свое тело на мыло и плитки шоколада. Деловая сделка в мире, переполненном желаниями. Но это не те отношения, благодаря которым появилась Мона. Ни один мужчина не был так счастлив видеть меня, как Гвион, и я никогда не испытывала такого честного, первобытного, истинного влечения. Мне кажется, эта любовь больше подходит для нынешнего мира, чем для того, который существовал до Конца.
Я не знаю, что с ним случилось. Возможно, он шпионил за домом и видел мой живот, большой упругий шар под футболкой, когда я вешала белье на веревку или рубила дрова. Может, он умер, убит или стал жертвой болезни. Возможно, ему просто надоело ждать приглашения в дом и встречаться тайком в парнике или в доме-призраке мистера и миссис Торп.
И может быть, его на самом деле звали не Гвион и он вовсе не был плотником до наступления Конца, не исключено, что он вообще не жил в маленьком украденном доме недалеко от Портмадога. Может, у него были десятки таких, как я, женщин, которых он навещал, женщин, которые всегда в глубине души надеялись увидеть его силуэт на границе своего сада в конце дня. Но я решила сохранить веру. Я верила, что если бы Гвион мог быть здесь, то он был бы. И что он узнал бы о рождении своей дочери и любил бы ее. Если можно чему-то доверять и во что-то верить, все мы делаем выбор в пользу веры.
Ровенна
Как только я решила, что нам можно воровать из домов в Нэбо, все стало проще и одновременно сложнее.
– Что заставило тебя передумать? – поинтересовался Дилан, пока мы брели туда через поля в самый первый раз.
Приближалась зима, Дилану исполнилось девять; все это случилось после того, как Гвион начал меня навещать, но задолго до того, как я забеременела.
– Я думаю, пришло время.
– Но почему? Почему пришло время?
Я замерла, беспричинно недовольная сыном, и с болью осознала, в чем было дело. Я скрывала от него существование Гвиона, и потому мне странным образом казалось, что я предаю Дилана.
Я посмотрела на сына, который был более поджарым и мускулистым, чем положено девятилетнему мальчику. Дилан улыбнулся мне, и кривые зубы, унаследованные от отца, подняли во мне крупицы старого воспоминания.
– Дил. Чего ты хочешь больше всего на свете?
Его улыбка померкла, когда он всерьез задумался над этим вопросом.
– Можно выбрать что угодно?
– Все, что угодно.
Дилан размышлял. Я вспомнила наше последнее Рождество перед Концом, ужасную гору пластика и электроники, которая каким- то образом должна была доказать мою любовь к нему.
– Теплицу, – твердо ответил он. – Такую, чтобы в ней было жарко, пристроенную к дому, с маленькой печкой.
Я не могла удержаться от улыбки, хотя он говорил совершенно серьезно. Его руки огрубели, но прикосновение получалось нежным, это были руки прирожденного садовника.
– Что тебе для этого нужно? Потому что мы построим теплицу, Дил. Ищи нужные детали в Нэбо, в домах и садах. Мы заберем их домой, и ты сможешь делать с ними все, что угодно.
Его глаза расширились.
– Правда?
– Правда. Но ты должен мне кое-что пообещать. Не заходи ни в один дом, пока я его не осмотрю, хорошо?
– Хорошо.
Он был слишком мал, чтобы видеть мертвецов.
Есть что-то особое в чужих домах.
Первое и самое очевидное – запах. Про- шли годы с тех пор, как в этих домах кто- то жил, но их призраки остались в едва уловимых запахах – стирального порошка, сигарет или полироли. Хозяева будто только что отправились на работу: грязная кружка в раковине, счета на половичке, красная помада на полочке в ванной. У нас ушло несколько месяцев, чтобы обыскать все дома в Нэбо, свои трофеи мы отвозили домой в коричневых или зеленых мусорных контейнерах на колесиках, которые тоже потом сохранили, потому что в них было удобно собирать дождевую воду. Мы нашли:
двуспальный матрас для моей кровати и односпальный для Дилана;
десятки, если не сотни, консервов, большую часть которых еще можно было употребить в пищу;
свитера, пальто, носки, обувь;
иголки и нитки;
книги.
И вот я увидела мертвецов. Всего пять или шесть, может, больше, я не считала. Старики, молодые и люди среднего возраста.
Я постоянно возвращаюсь мыслями к тем, первым.
Это был муниципальный дом в центре города. В саду перед входом валялся синий велик, как будто владелец бросил его, когда услышал, что мама зовет пить чай.
Они лежали на большой двуспальной кровати в ближней спальне и к тому моменту, как я их обнаружила, превратились в скелеты в пижамах: мужская футболка в обнимку с халатом цвета лаванды. Волосы у них были идеальные: мать – крашеная блондинка (это моя работа?), а сын – брюнет.
Я остановилась, когда вошла в дом. Дилан рассматривал в саду велосипед, сын был заворожен возможностью заполучить его себе. Было слышно, как он возится на улице с цепью и пробует тормоза.
Я смотрела на трупы матери и сына, прислушивалась к Дилану снаружи и вспоминала, как мы болели после прихода Облака.
Эта женщина в лавандовом халате могла бы быть моей подругой. Мальчик, возможно, был похож на Дилана, и они могли бы играть в футбол и по очереди ездить на велике. Они могли бы подружиться.
Я вошла в комнату и почему-то вдруг вспомнила двадцать первый псалом и удивилась, что помню его целиком. Проговорила все до единого слова и ни в одно из них не поверила. Для того чтобы декламировать псалмы, не обязательно верить. В их ритме, особенно на валлийском языке, есть что-то утешительное. Я иногда читаю их в конце дня, когда мой мозг слишком устает, чтобы следить за нитью повествования.
Я заглянула в гардероб женщины и увидела мелкие фрагменты ее личности. Пыль покрывала все, словно кружевной саван. Розовая помада. Флакон духов под названием NRG; расческа с несколькими золотыми нитями волос между щетинками. Мелочь. Открытка с подсолнухом и кривой надписью внутри: «Надеюсь, ты в порядке. Я приеду навестить вас с Натаном в ближайшее время, когда все уляжется. С любовью, М. Чмок!» Это была незамысловатая записка, нацарапанная на скорую руку, чтобы успеть на почту, но она что-то значила для светловолосой женщины, сгнившей в собственной постели. Она принесла открытку в спальню, в самое личное пространство, а не оставила на подоконнике или холодильнике.
Мне стало интересно, где сейчас этот «М. Чмок!»
Я открыла тюбик розовой помады и нанесла на свои тонкие потрескавшиеся губы. Была ли она красивой, эта блондинка? Как звучал ее голос? Читала ли она на ночь перед сном маленькому мальчику в футболке? Улыбалась ли, когда сын выходил из школьных ворот?
На стуле в углу комнаты лежала стопка одежды, которую приготовили для глажки.
Украв из дома кастрюлю, старую одежду и соль, я пообещала себе, что вернусь сюда, выкопаю яму на заднем дворе и похороню семью из двух человек, как подобает. Но в конце концов у меня не хватило духу это сделать. Они выглядели счастливыми, лежа вместе в постели, тишина укрывала их, как второе одеяло.
Дилан
Эта длинная сланцевая плита, фут в ширину и три в высоту, когда-то была частью ограждения, отделявшего поле одного владельца от поля другого. Такие плиты ставили вплотную друг к другу и скрепляли проволокой, чтобы овцы не могли пролезть, – камни торчали из земли, словно огромные почерневшие зубы. Мы называем их «кравия». Кто-то установил их здесь. Не поленился вытащить сотни и сотни сланцевых плит из карьера и зарыл их в землю, чтобы разделить горный участок.
Я украл одну из плит, оставив брешь в ограде, а затем отвез на тачке домой и положил на могилу сестры. Было бы проще вырезать буквы в сарае, где сухо и тихо, но я предпочел делать это прямо здесь, на земле, под которой крепко спит Мона.
Прошло девять дней с тех пор, как мы ее похоронили, и все изменилось. Мы с мамой толком не разговариваем, не так, как раньше. Она не приходит и не сидит со мной по вечерам на крыше и не читает. Она делает то, что необходимо: сажает, латает, готовит, а потом ложится спать, не пожелав мне спокойной ночи. А я развожу огонь и читаю эссе Т. Г. Парри-Уильямса, старого писателя, жившего по ту сторону горы. Бывает, сижу в одиночестве в одном из парников или на крыше. Я думаю о Моне, иногда улыбаюсь, а иногда плачу до тошноты. Не знаю почему, но порой я вспоминаю и о Пуйлле, оплакиваю и его тоже. Но всегда делаю это тихо, чтобы мама меня не услышала.
Я чего-то очень хочу, но не знаю, чего именно.
С помощью молотка и зубила я высекал буквы на надгробии, не торопясь, чтобы все получилось как надо. Ее имя большими буквами – МОНА, а под ним – ГРЕТА. А потом мне пришлось задуматься о новой цитате: после того, что мама сказала о Боге, мне казалось неправильным поместить на надгробие строчку из Библии. Я хочу помнить Мону, а не нашу ссору.
Я сидел на пороге и размышлял, что же написать. В доме были тысячи книг, и половину из них я знал наизусть, но ничего не подходило.
Над головой пролетело несколько гусей. Я еще не видел ни ворон, ни чаек, ни певчих птиц, но они должны были вернуться.
И когда я задумался о том, как далеко они улетают, обо всех краях, которые птицы могут считать своим домом, на ум мне пришло, что Мона принадлежит только этому месту. Оно было ее жизнью, и в каком-то смысле она навсегда останется здесь, пока мы с мамой будем помнить ее шлепающей в ручье босыми ногами и собирающей ежевику с живой изгороди. Думаю, именно так люди живут вечно – в уголках воспоминаний в знакомых местах.
Я вернулся к камню и принялся вырезать.
Mae darnau ohonof ar wasgar hyd y fro.
Т. Г. Парри-Уильямс
Я не знал, рассердится ли мама за то, что я высек на камне валлийские слова. Она никогда не говорила с нами на валлийском, даже когда мы с Моной играли с двумя языками. Но подумал: вряд ли мама будет против, ведь это ее родной язык, и решил, что эта надпись подходит Моне.
Частицы мои рассеяны по земле.
Теперь это не похоже на фрагмент сланцевого ограждения. Это похоже на могилу.