жизни.
…Но я просыпался — и сказка кончалась. В окно на меня смотрели тусклые кирпичи соседнего дома.
Однажды ты познакомил меня со своей дочерью. Она почему-то напоминала пушкинскую Татьяну. Я ее полюбил еще там, среди снегов и ярких северных сияний. Я мечтал встретить такую же. И вот она вправду явилась и повела меня по твоим проспектам, мостам и паркам.
Сразу все преобразилось. Ожили во мне строки твоего гениального певца. И мосты повисли над водами, и Медный Всадник поскакал, и Адмиралтейская игла стала казаться светлей. И бродил я, как заколдованный самым сильным в мире шаманом.
…Эрмитаж. Я и раньше слыхал об этом сказочном дворце искусства. Но как я был поражен, какие видения возникли и навсегда врезались в память, когда все это предстало перед глазами. Словно передо мной было северное сияние — самое яркое, живое, вечно движущееся искусство природы.
…Однажды твоя дочь повела меня на Кировские острова. Я был увлечен, смотрел в ее тихие смолистые глаза и не заметил, как мы очутились в зелени деревьев, среди щебета птиц и в окружении прудов. Я снова почувствовал солнце, оно с веселого пруда улыбалось мне: «Узнаешь?» Я был благодарен ему, что оно не забыло меня и в далеком городе улыбнулось мне, как в детстве.
— А вот и пляж, — сказала моя спутница, кивнув в сторону сияющей глади воды.
Это была Нева. Она нежилась под солнцем. На берегу люди. Наверное, здесь тысячи людей. Я никогда не видел так много народу. Как чайки на песчаном берегу Оби, белели они на пляже.
— Это и называется пляж? — спросил я.
— Это и есть пляж. Здесь можно купаться. Хочешь?
Не дождавшись ответа, она быстро разделась и оказалась в воде. Плыла она, как золотистый бобер. Барахталась. От брызг — радуга. Хорошо стало. Словно я был опять на родине. И брызги летели, и солнце смеялось, и песок хрустел, и листья светились. Как хорошо! Не так уж жесток и неприветлив ты, каменный город. В тебе, оказывается, есть запах и моей родины: запах воды, солнца, трав. В тебе, оказывается, есть даже и простор: вон какая гладь — конца не видно.
С тех пор я дышал свободнее. И ты, Ленинград, для меня стал светлее и просторней…
Институт. Мойка, 48. Здесь я учился. Интересно быть студентом. Новый мир раскрывается перед тобой.
В детстве мне казалось, что рыбаки и охотники — самые мудрые люди на земле. Лес, небо, медведи, соболи, олени, рыбы — это главное, что есть на земле. Моя деревня — это центр земли.
Настоящие люди на земле — манси так же как среди светил — солнце, среди рек — Обь, среди рыб — осетр. Есть на земле народ хатань. Это татары. Есть еще ненцы, скачущие на оленях, зыряне, привозящие из-за Урала различные драгоценности и сукна, и где-то далеко-далеко тунгусы. И есть русские… Они учат манси смотреть в бумаги и лечат их.