— Как бы то ни было, подобные письма, отправленные или неотправленные, свидетельствуют о патологической ревности и мании преследования, никоим образом не исключающих некоторых действий в состоянии аффекта — действий, которые преступник, естественно, сразу же вытесняет из своего сознания воспоминаниями, например, о том, как он кормил чаек или лебедей...
Цюрих — город небольшой, и рано или поздно на улице неизбежно встречаешь кого-нибудь из выступавших на суде как свидетели:
— Я полагаю, господин Штоккер, вы каждый раз договаривались по телефону о времени визита, так что, когда вы нажимали звонок, Розалинда Ц. знала, кто стоит у ее двери.
— Разумеется.
— Бывало ли когда-нибудь, чтобы дверь ее квартиры не была заперта и можно было войти, просто нажав на ручку?
— Нет.
— Такого с вами никогда не бывало...
— Никогда.
— И вы никогда просто не нажимали на ручку, не позвонив в дверь?
— Это не в моем характере.
— Я полагаю, господин Штоккер, иной раз во время своих визитов вы пользовались ванной, и если так, то не видели ли вы там галстука, галстука, принадлежащего другому посетителю?
— Видел, но не в ванной.
— Где же?
— В прихожей.
— Вы помните, какого цвета был галстук?
— Конечно, я знал, что я не единственный посетитель, и мне не было никакого дела до этого галстука. Но заметить я его заметил, должен признаться. Это было в декабре. Я даже, помнится, что-то сказал, какую-то шутку, и в следующий раз галстука на вешалке уже не было.
— Где же он был?
— Этого я не знаю.
— Вы знали, чей это галстук?
— О таких вещах не спрашивают, господин прокурор...
Если встретишь на улице человека, которого прежде видел в зале суда, кто должен первым поздороваться: оправданный или свидетель?
— Когда вы в последний раз были у Розалинды Ц ?
— В январе.
— Согласно записной книжке Розалинды Ц., это было шестого февраля, что сходится также с датой вашего последнего чека, господин Штоккер.
— У меня нет с собой моего календарика.
— Еще один вопрос, господин Штоккер...
— Что касается чека, то, мне кажется, вы неправильно себе представляете, как обстояло дело. Розалинда вовсе не была проституткой, уличной девкой, как вы, по- видимому, считаете, господин прокурор.
— Кем же она была?
— Иной раз мы только разговаривали.
— И за это вы потом оставляли ей чек...
— Я, конечно, задавался вопросом, каким образом Розалинда может все это оплачивать — хорошую квартиру, лососину, шампанское, известно, сколько все это стоит, и все эти книги, которые лежали у нее на кровати, и прочее.
— Что это были за книги?
— Я не такой уж интеллектуал.
— Вы считали Розалинду интеллектуалкой?
— Да, я бы так сказал.
— Относительно книг, которые лежали на кровати: у вас, господин Штоккер, было впечатление, что Розалинда Ц. читала эти книги, или они лежали просто так, для создания атмосферы?
— Я не понимаю вопроса...
— Почему книги лежали на кровати?
— Я тоже задавался этим вопросом.
— А о чем вы с ней разговаривали, господин Штоккер?
— О людях и вообще.
— Например, о господине докторе Феликсе Шааде?
— Нет.
— Никогда не упоминали?
— Я знал, что есть такой господин — доктор Шаад.
Попадаются свидетели, от которых никакого толка:
— Разве Розалинда Ц. выдавала себя за венгерку или вы просто считали, господин Шпицер, что дочь валлийца и уроженки Аппенцеля не может быть такой очаровательной?
— У меня в этом отношении нет никаких предрассудков.
— Знакомы ли вы с настоящими венгерками?
— Пожалуй, нет.
— Еще вопрос, господин Шпицер: пользуясь ванной, не замечали ли вы галстука — галстука, принадлежащего какому-то другому господину?
— Нет.
— И в прихожей тоже не видели?
— Нет.
— Вы знали о существовании господина доктора Шаада?
— Я думал, его зовут Цогг.
Ничего другого не остается, кроме бильярда. Конечно, я испробовал и кино, но редко досиживал до конца сеанса: не выношу сцен насилия.
— Вы тоже сказали бы, что обвиняемый и мухи не обидит?
Через тринадцать недель после оправдательного приговора я уже почти не волнуюсь, когда вижу, как прокурор вяло поднимает руку, прося разрешения задать новый вопрос свидетелю, — ему приходится ждать, пока я ударю по шару, и, если попаду, ждать, пока я обойду стол и, неторопливо изучив расположение шаров (к сожалению, опять придется бить из-за спины), снова ударю кием.
— Когда ваша сестра была замужем за Феликсом Шаадом, вы, значит, часто видели ее с заплаканными глазами?
— Да.
— Верно ли утверждение, господин Цогг, что Розалинда была мягкой и покладистой женщиной, готовой все снести от мужчины, если она его любит?
— Она умела быть покладистой.
— Когда вы видели ее заплаканные глаза, господин Цогг, вам не приходило в голову, что обвиняемый причинял Розалинде, вашей сестре, физические или моральные страдания?
Свидетель задумывается.
— Разве Розалинда никогда не рассказывала, что господин доктор Шаад болезненно ревнив, что он с трудом сдерживает себя, если она с кем-нибудь танцует, что он устраивает сцены, если она целый вечер проводит неизвестно где?
Моя сестра была очень скрытной.
Не следует вести никаких записей — в один прекрасный день тебя могут арестовать по ложному подозрению, и тогда прокурор зачитает:
— «Она мразь, мразь, даже если иной раз и не врет, а мразь не задушишь».
Свидетелям защиты нелегко:
— Господин Шаад спас мне жизнь.
— Каким образом?
— Не как врач... Я видел, как он кормит лебедей, и заговорил с ним, не будучи знаком. Я тогда еще учился в школе. Была суббота, я это помню, потому что потом у нас было общее собрание.
— Дождь шел в тот. день?
— Нет.
— А может, снег?
— Нет.
— Значит, это было не восьмого февраля.
— Да я этого и не говорил...
— Вам известно, господин Росси, что ложные показания караются тюремным заключением, в тяжких случаях — сроком до пяти лет, а сейчас это и был бы тяжкий случай: речь идет об алиби обвиняемого.
— Я и говорю только правду.
— Каким же образом господин Шаад спас вам жизнь?
— Могу только сказать, что вовсе не ждал этого, когда заговорил с незнакомым господином. Дождешься такого от взрослых! Это был первый человек, который не делал вид, будто знает все лучше всех.
— Господин Шаад вам представился?
— Он слушал меня.
— И таким образом спас вам жизнь...
— Да.
— Кормя лебедей...
— Если можно так выразиться.
— Господин Росси, речь идет об очень серьезном деле.
— Этот господин заметил, какое у меня настроение, и вдруг спросил, как я собираюсь покончить с собой.
А ведь я ничего не говорил о себе. Просто плел всякую чушь. Сейчас я уже не помню точно, почему тогда хотел покончить с собой. Господин Шаад говорил очень по-деловому. Не читал никакой морали.. Говорил о чисто технических деталях.
— Относительно самоубийства?
— Да.
— Что же он вам говорил?
— Если бы я только помнил...
— Именно этот разговор у озера, господин Росси, как вы считаете, и спас вам, тогда еще ученику, жизнь?
— Господин Шаад, может быть, об этом и не подозревает.
Иной раз и сам обвиняемый узнает что-то новое.
— Вы художник-график?
— Дизайнер.
— Вы знали обвиняемого?
— Я и сейчас его знаю.
— Вы были друзьями, когда Розалинда, ваша тогдашняя супруга, вступила в тайную связь с господином доктором Шаадом в Цюрихе?
— Да.
— Вы были друзьями...
— Мы вместе гуляли по окрестностям.
— Верно ли, господин Швандер, что во время одной из прогулок обвиняемый попытался откровенно поговорить с вами о вашем браке, но вы попросту не захотели его слушать. Это было на Альбисе под Цюрихом, так утверждает господин Шаад, и вы с ним три часа просидели тогда в гостинице, но вы так и не пожелали ничего слушать, господин Швандер, о его связи с Розалиндой. Это верно?
— Припоминаю...
— Почему вы не хотели выслушать его?
— Я знал о другой тогдашней связи Розалинды, но мне казалось, что Феликс ничего об этом не знает, и не хотелось говорить о моем браке, это верно.
Прокурор нашел еще одну мою запись и увидел в ней новую патологию:
«Я смотрю, например, как она чистит спаржу, мы о чем-то разговариваем, как вдруг я начинаю пересчитывать очищенные тугие стебли на кухонном столе — их двадцать четыре, я, конечно, ничего не говорю, но думаю: одного не хватает!»
Сколько кессонов на потолке в зале суда? Мне кажется, тридцать шесть. Зал продолговатый. Это значит четырежды девять? Попробую еще раз подсчитать: их сорок пять. Квадратные они или ромбовидные? Пожалуй, квадратные. И балки крашеные, это я помню, сам же потолок белый. Или наоборот? Посудине висела монументальная люстра. Я знаю: когда в окна бьют лучи солнца, ее даже не замечаешь; лишь при дождливой погоде она торжественно разливает свой свет. Сколько рожков у этой люстры? Они вроде бы медные. Признаться откровенно: точно я не знаю! Хотя я и просидел там по меньшей мере сто часов, скрестив руки на груди, уставившись в потолок, в то время как мои супруги давали показания.
— Вы фрау профессор Йетцер?
— Я не профессор.
— Значит, фрау Йетцер...
— Да, пожалуйста.
— Баше имя?
— Хелена Матильда.
— Ваша девичья фамилия Кнухель?
— Я домашняя хозяйка.
— Вы были первой супругой обвиняемого, фрау Йетцер, прошло много времени, и вы, конечно, не обязаны давать показания, если не помните...
Если по лицу обвиняемого видно, что он растроган, и если он не сидит, бесстрастно скрестив руки на груди, но весь вид его выражает сочувствие и согласие еще до того, как свидетельница начала отвечать, — это производит благоприятное впечатление.