Это была жалкая шутка, что и говорить. Лоренцо усмехнулся, но уже по-другому — мрачновато, безрадостно.
— Это алхимическое произведение, — заметил он.
— Кое-кто даже считает его еретическим, — прибавила я. — Хотя его многие читали.
— Но читали в латинском переводе, а этот на греческом. Стало быть, ты читаешь «Асклепия» по-гречески…
— Видимо, да, — еле слышно согласилась я.
Книга была из числа тех ценных томов, которые папенька и Поджо Браччолини переписывали много лет назад.
— Твой отец, должно быть, и вправду большой ученый, — произнес Лоренцо.
Он принялся разглядывать меня с неподдельным любопытством, как ребенок игрушку-головоломку, а я тщетно придумывала способ увести в сторону ход его мыслей, опасный для моего нового воплощения.
— Я хотел бы пригласить тебя к себе, — наконец сказал Лоренцо, — на семейный ужин. С нами будет отец, Сандро и еще несколько гостей. Через два дня, к вечеру. С чего ты разинул рот?
— Разве я разинул?..
— Лягушке впору запрыгнуть.
— Вы приглашаете меня во дворец Медичи — любой был бы ошеломлен.
— Катон, за одно только утро мы с тобой обсудили обширный ряд научных тем, к тому же ты читаешь «Асклепия» по-гречески. Я не вижу ничего странного в том, что подобный человек сядет за мой стол и разделит со мной ужин.
— Что ж… — не нашла я лучшего ответа.
— Мне пора, — обняв меня на прощание, объявил Лоренцо. На лестнице он обернулся и ослепительно улыбнулся. — Вот видишь, я оказался прав — мы теперь друзья.
Через два дня, заперев лавку и отправившись — новообретенной походкой — по улицам Каппони и Гвельфа, я все еще не могла поверить в происходящее. Затем я свернула на улицу Ларга, необычайно широкую и оживленную, где все тем не менее дышало величавостью и спокойствием, а здания впечатляли размером и пышностью.
Справа остался аскетичный фасад монастыря Сан-Марко. Оттуда донесся согласный хор распевающих псалмы голосов. Далее следовали несколько скромного вида домов и лавка дорогих шелков без вывески. Видимо, ее постоянные посетители давно знали адрес и не нуждались в дополнительных внешних приметах.
Зная, что дворец Медичи где-то совсем близко, я начала высматривать стражей, но уже в следующий момент по правую руку от меня вырос внушительный дворец, а ни одного охранника или воина поблизости я так и не приметила.
Возле этого огромного трехэтажного особняка, под лоджией, опоясывавшей угол здания, стояло множество людей. Часть их разместилась на встроенных в наружную стену каменных скамьях. Все громко разговаривали и отчаянно жестикулировали, отстаивая собственное мнение. Были среди них и такие, кто, сблизив головы, тихо и поспешно обсуждал какие-то дела. Здесь, под угловым балконом дворца Медичи, шли торги: предприниматели заключали сделки. Теперь я заметила, что через парадные ворота купцы беспрестанно входили и выходили на улицу Ларга.
Я подошла к дворцу совсем близко, так что можно было притронуться рукой. Его первый этаж, сложенный из таких грубо отесанных глыб, словно их вырубили и привезли сюда прямо из каменоломни, более походил на крепость. Над ним, прорезанный чередой высоких закругленных окон, был надстроен из гораздо лучше обработанного камня второй этаж. Третий, украшенный еще большим количеством окон, был приятен глазу своей элегантностью.
Вдоволь налюбовавшись на распахнутые парадные ворота и насмотревшись на вакханалию коммерции, я направилась к внутреннему дворику, где меня ждало новое удивление. Посреди обнесенного стройными колоннами прямоугольника гордо высилась на пьедестале бронзовая статуя обнаженного юноши — ее было прекрасно видно с улицы.
Меня никто ни о чем не спросил и не остановил, и я беспрепятственно вошла во дворик. Вокруг с четырех сторон возвышались этажи дворца. Над мощными арками и колоннами тянулся ряд окон, а увенчивал его портик с балюстрадой.
Справа от главного входа на первом этаже располагалась неприметная дверь с лаконичной вывеской «Банк». Через нее то и дело входили и выходили представители торговой гильдии.
«Ну разумеется, — подумала я, — Медичи изначально были банкирами. Где найти лучшее пристанище для флорентийского филиала, нежели под кровом семейной твердыни?»
Я приблизилась к статуе и увидела, что она воплощает даже не юношу, а отрока, возрастом сравнимого с Леонардо. У его ног, как и в саду, где мой сын позировал для учеников Верроккьо, лежала отрубленная голова некоего жуткого гиганта.
«Вероятно, так изобразил Давида и поверженного им Голиафа другой скульптор», — решила я.
За свою жизнь я видела очень мало изваяний, но талант художника был очевиден даже моему неискушенному глазу. Впрочем, если не считать меча в руке юноши и камня в его праще, он, по моему мнению, мало напоминал ветхозаветного персонажа. Его голову украшала шляпа с полями, из-под нее на плечи Давида падали нежные девические локоны, а сам он стоял, опершись рукой о бедро, в такой небрежно-развязной позе, что казалось, будто он хлебнул изрядно вина, а вовсе не обезглавил в схватке богатыря филистимлянина. От этого Давида веяло женоподобием.
— Великий Донателло, — пояснил за моей спиной Лоренцо. Я сразу узнала голос своего нового друга. — Его «Давид» — первое за тысячу лет публичное изваяние. Мой дед благоволил многим художникам, но больше всего он жаловал именно Донателло. Они даже завещали похоронить их рядом… и теперь лежат бок о бок.
Я вдруг размечталась: «Неужели Лоренцо де Медичи когда-нибудь станет покровителем Леонардо? И стены его дворца облагородит живопись моего сына?»
— Вы пригласили меня на ужин к себе домой? — обернувшись, спросила я.
— Это и есть мой дом. Пойдем со мной наверх и увидишь, — Лоренцо кивком указал на очередь торговцев к двери банка:
— Они все скоро уйдут ужинать, и мы вернемся на первый этаж.
Мы стали подниматься по широкой прямой лестнице.
— Ненавижу банковское дело, — признался Лоренцо. — Да, мы заработали состояние на сделках с купцами, королями и папами, но я не питаю склонности к деньгам ради самого обогащения. Ну не странно ли? — Он испытующе поглядел на меня.
— Еще бы.
— К тому же я совершенно лишен к этому способностей. Хорошо хоть Джулиано любит счеты. Когда-нибудь мы вместе возьмемся за управление. У него свои сильные стороны, у меня свои.
Я сразу вспомнила шестнадцатилетнего красавчика, гарцевавшего на торжестве помолвки Лоренцо впереди брата. На мой взгляд, править ему было еще рановато. Как, впрочем, и Лоренцо — ему едва исполнилось двадцать.
Мы поднялись на первый этаж и оказались в атмосфере удивительной тишины и безмятежности. Где-то под нами шла кипучая торговля, а здесь, как и обещал Лоренцо, царил домашний уют — в понимании венценосных особ. Все пространство пола и стен до последней ниши было отделано мрамором, вызолочено или покрыто тончайшей деревянной резьбой, являя в совокупности настоящее произведение искусства. Высоко над нашими головами смыкались монументальные своды. Куда ни глянь, везде шпалеры и живописные полотна, изваяния, лепные медальоны и диковинные турецкие ковры.
Глаза у меня разбежались, но Лоренцо сам распорядился, что мне показать в первую очередь. Он провел меня с лестничной площадки в гостиную, располагавшуюся, по моим примерным расчетам, прямо над угловой открытой галереей на пересечении улиц Ларга и Гори.
— Здесь мы собираемся семейным кружком, — пояснил Лоренцо, — и развлекаем друг друга в ненастную погоду.
Это был необъятных размеров зал с лазурно-золотыми потолками головокружительной высоты. Через множество окон даже теперь, к вечеру, вливалось столько света, что все выставленные здесь художественные ценности были видны как на ладони.
— Ты слышал о братьях Поллайуоло? — спросил Лоренцо.
Я покачала головой.
— Вот, взгляни на их работы. — Он подвел меня к одному их трех масштабных полотен, украшавших стены гостиной. — У них дружеское соперничество с Верроккьо. Их боттега славится лучшими молодыми дарованиями во всем городе, не считая, конечно, твоего племянника.
— Поразительно, — вымолвила я, разглядывая изображение нагого воителя с рельефными мускулами.
Кожаные края петаса[11] развевались за его головой. Борец левой рукой сжимал одну из змееподобных шей многоголовой твари, а правой — держал палицу, которой собирался в следующее мгновение вышибить дух из противника.
— Это «Геракл и Гидра», — пояснил Лоренцо.
На двух других произведениях братьев Поллайуоло обнаженные персонажи тоже были запечатлены в движении. Все доселе виденные мною картины и статуи представляли сюжеты, навеянные исключительно христианством, а эти черпали вдохновение в мифах, в греческих сказаниях, которыми папенька в детстве убаюкивал меня перед сном, строго-настрого воспрещая пересказывать их другим детям.
Я обернулась к Лоренцо, желая поделиться с ним своим мнением, но он в это время взирал на мускулистого Геракла. На его лице застыло странное выражение, и я неожиданно сообразила, что хозяин пребывает в замешательстве. Поймав мой взгляд, он поспешно предложил:
— Пойдем, нам еще многое предстоит посмотреть.
Лоренцо снова проводил меня в коридор над внутренним двориком, и мы прошли через череду тяжелых резных дверей. Из-под них отчетливо тянуло ладаном, и я с любопытством спросила:
— У вас здесь часовня? Прямо в доме?
— Первая в своем роде, — откликнулся он, — Папа Римский выдал нам на нее особое соизволение.
Он распахнул створки дверей, и мы вошли в часовню. Я увидела многокрасочную фреску, занимавшую три стены от пола до высокого сводчатого потолка. Всеобъемлющее торжество цвета вкупе с мастерством исполнения вызвали у меня легкое головокружение.
— Что это за сюжет? — потрясенно спросила я.
— «Шествие волхвов» кисти Гоццоли.
Лоренцо подвел меня для начала к западной стене.
Мне хотелось рассмотреть вычурную потолочную позолоту во всем ее великолепии, для чего пришлось немилосердно задирать голову, но я решила не упустить ни одного нюанса пышной отделки. Действительно, моим глазам предстало нескончаемое шествие, двигавшееся на фоне ослепительно-белого горного хребта: снежного ли, ледяного или мраморного — я не могла определить. Процессию составляли всадники и пешие, а также звери — огромные пятнистые кошки. Одна из них даже ехала в седле позади юноши. На переднем плане художник изобразил сидящего на земле большого сокола.