“К чему он стремился? Этого никто не знал. Он обладал поразительной работоспособностью, почти неправдоподобной профессиональной штабной памятью и особым талантом превращать общие директивы командующего в точные параграфы приказа. На первые и самостоятельные роли он не годился, но никто не мог его с равным успехом заменить на посту начальника штаба”, — писал историк, отмечая невольно главные параметры типа “Бертье”: мощную и ясную 1-ю Логику, не знающую устали 2-ю Физику и 4-ю Волю без инициативы. Фактически именно этого и требовал от своих сотрудников Наполеон, когда говорил: “Я сам свой министр. Я сам веду свои дела, а следовательно, я достаточно силен, чтобы извлекать пользу из посредственных людей. Честность, отсутствие болтливости и работоспособность — вот все, чего я требую”. И надо ли объяснять, насколько полно отвечал Бертье такого рода требованиям?
Прекрасная пара Александру Бертье — другой “Бертье” (не к ночи будет упомянут) — Вячеслав Михайлович Молотов, ближайший сталинский помощник. Бертье с Молотовым сделали фантастическую карьеру, сами о том не мечтая и не желая. И Бертье, как Молотов, мог на вопрос: как очутился он там, где очутился, ответить: “Ветром занесло… Ветром понесло, понесло, так и несет…” Действительно, она — такая, эта 4-я Воля, ее ветром носит…
Скорый на грубости Ленин называл Молотова “каменной жопой”. Но ни он, ни его приемники так и не смогли инкриминировать этому идеальному бюрократу, хоть что-нибудь, кроме чудовищной работоспособности. За последние годы сложилась обширная литература, откровенно рассказывающая о верхушке советского режима; много места в ней уделено и фигуре Молотова. Поэтому сейчас есть возможность составить из мемуарных цитат почти исчерпывающий психологический портрет Молотова в частности, и “Бертье” вообще.
Современники вспоминали: “Я много работал с Молотовым. Это очень добросовестный, не блестящий, но чрезвычайно работоспособный бюрократ. Он очень спокоен, выдержан. Ко мне он всегда был крайне доброжелателен и любезен и в личных отношениях со мной очень мил. Да и со всеми, кто к нему приближался. Он корректен, человек вполне приемлемый, никакой грубости, никакой заносчивости, никакой кровожадности, никакого стремления кого-либо унизить или раздавить…
Неужели из этого человека все можно сделать? Дайте его в руки Сталина, возвысьте его в системе, где человек человеку волк, и он равнодушно будет смотреть, как гибнут в жестоких страданиях миллионы людей. Поставьте его рядовым чиновником в хорошей человеческой системе общества, и он ночами будет работать, изыскивая средства помощи пострадавшим от недорода крестьянам деревни Нееловки…”
“По характеру он сухой и угрюмый человек. Даже в такой обстановке, как просмотр какой-либо кинокомедии со Сталиным и гостями, он был официален, редко улыбался и не допускал никаких “вольностей”.”
“Я не видел такого нехорошего, подлого подлизывания только со стороны Молотова.
Молотов на меня производил в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего. Он имел свое суждение по тому или другому вопросу, высказывался и высказывал Сталину, что он думает. Было видно, что Сталину это не нравится, а Молотов все-таки настаивал.”
“Меня поразило, что у такого жесткого политика столь вялое рукопожатие слабохарактерного человека.”
“Его подобная пушечному ядру голова, черные усы и смышленые глаза, его каменное лицо, ловкость речи и невозмутимая манера себя держать были подходящим выражением его качеств и ловкости…
Его улыбка сибирской зимы, его тщательно взвешенные и часто разумные слова, его приветливая манера себя держать делали его совершенным орудием советской политики в дышащем смертью мире.
Только раз я видел как будто у него нормальную человеческую реакции… Мы подписали англо-советский договор, и ему предстоял опасный полет домой. У садовой калитки на Даунинг-стрит, которой мы пользовались для сохранения секрета, я крепко взял его за руку, и мы посмотрели друг другу в лицо. Внезапно он показался глубоко взволнованным. За маской показался человек”.
К сказанному выше остается добавить, что этот человек “с улыбкой сибирской зимы” любил в короткие минуты отдохновения поиграть на скрипочке, что в казарменной большевистской среде было явлением уникальным, почти невероятным и вызывало у грубиянов из сталинского Политбюро постоянные насмешки.
В принципе, “Бертье” — Акакий Акакиевич из гоголевской “Шинели”: покладистый, мягкий, добрый, вдумчивый, работящий, любящий на досуге спеть что-нибудь задушевное негромким монотонным голоском. И все. Лишь чрезвычайные обстоятельства могут сделать из него князя Невшательского или министра иностранных дел СССР.
ВЛАДИМИР ЛЕНИН
1) ВОЛЯ (“царь”)
2) ЛОГИКА (“ритор”)
3) ФИЗИКА (“недотрога”)
4) ЭМОЦИЯ (“зевака”)
Порядок первых двух Ленинских функций, их соотношение, взаимодействие и формы внешнего проявления исчерпывающе характеризует специально собранный для этого случая цитатник, помещаемый ниже. Его особенностью можно считать то, что авторы мемуаров, друзья и враги Ленина, оказались удивительно единодушны при описании его личности, и лишь по интонации можно догадаться: кто есть ему кто.
“…он был диктатором в лучшем смысле этого слова”.
“Воля Ленина превосходила его интеллект, и последний всегда выступал как слуга первой… Многие критики обвиняли Ленина в сильной жажде власти и почестей. На самом деле он просто органически был создан для управления и буквально не мог удержаться от того, чтобы не навязывать свою волю другим, не потому, что жаждал этого, а потому, что это было столь же естественно для него, как для крупного тела естественно влиять на планеты. Что касается почестей, то их он не любил…
Ленин по-своему любил тех, кого ценил как полезных помощников. Он легко прощал им ошибки, даже неверность… Злобность и мстительность были ему чужды. Даже враги воспринимались им скорее как какие-то абстрактные факты. Вероятно, они не могли возбудить в нем чисто человеческий интерес, будучи просто математически определенными точками для приложения деструктивных сил. Чисто пассивная оппозиция его партии в критический момент являлась для него достаточным основанием для того, чтобы расстреливать сотни людей без тени колебаний. И при всем этом он любил, искренне веселясь, играть с детьми, собаками, котятами.”
“Никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личности, как этот, на первый взгляд, такой невзрачный и грубоватый человек, по-видимому, не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным”.
“В его внешнем облике не было ничего от сверхчеловека… И все же в этих стальных глазах было что-то, что приковало мое внимание. В его вопрошающем, полупрезрительном, полуулыбчивом взгляде читалась безграничная уверенность в себе и своем превосходстве.
Позднее я с очень большим уважением стал относиться к его интеллекту, но в ту минуту меня больше поразила огромная сила его воли, его непреклонность и бесстрастность. Он являл собой полную противоположность Троцкому, который также присутствовал при нашей встрече и был на удивление молчалив. Троцкий был весь темперамент, он был индивидуалистом и артистом, на тщеславии которого даже я мог играть не без некоторого успеха. В бесстрастии же Ленина было что-то нечеловеческое. На его тщеславие нельзя было подействовать никакой лестью”.
“Я вообще не любил этого человека. Во-первых, он был ужасно сварлив. Во-вторых, он никого не слушал и никому не давал говорить”.
“…Ленин всегда чувствовал свою аудиторию. Он никогда не поднимался слишком высоко над ее уровнем, однако и опускался до него лишь в те моменты, когда это было необходимо для того, чтобы не нарушить непрерывность гипнотического состояния, контролирующего волю его паствы. Более чем кто-либо он осознавал, что толпа требует, чтобы ее погоняли и пришпоривали, она хочет чувствовать твердую руку хозяина. Когда было надо, он говорил как правитель, осуждая и подстегивая свою аудиторию. “Он не оратор — он больше чем оратор”, — заметил кто-то, и это замечание вполне уместно.”
“Но вот он почувствовал, что аудитория не поспевает за ним, что связь со слушателем разомкнулась. Тогда он сразу берет себя в руки, опускается одним прыжком вниз и начинает свое восхождение заново, но уже более спокойным и соразмерным шагом. Самый голос его становится иным, освобождается от излишней напряженности, получает обволакивающую убедительность… И когда оратор вторично добирается до вывода, приведя на этот раз к нему слушателей, не растеряв в пути никого, в зале физически ощущается та благодарная радость, в которую разрешается удовлетворенное напряжение коллективной мысли.”
“Спорил он исключительно неприятно — высокомерно и презрительно, усыпая свою гладко льющуюся речь язвительными и часто грубыми выходками по отношению к противнику. При этом внешне он казался совершенно спокойным, но его маленькие монгольские глазки становились острыми и злыми… Ленин не принадлежал к числу людей, поражающих силой и оригинальностью мысли.”
По поводу ораторских способностей сочетания 1-й Воли со 2-й Логикой к сказанному могу добавить, что при всей видимости апелляции к разуму слушателя, не содержание составляет сильнейшую сторону речей, а форма. Речь “Ленина” может быть двусмысленна, бессодержательна, пуста и все-таки завораживающа, благодаря его исключительной, некритичной самоуверенности, веры в себя, могучей воле, наполнявшей невидимо каждое его слово. Пример Горбачева (очевидно — “Ленина”), своими пустыми речами часами державшего в напряжении многотысячную аудиторию, — достаточно выразителен, чтобы представить себе магию “Ленинского” слова. Мощь горбачевского словоблудия доходила до комизма и порождала анекдоты. Например такой: Горбачев попросил известного гипнотизера-психотерапевта Кашпировского прийти на его выступление и в случае речевого недержания гипнотическим воздействием остановить его. Результат оказался обратным ожидаемому: Кашпировский сам впал в гипнотический транс.