За углом мне вновь предстала устрашающая картина. Та же артель белорясых «ангелов» Савонаролы ожесточенно пинала ногами неподвижно лежащего на мостовой мужчину. Часть из них схватили и удерживали женщину — та простирала одну руку к избиваемому, силясь прийти ему на помощь, а другой пыталась прикрыть обнаженную грудь. Один из озорников в золоченой плетеной тесемке, обхватившей голову наподобие вульгарного нимба, дразнил женщину, потрясая перед ее лицом кружевным лоскутком — вероятно, вставкой платья, только что выдранной с мясом.
Я бросилась к ним. Вся компания распевала: «Шлюха, мерзкая шлюха!» — а женщина тщетно умоляла их: «Пустите же меня помочь мужу!» Я с тревогой увидела, что вокруг головы лежащего человека все шире расплывается лужа крови — вполне возможно, при падении на мостовую он размозжил себе череп. Но негодники так злобствовали над своей добычей, что, только когда я опустилась на корточки посреди вакханалии подле их жертвы, они меня заметили. На виске мужчины зияла безобразная рана.
— Что такое? — завопил один из «ангелов». — Ты кто такой будешь?
— Я могу оказать помощь этому человеку, — не теряя спокойствия, ответила я.
Бандиты угрожающе столпились вокруг — я ощущала острый запах юношеского пота. Полы их холстяных выбеленных ряс елозили по моему лицу.
— По какой надобности ты шатаешься по улице в такой нечестивый час? — заорал на меня один из разбойников.
Кровь и ярость ударили мне в голову, и я бесстрашно, но гневно высказала то, что думала:
— Я вправе гулять по улицам Флоренции в тот час, в который мне вздумается. А вот вы, гнусное отродье, не имеете никакого права избивать прохожих и обижать беззащитных женщин! — Я осторожно поправила неестественно вывернутую голову упавшего. — А теперь отойдите, и если среди вас найдется такой, кто сохранил хоть какое-то понятие о приличиях, пусть поможет отнести этого человека ко мне в лавку. Там я смогу оказать ему помощь.
«Ангелы» неожиданно притихли, слышались только всхлипы перепуганной женщины.
— Где же твоя лавка? — кротко полюбопытствовал один из нависавших надо мной бандитов.
— На улице Риккарди. У меня там аптека.
— Аптека! — вскричал другой.
Кто-то резко ударил меня в спину. Вне себя от гнева, я обернулась — обидчиком был их прыщавый вожак. Он тут же занес кулак и засветил им мне в скулу. Я упала навзничь, ошеломленная, но сознания не лишилась.
— Да ты просто-напросто колдун! — выкрикнул главарь и без всякого предупреждения пнул меня в бок.
Женщина от отчаяния принялась горестно стонать.
— Этого мы возьмем с собой, — скомандовал главарь.
Отобрав лоскуток кружева у своего младшего собрата, он обмакнул его в темную лужу у головы умирающего и вымазал женщине кровью лицо и голую грудь.
— Да простит Господь твои прегрешения, — прошипел он и дал знак подельникам поднять меня и следовать за ним.
Затем он отправился дальше по улице, распевая «Те Deum»,[39] а меня, упирающуюся и изнемогающую от страха, адские ангелы повлекли навстречу неясной сомнительной участи.
По зловещей иронии мне было уготовано то же место заключения, где по обвинению в содомии томился Леонардо. Ночная канцелярия перешла в ведомство новых церковных властей города, превзошедших прежние в пагубности, — самого фра Савонаролы и его приспешников.
Приемный зал, где некогда сидели за столом два монаха, сохранявшие перед преступниками и нечестивцами хотя бы видимость достоинства, теперь теснились ряды грубых скамей, все до единой занятые смятенными окровавленными «грешниками». Вдоль стен стояли начеку многочисленные агенты «ангельской» армии. Воздух в зале пропах ужасом и безысходностью.
Захватчики толкнули меня на скамью, велев не раскрывать рта. Из-за двери, за которой, как я помнила, находились клетки-камеры, доносились душераздирающие стоны. «Пленников пытают», — вдруг сообразила я. Такого скверного исхода я даже помыслить не могла. Вот чем обернулась экспроприация предметов роскоши с благой целью сожжения ради жертвенной любви к Христу! Инквизиция, свирепствовавшая где-то далеко, в Испании, теперь добралась и до Флоренции.
Слухи о Савонароле, казавшиеся нам с друзьями несообразными, полностью подтвердились. До чего слепыми, недалекими и мягкотелыми были в последнее время мы все! Мы вовсе не забыли про злосчастного монаха, но как же мы недооценили его! Витая высоко в облаках, устремляя умы к звездам, мы забывали опустить глаза долу, на Флоренцию, удушливо тлеющую у наших ног.
Я очень надеялась, что в переполненном приемнике для осужденных у меня будет достаточно времени, чтобы склепать для себя более или менее достойное оправдание, но чей-то скрипучий голос почти сразу объявил:
— Приведите аптекаря!
Меня сорвали с места и выпихнули в коридор, а оттуда протолкнули в другую, обитую железом дверь, ведущую в тюремный застенок. Вскоре, оказавшись в камере, я с содроганием присматривалась к своим соседям — трем мужчинам и женщине. В прошлый раз я видела здесь проституток, но сейчас передо мной была настоящая дама, утонченная, в элегантном бархатном платье. Она сидела на скамье, безжизненно глядя прямо перед собой. Один из мужчин — по-видимому, ее супруг — рассеянно гладил ее по руке в знак утешения, но по его лицу можно было судить, что и он никак не может прийти в себя после столь грубого обращения. Двое других сидели, уставив в потолок равнодушные взоры.
Я опустилась на скамью рядом с супружеской парой.
— Все наше преступление в том, что мы не разрешали унести наш любимый шедевр, — вяло произнес муж, на котором были заметны следы побоев. — Тогда эти поганцы, эти головорезы стали сдирать у нас со стен драпировки, бить венецианское стекло!..
Прочие молчали. Крики пытаемых не умолкали, затухая лишь на миг и тут же достигая пика в новой агонии. Из-за этого, несмотря на все старания, мне никак не удавалось привести мысли в относительный порядок. Одно я решила твердо: я ни за что не стану впутывать Лоренцо в этот кошмар, поскольку понимала, что в ближайшие годы он все силы должен будет употребить на поддержание спокойствия в республике. Думы о том, что будет со мной, когда выяснится, что я женщина, переодетая мужчиной, не раз посещали меня, но я гнала их прочь: слишком чудовищными они представлялись мне. Словом, когда тюремщик распахнул дверь камеры и выкрикнул: «Аптекарь!» — я вышла навстречу своему уделу, имея в голове не больше замыслов для рассказа, чем у юнги, возвращающегося после первого в жизни хмельного кутежа.
По коридору меня привели в каморку без окон, освещенную единственным факелом, и там, усадив на стул спиной к двери, крепко примотали к нему по груди и бедрам, а лодыжки привязали к ножкам стула. Обездвиженная, я вдруг вспомнила о Леонардо — только теперь мне сделалась понятна его навязчивая страсть к свободе. Лихорадочно отыскивая для себя какую-нибудь слабую надежду, я утешилась тем, что, как бы ни распорядилась мной судьба, Лоренцо обязательно вышлет Леонардо подальше от этого ужаса. Вероятно, это соображение и придало мне крупицу силы.
Дверь за мной отворилась.
«Сейчас я увижу своего мучителя, — сказала я себе. — Посмотрю в лицо одному из наших горожан или продажному монаху-доминиканцу, который, следуя приказам вышестоящих церковных извращенцев, подвергнет меня и других невинных пленников изощренным пыткам и тем самым растопчет в себе и душу, и последние остатки человечности».
Палач обошел вокруг меня, и каково же было мое потрясение, когда я убедилась, что передо мной сам фра Савонарола. При близком рассмотрении он показался мне еще отвратительнее, и я не могла толком понять, что в нем внушает мне такое непередаваемое омерзение: то ли толстые мясистые губы, то ли огромный бесформенный нос, поблескивающие ненавистью зелененькие глазки или черные, кустистые, сросшиеся вместе брови. Он склонился к моему лицу и, обдавая меня гнилостным смрадом изо рта, злорадно затянул молитву о Господнем отмщении всем богохульникам.
Дождавшись, пока он прервет на секунду ядовитый монолог, чтобы перевести дух, я произнесла четыре коротких слова:
— В чем моя вина?
Савонарола смутился и поманил пальцем кого-то, стоявшего за моей спиной. К нему приблизился монах в рясе и что-то зашептал на ухо.
— Ты помешал священному отряду моих «ангелов» вершить правосудие, — вымолвил Савонарола.
— Ваши «ангелы» на моих глазах избили человека до бесчувствия, отчего он, вероятно, скончался, — собрав все свое мужество, ответила я. — И они изорвали на женщине платье, неприлично выставив на обозрение ее грудь. Такие деяния, как мне кажется, несовместимы с именем праведного Господа, от имени которого вы выступаете, фра Савонарола.
Тот снова подозвал подначального ему монаха. По лицу Савонаролы невозможно было угадать, бесчинствуют ли «ангелы» на улицах Флоренции с его ведома или без него. Монах что-то еще прошептал ему в ухо.
— Так ты аптекарь? — обличительным голосом спросил священник.
— Таково мое ремесло. Доселе я не знал, что лечить больных грешно. Разве не потому мы все возлюбили Христа? Насколько мне известно, он призывал людей облегчать страдания их ближних.
Толстые губы Савонаролы презрительно скривились:
— И ты смеешь равнять себя с нашим Богом и Спасителем?
— Я люблю ближнего своего, как самого Бога.
— Какое кощунство! — выкрикнул он, обрызгав мне слюной лицо. — Человечество — куча отбросов пред стопами Господа! Оно недостойно любви!
Мне хотелось возразить ему: «Христос так любил человечество, что не пожалел за него жизни!» — но я придержала язык, поняв тщетность попыток усовершенствовать этот посредственный ум в бесполезных пререканиях. Сейчас важнее всего было сохранить себе жизнь. Мне до сих пор памятны были папенькины наставления о том, что лучше жить лицемером, чем умереть правдолюбом.
Взвесив все, я начала исподволь — в конце концов, притворству я училась с детства:
— Что ж, вы открыли мне глаза, фра Савонарола. Теперь я ясно вижу, как мне следует изменить образ мыслей.