у меня нет способности к языкам, и латинский язык мне давался легче, чем греческий, – как и всякому». [Та самая латынь, которая не давалась франкофону Руссо!]
«Университет – это пять лет самообразования на государственный счет, с некоторыми помехами, вроде посещения лекций, но преодолимыми».
[О записи разговорной речи] «Я, заикаясь, привык следить за своей и чужой речью, поэтому мне не так неожиданно было увидеть в этом зеркале, как у меня рожа крива».
«Я рос на античных переводах со статьями и комментариями Ф. Ф. Зелинского и старался отрабатывать то удовольствие, которое когда-то получил от них».
«Как специалист я не имею права на восторг, как человек – конечно, имею: нужно только твердо знать, от чьего лица ты сейчас говоришь».
«„В переводе, кроме точности, должно быть еще что-то“. Я занимаюсь точноведением, а чтотоведением занимайтесь вы».
«Вероятно, все искусства учат человека самоутверждаться, а все науки – не заноситься».
«Кто верит, что в мировой истории есть народы избранные и народы мусорные, пусть думает над этим, а для меня это неприемлемо».
«Мне позвонил незнакомый голос: „Я такой-то („ах, знаю, конечно, читал“), я защищаю докторскую, не откажите быть оппонентом“. Тема мне близкая, специалистов мало, я согласился. Прочитав работу, я преодолел телефонный страх и позвонил ему: „Я буду говорить самые хорошие слова, не смогу сказать лишь одного – что это научная работа; я надеюсь, что моего риторического опыта хватит, чтобы ученый совет этого не заметил, однако подумайте, не взять ли вам другого оппонента“. Он подумал полминуты и сказал: „Нет, полагаюсь на вас“. Риторического опыта хватило, голосование было единогласным».
«По складу характера я необщителен, учиться предпочитал по книгам, а слушать молча. Ту научную обстановку, от которой хотелось отгородиться и уйти в эсотерический затвор, я помню очень хорошо. Но мне не нужно было даже товарищей по затвору, чтобы отвести с ними душу: щель, в которую я прятался, была одноместная».
«Прав человека я за собой не чувствую, кроме права умирать с голоду. Коллективизм и соборность для меня одно и то же – между сталинским съездом Советов и Никейским собором под председательством императора Константина для меня нет разницы. Я существую только по попущению общества и могу быть уничтожен в любой момент за то, что я не совершенно такой, какой я ему нужен».
«Образ врага хорошо сплачивал отдельные народы и безнадежно раскалывал цельное человечество. Теперь мы дожили до времени, когда всем уже, кажется, ясно: нужно не бороться, а делать общее дело – человеческую цивилизацию: иначе мы не выживем».
«Здесь мне нужно написать о моем товарище, который утонул. Но я не могу этого сделать: об очень хороших людях писать слишком трудно».
«Трех главных вещей у меня нет: доброты, вкуса и чувства юмора. Вкус я старался заменить знанием, чувство юмора – точностью выражений, а доброту – нечем».
(Если у Гаспарова их нет, – у кого тогда есть?..)
О психотипе Афанасьева, или Реабилитация агапэ
Ошибки Афанасьева в типировании обусловлены, кроме прочего, масштабом его всесокрушающей Первой Логики. Именно благодаря ей он сумел совершить свое открытие, но для решения локальных задач типирования она оказалась слишком глобальной и негибкой. Дар первооткрывателя и талант пользователя – разные вещи.
Среди прочего, Афанасьев пишет:
«Непременно хочется предупредить, что жестоко ошибется тот, кто решит, оказавшись в ситуации „полного агапэ“, что его ждут не только чрезвычайно плодотворные, но и легкие отношения. Ничего подобного. Всё наоборот. Среди систем человеческих отношений ничего нет тягостней „полного агапэ“. Оно требует многолетнего, почти нечеловеческого напряжения всех душевных, умственных и физических сил человека, потому что в стоящем напротив существе он не видит практически ничего, что могло бы объяснить механизм той невидимой, но непреодолимой силы, что влечет их друг к другу. В „полном агапэ“ нет ничего яркого, манящего, магического, как при „эросе“, нет ничего роднящего, как при „филии“. Все чужое и почти блеклое. Поставленный в тупик совершенной чужеродностью оказавшегося рядом существа, человек при „полном агапэ“ склонен считать свой роман бесовским наваждением, и постоянные попытки бегства практически непременные спутники этой системы отношений».
Как же такое может быть? Беру на себя смелость заверить читателя: ничего подобного,всё наоборот. При отношениях с полным агапэ вовсе нет никакого «нечеловеческого напряжения», нет «чужого и блеклого» – наоборот, несмотря на все различия, всё неожиданно родное и притягательное, и общение оказывается необычайно легким.
По-видимому, эта ошибка Афанасьева тоже идет от ошибочного типирования. Насколько я могу судить, с той женщиной, которой посвящен «Синтаксис любви», у Афанасьева было вовсе не агапэ, а как раз дискомфортный эрос. Давайте попробуем разобраться.
* * *
Афанасьев пишет в автобиографии, что принадлежит к психотипу ЛВФЭ, но, несмотря на Четвертую Эмоцию, наделен литературным и художественным талантом.
Вот точная цитата:
«Природа создала меня существом страстным. Страстность – одна из двух основополагающих характеристик моей натуры. …Другой капитальнейшей чертой моего существа является жажда творчества. Откуда берется этот талант, неизвестно, но то, что это именно талант, нечто Богом данное, – сомневаться не приходится. Долгое время мне казалось, что творчество – психотипическая черта, присущая, например, „лао-цзы“, к которым принадлежу и я. Но по мере знакомства со своими тождиками47, не только творчески бесплодными, но и не испытывающим никакого беспокойства или зуда по поводу своей творческой несостоятельности, невольно приходилось делать вывод, что творчество – это дар, окрашиваемый психотипом, но им не определяемый, лотерейный билет, вытаскиваемый вне существующих контекстов: генетических, психологических, социальных и т. д. Сколько себя помню, я всегда был заражен творчеством, сам того не сознавая».
Однако тремя страницами ранее, в самом начале биографии, Афанасьев пишет:
«Художественного дара, несмотря на все похвалы, моему стилю расточаемые, у меня нет, – дара в подлинном смысле этого слова, как и реальной тяги к литературному творчеству. В художественной форме я вторичен, слишком рефлекторен, чтобы рассчитывать на подлинные эстетические откровения. Просто я люблю писать легко, доступно, вкусно, идя не от засушенной 3-й Эмоции Аристотеля, сильно повлиявшей на стилистику научных трудов, а идя от традиции Лукреция Кара, облекавшего свои натурфилософские взгляды в поэтическую форму».
Далее он приводит свои юношеские стихи и рассказы (довольно длинные и печальные), потом рассказывает о взаимоотношениях с женщинами, определяя трех из них как ВЭЛФ (в том числе первую жену, с которой прожил много лет).
Он признается, что в какой-то момент «окончательно впал в полную зависимость от алкоголя» и «на безуспешную борьбу с этой бедой ушло несколько лет». Об одном из своих мест работы он рассказывает так: «Можно было в 7 утра прийти на работу с портфелем, набитым водкой, и открыто с самого утра поить всех желающих – не сказать наказаний, критики за этим не следовало».
* * *
А теперь еще раз перечтем это.
Могла ли Третья Физика «впасть в полную зависимость от алкоголя» и приходить на работу в 7 утра с портфелем, набитым водкой?
Могли ли ЛВФЭ и ВЭЛФ много лет прожить в браке, при том, что между ними нет ни одной общей диалоговой функции, т.е. совместимость ниже некуда?
Почему Четвертая Эмоция критикует Третью Эмоцию как «засушенную»? Почему Четвертая Эмоция – флегматик! – сообщает, что две ее основополагающие характеристики – это «страстность» и «жажда творчества»? И что она, во-первых, одарена талантом от Бога, а во-вторых, никакого таланта у нее нет, а просто она «любит писать легко и вкусно»?
Всё это очень странно. На клетке слона написано «буйвол». Давайте еще раз поразмыслим над психотипом Афанасьева.
В Первой Логике сомневаться трудно. Погружаться в размышления и совершать открытия – действительно характерно для Первой Логики. Сомневаться во Второй Воле тоже вроде бы не приходится: Афанасьев, похоже, действительно был человеком свободолюбивым, независимым и малоконфликтным. А вот в Третьей Физике и Четвертой Эмоции есть основания усомниться.
«Талант, с одной стороны, есть, а с другой стороны – нет» – это характерная раздвоенность Третьей функции, т. е. Третьей Эмоции, а не Четвертой. И зависимость от алкоголя гораздо более характерна для Третьей Эмоции, чем для Третьей Физики. И прожить много лет с ВЭЛФ самая большая вероятность именно у Третьей Эмоции. И с наибольшей вероятностью нужно иметь Третью Эмоцию, чтобы критиковать другую Третью Эмоцию за «засушенность», а Четвертую за «творческое бесплодие» и «творческую несостоятельность».
А что с Физикой? А ее в этой биографии почти нет. Например, самая лучшая работа – это та, где можно за несколько недель напряженного труда (с водкой в портфеле) хорошо заработать и потом спокойно жить на эти деньги несколько месяцев, занимаясь творчеством. То есть Физика чисто результативна, без интереса к самому процессу ежедневного труда. Не о физическом, а о творческом процессе сказано «люблю писать легко и вкусно». Кроме того, Афанасьев спокойно упоминает сделанные от него аборты, что для чадолюбивой Третьей Физики опять-таки едва ли характерно. Да, всё сходится: Эмоция Третья, Физика Четвертая.
Что же получается? Получается ЛВЭФ, психотип Эйнштейна и Архимеда:
«И вот в один прекрасный момент я залез в ванну,