А он плакал.…
О чем он плакал? О безвозвратном детстве? О судьбе старика, которого любил? Или о своей собственной судьбе, столь разительно отличной от судьбы отца? С юных лет слава, признание, награды, и все за то, что в талантливых стихах воспел то самое, что сгубило отца. Он плакал, не замечая меня, наверно, и забыл, что сижу рядом…
На другой день зачем-то пришел в “Новый мир”, сидел в зальчике, разговаривал с Зинаидой Николаевной. Было начало дня. Вошел Твардовский в шубе, суровый, насупленный. Зинаиде Николаевне процедил “Добрый день”, мимо меня прошел, как мимо стула, поглядел в упор, не видя. Я пробормотал “Здрасте”, да так и остался с разинутым ртом… Ну зачем мне понадобилось после прекрасного вечера лезть ему на глаза в “Новом мире”?
Все это что-то напоминало. Я не сразу догадался — чаплинский миллионер!”
Параллель с миллионером из знаменитого фильма Чаплина абсолютно верна. Алкоголь для 3-й Эмоции — прекрасное средство эмоционального раскрепощения. Но, как всегда это бывает со спиртным, вместе с концом его действия, кончаются и чувства, и прежде распахнутые настежь ворота души с похмелья запираются еще плотнее.
Вместе с тем именно 3-я Эмоция сделала Твардовского великим поэтом. Только она могла с такой пронзительной простотой и безыскусностью описать солдатскую судьбу, страшную в своей будничности работу войны, описать тихо, без надрыва и от того еще страшней и выразительней. Позднее, когда Твардовский стал главным редактором “Нового мира”, простота, безыскусность, “безстильность” стали программными для эстетики журнала, и один из его заместителей мог прямо заявлять: “Для меня нет ничего ненавистнее стиля.”
Однако, если уж в чье-то творчество влюблялся Твардовский, то влюблялся без памяти: “…он говорил, что литературу надо любить ревниво, пристрастно. “Мы в юности литературные споры решали как? Помню, в Смоленске в газете затеялся какой-то спор о Льве Толстом, один говорит: “А, Толстой — дерьмо!” — “Что, Толстой дерьмо?” — не думавши разворачиваюсь и по зубам. Получай за такие слова! Он с лестницы кувырком…” В этом коротеньком эпизоде — весь Твардовский со всем своим порядком функций. Что бы за Толстого “не думавши” бить по зубам, нужно непременно иметь: 1-ю Волю, 2-ю Физику, 3-ю Эмоцию и 4-ю Логику.
“Увы, за рубежом меня куда меньше знают как поэта, чем как редактора некого прогрессивного журнала”, — жаловался Твардовский. Однако в этой жалобе было много лукавства, в его собственной системе ценностей политика стояла на первом месте (1-я Воля), а поэзия на третьем ( 3-я Эмоция), и политический уклон, которым явно грешил “Новый мир” при Твардовском, явился результатом бессознательного, но не случайного выбора психотипа его главного редактора. Юрий Трифонов писал: “Один мой приятель, литератор, в конце пятидесятых годов всегда спрашивал, когда речь заходила о каком-либо романе, о рассказе или повести: “Против чего?” Скажешь ему, что пишешь мол, рассказ или повесть, он сразу: “Против чего?” Все лучшие новомирские произведения, напечатанные за последние годы, очень четко отвечали на этот вопрос.”
Твардовский и сам иногда не считал нужным скрывать откровенно политический подтекст своих литературных симпатий. Тот же Трифонов вспоминал: “Вы прочитаете скоро повесть одного молодого писателя…” — говорил он, загадочно понижая голос, будто нас в саду могли услышать недоброжелатели. — “Отличная проза, ядовитая! Как будто все шуточки, с улыбкой, а сказано много, и злого…”
И в нескольких словах пересказывался смешной сюжет искандеровского “Козлотура”.
Там же в саду летом я впервые услышал о можаевском Кузькине. Об этой вещи Александр Трифонович говорил любовно и с тревогой. “Сатира первостатейная! Давно у нас такого не было…”
При всей ироничности своего мироощущения (3-я Эмоция) неядовитых шуток Твардовский не любил и считал их ниже своего достоинства печатать. В нем был некий сановитый (1-я Воля) подход к поэзии, и однажды он сильно обидел Заболоцкого фразой, по конструкции составленной также как фраза, которой “макал” Евтушенко — “Не маленький, а все шутите.” К слову будет сказать, что “цари” вообще слишком серьезные и сановитые люди, чтобы воспринимать юмор. Смех, шутки, юмор вольно или невольно способствуют иерархическим перевертышам (см. на эту тему работы М. Бахтина), чего гордая, кастовая душа 1-й Воли очень не любит. Поэтому отсутствие чувство юмора — одна из самых твердых примет “царя”.
Но продолжим. Политик душил в Твардовском поэта, и происходило это даже тогда, когда он сталкивался с поэзией, тождественной по эстетическому кредо. Твардовский не принял Иосифа Бродского, исключительно в силу аполитичности последнего, хотя муза Бродского, воспитанная на той же эстетике 3-й Эмоции, была родной сестрой музы Твардовского.
И не кресло главного редактора Толстого журнала сделало из Твардовского политика. Он был им всегда. Вспомним слезы подвыпившего Твардовского при воспоминании о репрессированном отце. Так вот, у отца поэта были свои воспоминания о сыне. Он вместе с младшим сыном Павлом бежал из ссылки, сумел добраться до Смоленска и найти Александра. Далее произошло вот что: “Стоим мы с Павлушей, ждем. А на душе неспокойно: помню же, какое письмо было от него туда, на Лялю. Однако же и по-другому думаю: родной сын! Может Павлушу приютит. Мальчишка же чем провинился перед ним, родной ему братик? А он, Александр, и выходит. Боже ты мой, как же это может быть в жизни, что вот такая встреча с родным сыном столь тревожна! В каком смятении я глядел на него: рослый, стройный, красавец! Да ведь мой же сын! Стоит и смотрит на нас молча. А потом не “Здравствуй, отец”, а — “Как вы здесь оказались?!” — “Шура! Сын мой!” — говорю. — “Гибель же нам там! Голод, болезни, произвол полный!” — “Значит, бежали?” — спрашивает отрывисто, как бы не своим голосом, и взгляд его, просто ему не свойственный, так всего меня к земле прижал. Молчу — что там было сказать? И пусть бы оно даже так, да только чтоб Павлуша этого не видел. Мальчишка же только тем и жил, что надеялся на братское слово, на братскую ласку старшего к младшему, а оно вон как обернулось! “Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставить вас туда, где были!” — так точно и сказал.”
Конечно, не вина Твардовского, что ему пришлось делать такой страшный выбор между родными и властью, но результат выбора следовало бы целиком отнести на его счет, если бы за Твардовского с самого начала все не решил психотип, его 1-я Воля. У человека нет ни вин, ни заслуг, есть лишь природа и случай.
Обычная для “царя” неровность отношения и поведения в полной мере была присуща Твардовскому. Вот несколько цитат из воспоминаний Юрия Трифонова: “…когда я узнал Александра Трифоновича ближе, я понял, какой это затейливый характер, как он наивен и подозрителен одновременно, как много в нем простодушия, гордыни, ясновельможного гонора и крестьянского добросердечия… был ровен, проницателен и как-то по высшему счету корректен со всеми одинаково: с лауреатами премий, с академиками, с жестянщиками. Та ровность и демократизм, которые были свойственны редактору “Нового мира” в его отношении с авторами, отличали Александра Трифоновича и в обыденной жизни… умел людей, которые ему были неприятны или которых он мало уважал, подавлять и третировать безжалостно: и ехидством, и холодным презрением, а то и просто бранью.” Такая вот противоречивая характеристика. К сказанному Трифоновым следует добавить, что демократизм Твардовского был специфическим, “царским”, т. е. он ровно относился к академикам и жестянщикам, потому что считал их равно ниже себя. Любовь Твардовского также отдавала монархизмом, Солженицын писал: “А.Т. в письме назвал меня “самым дорогим в литературе человеком” для себя, и он от чистого сердца меня любил бескорыстно, но тиранически: как любит скульптор свое изделие, а то и как сюзерен своего лучшего вассала.”
“Твардовские” — лучшие в мире бойцы. 1-я Воля не предполагает отступлений и дерется до последнего. Мощная, гибкая 2-я Физика легко держит удар, и ее нельзя сломать, ее можно только уничтожить.
У Трифонова сохранилось прекрасное описание купающегося Твардовского с очень точно воспроизведенным впечатлением от вида 2-й Физики: “Александр Трифонович был крепок, здоров, его большое тело, большие руки поражали могутностью. Вот человек, задуманный на столетья! Он был очень светлокожий. Загорелыми, как у крестьянина, были только лицо, шея, кисти рук. Двигался не спеша, но как-то легко, сноровисто, с силой хватался за ствол, с силой отталкивался и долго медленно плавал.
…на реке, от которой парило, я видел зрелого и мощного человека, один вид которого внушал: он победит!”
В порядке первых двух функций “Твардовский” совпадает с “Наполеоном” (см.) и первым среди бойцов, лучше “Наполеона”, его делает 3-я Эмоция. Покой и холод, не покидающие “Твардовского” в самой отчаянной схватке, парализуют противника, не позволяют ему считывать с лица “Твардовского” очень важную для тактики боя эмоциональную информацию. Дерущегося “Твардовского” лучше всего сравнить с медведем. Любой цирковой дрессировщик сразу скажет, что самый опасный зверь это медведь. Опасен он потому, что ведя одинокий по большей части образ жизни, медведь не нуждается в специальных сигналах, оповещающих о его состоянии и намерениях, т. е. “эмоционально обделен”, суховат, поэтому атаки его и последствия практически не предсказуемы. Точно таким же медведем можно считать “Твардовского”, существа сильного душой и телом и непроницаемого.
Железные нервы 3-й Эмоции данного психотипа прекрасное дополнительное орудие как в простой драке, так и в военной кампании. Недаром из среды “Твардовских” вышли такие первоклассные полководцы как Нельсон, Мольтке, Жофрр.
О том как выглядит “Твардовский”, целиком посвятивший себя политике, дает представление краткое жизнеописание австрийского императора Иосифа II. В сокращенном виде выглядит оно следующем образом: “Программа Иосифа II была