Гейнор спасла меня во многих отношениях.
Я что-то промычала, и мужчина повернулся ко мне и одарил ослепительной улыбкой, продемонстрировав передние зубы, немного кривые, как старые надгробные камни.
Это был небольшой дом, но он находился в глуши, и вокруг него был сад, и хотя порой я чувствовала себя одиноко, это было мирное одиночество. Арендная плата такая же, как и за квартиру, потому что проводка была старой и опасной, окна гнили и в комнатах гуляли сквозняки, а кухню не ремонтировали с шестидесятых. Дом стоял поблизости от огромной телевизионной мачты в Нэбо, которую было видно с расстояния в несколько миль, из Карнарвона, с Англси и Ллина. Ночью гирлянда красных огоньков освещала уродливый металлический столб, напоминая яркие маки. Я видела дом издалека, когда поздно возвращалась на машине, и иногда задумывалась, не смотрит ли тот мужчина с острова Англси на красивые красные огоньки, взмывающие в небо.
Он каждый месяц приезжал за арендной платой на машине, забитой детскими автокреслами, плюшевыми медведями и пустыми бутылками из-под пива. Я никогда не спрашивала о его семье, а он не спрашивал обо мне.
Я действительно считала, что люблю его.
Вначале он был опьянен мной, тихой молодой женщиной, которая, словно призрак, обитала в доме его матери. Я собираюсь уйти от нее. Я перееду к тебе, Ров. Он уезжал, а я еще долго чувствовала запах его лосьона после бритья, его сигарет и его пота.
Он наблюдал, как растет мой живот, сидел рядом на постели и обсуждал имена, а иногда, не часто, но иногда сквозь его кривые зубы вырывались полуобещания. Я хочу быть только с тобой. Я бы отдал весь мир, лишь бы иметь возможность…
К моменту рождения Дилана я перестала ему верить. Я не могла его возненавидеть, потому что ненависть – сильное чувство, а у меня не осталось к нему сильных чувств. Я жалела его – за серую жизнь, за трусость и все унылые дни, которые тот прожил.
Он больше не заходил внутрь, приезжая за арендной платой.
Когда я видела его в последний раз, примерно за две недели до Конца, он сказал:
– Я просто не хотел никому делать больно.
Но он знал, что Дилан смотрит в доме мультики, и не просил впустить его.
Я почти уверена, что сейчас он мертв.
Его звали Сэм.
Ровенна
– Мона не будет помнить жизнь до Конца, – сказал Дилан, глядя, как его младшая сестра спит, свернувшись калачиком на диване. – Потому что ее здесь не было. Ее жизнь совершенно иная, потому что ей не довелось застать былые времена.
Я удивилась, услышав эти слова от Дилана, поскольку думала, он знает, что Мона умирает.
Ей всего два года, моей маленькой девочке, два с небольшим. Она родилась во время одной из самых сильных бурь. Ветер вырывал деревья с корнем и разбил одно из окон сарая мистера Торпа; осколки были мелкими, как сахарный песок. Дилан заметил, что Шекспир писал о том, будто земля дрожала, словно жалкий трус, когда на свет появился валлийский герой Оуайн Глиндур, – может быть, и этот ребенок будет героем. Помню, я подумала, как странно, что мой сын цитирует Шекспира, пока я рожаю ему сестру или брата.
Роды прошли совсем иначе. Поток прозрачной жидкости из моего тела вытек прямо в почву, когда мы с Диланом проверяли, надежно ли закрыты парники перед бурей, которая, похоже, собиралась над Ирландским морем. Я стояла неподвижно, струйки, бегущие по ногам, были теплыми на ощупь.
– Ребенок скоро родится, – спокойно сообщила я, и сын, посмотрев на меня, кивнул. К тому времени, как мы все доделали, схватки стали частыми, но Дилан пошел проверить ловушки и принести воды из ручья.
Я сидела на диване со своей любимой книгой – валлийским романом, который перечитывала сотни раз, – и выводила на полях перевод непонятных слов. Роман назывался «Крейгиай Милгуин», это была старинная история любви, от которой мне всегда становилось тепло и спокойно на душе. Я читала сквозь боль схваток.
К пятой главе у меня уже кружилась голова от боли.
– Пойди принеси брезент из-под навеса и расстели на полу, – велела я Дилану, когда он вернулся. Не хотелось испортить полотенца, перепачкав их в крови.
И вот мы, я и мой сын, ждали бури и появления на свет ребенка. Дилан не держал меня за руку, но заставил улыбнуться.
– Это лучше, чем в больнице, да? Меня ты рожала под действием препаратов и была не в себе. На этот раз ты хотя бы будешь помнить! Как мы назовем ребенка?
– В былые времена мы давали имена природным катаклизмам, – пропыхтела я между схватками.
– Что? Человеческие имена?
– Да… Например, ураган «Катрина» или шторм «Айрис».
– Ничего себе, давать плохой погоде такие красивые имена! А можно, если родится мальчик, мы назовем его Даниэлем?
– В честь того, кто побывал в львином логове в Библии?[6]
– В честь Даниэля Оуэна!
Оуэн был валлийским писателем, давно, давно почившим. На полу у постели Дилана высилась целая башня из его романов.
Я никогда так не радовалась своему набегу на библиотеку.
В итоге роды прошли легко. Мое тело знало, что делать, когда тужиться, когда перестать. Маленькая девочка выскользнула из меня в руки брата, распахнула свои темные глазки и сделала первый вдох. Дилан поцеловал головку крохи, и на его губах отпечаталась, словно губная помада, моя кровь.
– Мона! – воскликнула я, пока буря все еще пыталась ворваться в дом. Потому что это старое название острова Мон, Англси, на который мы смотрим с крыши. – Давай я ее покормлю.
Я почувствовала вес малышки в своих объятиях, и любовь, как новый электрический разряд, пронеслась по моим костям, по налившейся груди, сквозь боль между ног. Боже всемогущий, это чудо матери-природы, всегда готовой любить без ограничений, без лишних сложностей.
В той жизни, до Конца, показалось бы странным, что маленький сын помогал матери рожать его сестру. И что он был столь очарован чудом грудного вскармливания. И что он потянулся к почерневшей сковороде, чтобы приготовить плаценту.
– Всю не жарь, оставь половину, – велела я, пока он нарезал плоский кусок мяса острым ножом. – Завтра сварю из нее суп, у нас много моркови и лука, и ты можешь собрать крапивы.
И вот мы сидели, новая троица: я и Дилан ели послед, как будто это стейк, а новорожденная дочь спала у меня на руках, так и не выпустив изо рта грудь.
– Дилан Лливелин и Мона… а дальше? – спросила я, когда мы закончили есть.
– Мона Ровенна, – твердо ответил Дилан.
– Нет, нет. Грета. Мона Грета.
Вот кто она такая.
Дилан
Мона все еще больна, и ее сложно уложить. Она не хочет сидеть на диване и играть со своими куклами, не хочет собирать в саду камни и цветы, пока мы с мамой работаем. Сестренка постоянно просится на ручки.
Мама проводит с ней ночи, поэтому на бо`льшую часть дня она остается со мной, и я ношу ее в слинге, когда гуляю или ухаживаю за растениями. Я завязываю слинг так, чтобы Мона сидела у меня на спине, и она может положить голову мне на плечо, если захочет поспать. Иногда ее мучает кашель, и маленькое тельце сотрясается от его силы. А потом она затихает, обессилев от приступов.
Сегодня я вернулся в Нэбо с сестрой на спине. В дом на окраине деревни, в котором уже бывал несколько раз: я прихожу туда снова и снова из-за стены с фотографиями. Не знаю, почему они мне так нравятся и почему некоторые из них я беру домой, чтобы спрятать между страницами книг.
Дом огромный, один из самых больших в деревне, и выглядит он совсем новым, как будто его построили всего за несколько лет до Конца. Он аккуратнее большинства других и светлее.
Я вошел в дом через заднюю дверь и снял обувь. Обычно в чужих домах я этого не делаю.
– Дом, – прошелестела Мона у меня за спиной.
– Да. Большой шикарный дом, – кивнул я и прошел дальше, наслаждаясь мягким ковром под ногами.
Я знал, где что находится: большая спальня с двуспальной кроватью в передней части дома и три спальни поменьше в задней, одна из них принадлежала девочке-подростку. Я вошел туда – хозяйку звали Кейт, как гласила маленькая деревянная табличка на двери, – и сел на кровать.
Мне нравится бывать в комнате Кейт. У нее целая стена портретов в рамочках – сама Кейт, Кейт с родителями, Кейт с друзьями. Она высокая стройная девушка с длинными прямыми волосами, розовыми губами и карими глазами. Улыбается на всех фотографиях такой широкой и прекрасной улыбкой, от которой в уголках глаз появляются морщинки.
В углу комнаты стоит шкаф, до отказа забитый джинсами, платьями и пушистыми джемперами. Ее школьная форма висит на двери. У нее длинная книжная полка, но это не очень хорошие книги. На одном краю полки целая коллекция милых маленьких флакончиков с духами.
Зарядные устройства для телефона и ноутбука все еще подключены к розеткам.
На столе лежат школьные учебники. На обложках жирными буквами выведено: «Кейт Фрэнсис, 10 „Б“».
Кейт Фрэнсис такая хорошенькая.
Не знаю, как назвать то чувство, которое я испытываю, стоя перед фотографиями на стене и разглядывая жизнь Кейт Фрэнсис. Ее одежду, книги и друзей, каждый из которых навсегда застыл на стене этой спальни. Конечно, все они, скорее всего, умерли, а если и выжили, им в любом случае уже около двадцати пяти – взрослые люди, как мама. Но они навсегда остались молодыми в этой комнате, застывшими с улыбкой в этом идеальном доме.
Интересно, каково быть одним из парней на фотографиях?
Смеяться в компании друзей, общаться с людьми, которые тебе не родня. Выбирать, с кем дружить, а с кем нет. Может быть, завести девушку. У которой от уголков глаз будут разбегаться морщинки, как у Кейт Фрэнсис, когда она улыбается.
Мама не знает, что я хожу сюда без нее.
Я говорю, что иду собирать крапиву, ежевику или одуванчики, но по дороге заглядываю сюда. Мне нравится, что тишина здесь более тягучая, ковры пружинят, и кажется, что в любой момент может подъехать машина, из которой на улицу высыплет семья, просто выскочившая за покупками. Здесь я ближе к былым временам. Иногда я прямо предвкушаю, как сейчас развернусь в спальне Кейт и увижу, что она меня застукала и теперь стоит, ужасаясь и восхищаясь тем, что я делаю в ее комнате, пока никто не видит.