«Вчера умерла моя сестра» или «Я ни с кем не разговаривала целых две недели».
Иногда это были просто слезы, тихо скатывающиеся по морщинистому лицу.
Каждую стрижку она начинала и заканчивала одинаково – клала руки на плечи, ловила взгляд в зеркале. Гейнор обладала той добротой, которую всегда ожидаешь от врача, но редко получаешь.
– Ты очень добра, – сказала я однажды. – Всем помогаешь.
Гейнор удивленно улыбнулась. Думаю, эта доброта была у нее в крови; она единственная дарила человеческое прикосновение большинству старушек, которых мир сделал невидимыми.
Несколько лет назад Дилан спросил меня:
– Гейнор – моя бабушка?
Я почему-то покраснела и ответила надменно, хотя это был вполне резонный вопрос:
– Конечно нет!
– Кто же тогда были мои бабушка и дедушка? Я их совсем не помню.
Я сглотнула слезы, потом еще раз и еще, хотя к этому моменту почти перестала плакать, потому что моя душа уже окаменела.
– Можешь считать ее своей бабушкой, если хочешь. Гейнор не будет возражать.
Кровь не водица, но иногда воды так много.
Сегодня идет дождь. Огромные горячие капли безжалостно лупят по дому. И я подумала, что стоит написать о воде, ведь после Конца ее стало заметно больше.
Дождь теперь не такой, как раньше. Это не тот дождь, что шел, пока я стояла у школьных ворот в ожидании Дилана, и не ленивая серая морось, из-за которой хотелось окуклиться на диване и смотреть фильм. Сейчас он злой. Не только дождь, но и вся погода.
После Конца многое изменилось. Поскольку я не вижу других людей, живу без радио, мессенджеров и «Фейсбука», то мне повсюду мерещатся человеческие эмоции. Картофельное поле радуется теплым весенним днем. Дом сыт происходящим по горло, потому в крыше и появилась очередная течь. А погода напоминает мне темпераментного и недоверчивого любовника, который выходит из себя по пустякам, но с ним никак не порвать.
Я всегда думаю об этом так: «Погода, с большой буквы „П“, – дьявол у моей двери». Зимой она жестокая, угрюмая, холодная, густой мягкий снег может забаррикадировать нас в доме. Но летом гораздо хуже. Именно тогда жара становится давящей, она убивает растения и с мстительной жестокостью высасывает всю влагу.
Самое страшное – не понимать: действительно погода испортилась или я просто начала замечать все эти изменения, потому что теперь от нее зависит, вырастим ли мы себе еду.
Ливни, жара, жестокие бури. Молнии тычут в землю, словно проверяя, мертва ли она, – иногда без предупреждения. Гром грохочет так, будто ломается что-то массивное, а дождевая вода образует новые реки. Мы с Дилом сидим на крыше в плащах и даем этим рекам имена. Папоротниковая река, Грязевая река, река Саннингдейл.
После Конца страх стал другим. Мягче, потому что никогда не покидает, но он уже не такой сильный, как раньше. Раньше я беспокоилась о выплате страховки, о том, как малы мне джинсы и как старо я выгляжу. Теперь я переживаю об урожае картофеля и о том, что кто-то может прийти сюда и всех нас перебить. Еще меня пугает небытие, которое царит повсюду. Все признаки жизни исчезли – ни тебе огней, ни дыма. Иногда мы с Диланом ходим за пятнадцать минут через поля к озеру в Кум-Дулин, чтобы искупаться и помыться, и там, как нигде, я чувствую, что остались только мы и мы пытаемся выжить в горах, в одиночку.
– Это как Ноев потоп, – сказал Дилан вчера вечером, когда одна из первых весенних бурь попыталась ворваться в дом.
Мой сын, который никогда не переступал порог часовни или церкви и был зачат в горячем переплетении непростительных грехов, знает Библию. Он говорит, что ему нравятся библейские сюжеты. Особенно история про Ноя, где Бог избавляется от всех и вся, чтобы начать все сначала.
Дилан
Мама не говорит этого вслух, но мне кажется, ей не нравится, что я читаю Библию.
У нас был только один экземпляр Библии – здоровенная книжища с крошечными буковками и страницами, похожими на ткань. Но потом я нашел более компактный Новый Завет в сумке, висевшей на стуле в чьей-то столовой в Нэбо, и подумал: как странно, что кто-то носил с собой Новый Завет вместе солнечными очками и телефоном. Эта книга прекрасно помещается в заднем кармане моих джинсов, и она очень старая.
Внутри аккуратным округлым почерком с наклоном в одну сторону выведена дарственная надпись: «Тревору Эвансу за лучший дизайн рождественской открытки. Ректор. Лланбринмайр. Рождество 1925 г.».
Мне нравится эта история.
Некоторые истории лишены для меня смысла, например те, где говорится о годах перед Концом, об играх, телефонах, машинах и компьютерах. Я читаю эти истории, но они не имеют того смысла, какой имели бы, останься мир прежним. Об этих вещах там рассказывается так, будто они естественны и нормальны. А библейские события произошли много-много лет назад, но, несмотря на это, они имеют смысл и в сегодняшнем мире. Такое ощущение, что Иисус Христос говорит о нас с мамой, когда обращается к Богу перед распятием, и только о нас: «Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои» (Ин. 17: 9). Нет особого смысла молиться за весь мир, а вот у нас с мамой, возможно, есть шанс.
Забавный факт. Когда я учился в школе и мы должны были петь песни, молиться в конце дня и говорить на валлийском, нам рассказывали об Иисусе Христе, Библии и некоторых библейских сюжетах. Иисус в версии учителей выглядел плаксивым и жалким, с вечно грустными глазами. Но однажды, когда нас попросили его нарисовать, один из детей изобразил огромного чернокожего мужчину с широкой улыбкой в повседневной разноцветной одежде. И все воскликнули: «Иисус Христос выглядит совсем не так!» Но к тому времени в моем воображении он уже стал именно таким и остается до сих пор.
В школе его называли на валлийский манер – Иесу Грист. И хотя я читаю Библию на английском, я всегда думаю о нем как об Иесу, а не как об Иисусе. Иисус вроде как слабак. Иесу – настоящий мужик.
Я размышляю об этих историях, когда работаю, и вспоминаю, каким Иесу был добрым, милым и любил всех, но иногда все-таки срывался. А еще о том, как в Евангелиях рассказывается одна и та же история, но разными устами, и потому эти версии выглядят неодинаково. Порой это заставляет меня задуматься о записной книжке, «Синей книге Нэбо», ведь мы с мамой, вероятно, по-разному рассказываем свою правду.
Я обещал не читать то, что пишет мама.
Больше всего мне нравится, что Иесу сомневался в Боге в самом конце. Когда он уже висел на кресте, то сказал: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27: 46). Ведь сомнение и потеря веры означают, что Иесу был обычным человеком, хотя и творил чудеса и всякое такое.
Иногда я рассказываю Моне истории из Библии. Она часто увязывается за мной, если я тащусь в теплицу, иду на улицу собирать крапиву или пропалывать картошку. Когда она была маленькой, я носил ее в слинге на груди, но теперь вешаю его на спину. Мне нравится ощущать ее тепло вдоль позвоночника, пока я работаю, и я постоянно болтаю с сестренкой, хотя она только начала складывать звуки в слова.
Вчера мы с ней ходили к озеру: день выдался солнечный, и я подумал, что пора бы помыться. Мама стирала одежду в ручье, я посадил Мону к себе на спину, и мы двинулись в путь.
– Дил, пой, – велела она, пока мы шли через картофельное поле, и я спел ей. Сначала всякие глупые песенки собственного сочинения, потом песню про Ноев ковчег, а потом валлийскую песню «Иесу – наш друг» (правда, никаких слов, кроме названия, я не помнил). Она заснула у меня на спине, горячее дыхание щекотало мне шею. Я чувствовал ее, хотя и не видел.
Мы помылись, высушились и пошли домой, а потом втроем сели в саду ужинать, и все было прекрасно и как-то по-настоящему обнадеживающе. Наша одежда, яркая и чистая, висела на веревке, мама надела шорты, и на ее ногах виднелась целая куча крошечных коричневатых веснушек. Мона болтала сама с собой, запихивая листья и траву в маленькую нору, которую я вырыл под живой изгородью. Мама, Дилан, Мо-о-о-она и снова мама.
– Ты помнишь пиццу? – вдруг спросила мама. Она лежала на траве, длинная коса извивалась, словно змея. Аспид.
– Да. Не очень хорошо.
– Знаешь что? – Она села. – В городах, даже в близлежащих, например в Бангоре, можно было позвонить по телефону, чтоб тебе привезли пиццу на дом.
– Да?
– Ты говорил им, что положить, скажем, пепперони и ветчину, пиццу готовили, клали в коробку и доставляли тебе.
– Но зачем? У людей что, не было духовок?
– Да нет, у всех были духовки. Просто иногда люди не хотели заморачиваться с готовкой.
Мне это кажется диким. Поскольку готовить – это здорово. Что-то делаешь, а потом сам же и ешь.
Иногда мы ведем такие разговоры, сидя ночью в саду, или на крыше, или перед камином, когда на улице снег и мы стараемся не волноваться, что все наши посадки замерзнут и погибнут. Говорим о том, как все было устроено до Конца, о таких вещах, как интернет – огромное пространство, полное знаний, картинок и слов, вот только никто не знал, где оно на самом деле находится. Или о войнах, это когда важные шишки не сходились во мнении, а потом заставляли менее важных людей убивать друг друга. Мама часто повторяет, что до Конца это имело смысл, но я думаю, на самом деле она имеет в виду, что теперь в этом нет смысла, и, возможно, это немного разные вещи.
Иногда мне хочется подробнее расспросить ее о жизни до Конца. О себе, о том, как я появился на свет, на кого я похож по характеру и внешне. Но я не спрашиваю, потому что мама всегда рассказывает только то, что хочет рассказать. Мне приходится о многом догадываться.
– Представь, если бы мы могли заказать пиццу прямо сейчас, – сказал я. Я не помню вкуса пиццы, но мне нравится, как звучит это слово – солнечно и тепло. – И кто-то доставил бы ее нам в коробке.
Мама покачала головой:
– Я бы не стала этого делать. Я бы не вернулась к той жизни. – Она улыбнулась мне широкой улыб