И я тоже. Глупая, ничего собой не представляющая девчонка, которая мало-помалу забросила валлийский, потому что все крутые вещи, песни американских музыкальных групп и английские сериалы, были на другом языке. Миссис Эллис, учительница валлийского, написала мне в характеристике: «Плохо знает грамматику валлийского, зачастую засоряет речь английским». Но таков был наш валлийский, засоренный английским, разговорный, неправильный и несовершенный. Она требовала книжный язык, а у меня был только мой уличный. Теперь я прочитала все книги и знаю, как писать на литературном, правильном валлийском. Мне знакомы произведения Т. Г. Парри-Уильямса, Кейт Робертс и Сейриога. Понятия не имею, где сейчас миссис Эллис – думаю, уже умерла, – но я все еще злюсь на нее за ее педагогические провалы. Если бы не наступил Конец, я бы и дальше считала, что эти книги не для меня, что я недостаточно хороша для родного языка. Я бы не выучила столько слов, если бы не конец света.
На стене над камином висит список новых валлийских слов для нас с Диланом. Мы больше не пополняем его, но иногда я смотрю на слова, подаренные нам после того, как погас свет, и думаю о том, что сказал мистер Торп. Порой я произношу их вслух, и они звучат как прогноз для судоходства, который раньше передавали по радио поздно вечером, рассказывая о погоде в дальних краях.
«Adwaen» означает «узнавать».
«Digofaint» – «гнев».
«Einioes» – «жизнь».
Дилан
В самом-самом начале у нас был всего один большой парник, даже вполовину не такой классный, каким он стал сейчас. Раньше пленка хлопала на ветру, каркас порой падал. Конструкция не отличалась особой герметичностью.
Хотя мне было всего шесть, когда наступил Конец, я почти сразу понял, что у меня получается что-то выращивать. Впоследствии мы построили нормальный парник и сделали приподнятые грядки на подложке из старых дров. Мы с мамой вместе сажали семена, надеясь на лучшее. Но именно я поливал их. Именно я пикировал крошечные росточки, когда им требовалось больше места. И я же в положенное время собирал семена для посева на следующий год.
Я помню первый успех.
Это было после того, как отключили электричество, но еще до прихода Облака. Я только недавно все посадил, но тем не менее каждое утро бегал в парник посмотреть, не про- клюнулось ли что в засохшей почве. Мы с мистером Торпом нацарапали на небольших кусочках шифера названия растений, чтобы не забыть, где какие. Он почему-то вздумал написать и валлийские, и английские названия, и мне пришлось сходить в дом за толстым словарем. Эти таблички до сих пор лежат в парнике, на каждой корявым почерком мистера Торпа выведено: Nionod / Лук; Moron / Морковь; Rhosmari / Розмарин.
И вот однажды утром, после нескольких недель полива, наблюдений и надежд, что-то и правда проклюнулось. Крошечный завиток жизни, осмелившийся существовать, малюсенькая вспышка зеленого света, пятнышко в квадрате мертвой земли.
Начало чего-то нового.
Я почувствовал, как трепет наполняет все мое тело, как внутри пробегает незнакомый доселе электрический разряд – гордость, радость и ощущение причастности к чуду. К появлению этого удивительного крошечного создания. Я помчался наверх к маме и принялся ее трясти, чтобы разбудить:
– Мама! Это случилось!
Она резко села, не дав себе времени как следует проснуться.
– Что? – спросила мама так, будто я сообщил о чем-то ужасном.
– В парнике! Выросла морковка!
Она выдохнула всем телом и плюхнулась на спину, затем улыбнулась и посмотрела на меня:
– Ну что ж. Это хорошая новость!
Должно быть, я просидел там весь день, наблюдая за крошечным зеленым пятнышком: хотел узнать, что будет дальше. Мама принесла стул и одеяло, хотя в парнике было тепло. Через неделю ряды крошечных растений пробивались сквозь толщу земли, и я охранял их, как будто…
Ну… Вообще-то, я собирался написать «как будто от них зависела наша жизнь», что в итоге оказалось чистой правдой. Но полагаю, тогда я этого не понимал.
Ростки тянулись к жизни, несмотря на бури и сильные ветры, несмотря то что иногда мы слишком плохо себя чувствовали, чтобы ухаживать за грядками. Я, конечно, разговаривал с растениями, потому что мне нравится разговаривать и потому что я странным образом чувствовал себя их отцом.
И вот что еще глупо. Я чувствовал себя виноватым, когда пришло время пожинать то, что посеял. Пока выкапывал картофель и вытаскивал морковь из земли, смывал грязь в ручье, брал в руки большой острый нож… Эти растения так долго росли, жили, в то время как многие другие погибли. Я любил их и не хотел, чтобы они перестали существовать.
– Я думала, ты с радостью съешь то, что мы вырастили своими руками! – сказала мама как-то раз, когда мы стояли в парнике, уже воткнув в почву садовые вилы, готовясь собирать урожай картофеля. – Это же результат твоего труда! Ты такой молодец, Дил!
Я судорожно сглатывал, снова и снова, изо всех сил стараясь не заплакать. Мне не хотелось признаваться маме и лить слезы по такому, ясное дело, глупому поводу.
Мама воткнула вилы поглубже и потрепала меня по щеке. От нее пахло мятой, росшей в саду.
– Наверное, это тяжело. Есть то, чью жизнь ты с таким трудом поддерживал.
Я кивнул, осознавая, что разревусь, если попробую что-то сказать.
– Ну, мы же прочитали специальные книги, правда? И знаем, как подготовиться к следующему сезону. Мы соберем семена и посадим их в следующем году. А потом опять соберем, и опять посадим, и опять соберем… Они как… как наши дети. Мы позаботимся, чтобы они раз за разом вырастали каждый год.
Ее слова звучали разумно, но меня все равно не покидало ощущение предательства. Я знал: после наступления Конца маме доводилось убивать животных, чтобы приготовить их мясо. Это были кролики и несколько белок, которые попались в наши ловушки. Но тут-то все намного хуже. Те животные были мне чужими.
– Я не хочу их убивать!
Мама покивала:
– Я знаю, милый. Но они отличаются от нас, Дил. Они не чувствуют боли. Они не понимают, что с ними происходит. Они просто растения.
Я до сих пор не совсем согласен с этим утверждением.
Слезы наворачивались, когда мы ели картофель, после того как час запекали его на огне. Фаршировали клубни прямо в кожуре смесью из шнитт-лука, мяты, шалфея – трав, которые я вырастил, – соли и остатков кроличьего мяса со вчерашнего ужина. И я заплакал, причем как-то странно заплакал, потому что не изменился в лице, не начал учащенно дышать, но по щекам струились крупные горячие слезы.
Мама потянулась ко мне, чтобы взять мою ладонь, но я покачал головой. Я плакал от счастья. Мне было семь, и я своими руками вырастил еду, и где-то в глубине своего мальчишеского сознания я понял, кто я такой и кем мне суждено быть.
Ровенна
Думаю, мне стоит написать историю появления Дилана, потому что я мало его вижу. То есть вижу-то я его постоянно – мы вообще не разлучаемся, – но именно это и делает человека невидимым – когда видишь его каждый день. Люди меркнут в обществе друг друга.
Дилан Лливелин Уильямс. Я хотела назвать его Лливелин, но во мне было слишком мало от валлийки и от представительницы среднего класса. Он родился в белой палате Исбити-Гвинед, больницы в Бангоре, в январский вторник. Восемь фунтов и одна унция, хотя к тому времени уже перестали указывать вес в фунтах и унциях. Черные как смоль волосы, цвета оперения черного дрозда, когда на него падает солнечный свет. Блестящие и гладкие.
Он родился со шрамом – щипцы оставили аккуратные вмятины сбоку на голове. Меня потрясла грубая сила, с которой врач тянул его, такое напряжение и сами потуги казались чем-то, чему не место в больнице. Я ожидала, что ребенок мягко выскользнет на свет, но реальность оказалась не такой простой, она была жестокой и ужасной. Я чувствовала себя выпотрошенной. Ошеломленной отсутствием покоя и немилосердностью родов. Они напоминали избиение.
Его отец не присутствовал. Собиралась приехать моя подруга Элла, но в тот вечер она не отвечала на звонки. Так что я была одна до появления Дилана. Да и вообще одна с самого начала.
До наступления Конца все складывалось совсем по-другому.
Пока Дилан был младенчиком, он казался чудесным. Эти крошечные пальчики, то, как он иногда улыбался во сне. Приятная тяжесть и тепло его тела в моих объятиях и совершенно новый гул родительского эго. Эта улыбка, когда он фокусировал взгляд на моем лице и узнавал меня. Плач, похожий на стон, когда я укладывала его в кроватку, чтобы заварить себе чай или сходить в туалет. То, как он обхватывал мои ноги, обтянутые джинсами, своими пухлыми ручонками и не отпускал, когда наконец начал вставать.
Мы привыкли делать вид, словно рождение детей – это мученичество, мы вроде как отодвигали свою личность на второй план ради служения потомству. Но люди рожали детей только для того, чтобы придать жизни смысл. Чтобы доказать, будто сделали хоть что-то достойное. До наступления Конца обзавестись кем-то, кто полностью зависит от тебя, считалось правильным. Теперь это бесчеловечно.
Рождение детей – это верх эгоизма.
Мы всегда были командой, Дилан и я. Против целого мира, армия из двух человек без оружия, если не считать маневренной детской коляски, паровозика Томаса и налоговых льгот. У меня больше никого не было – ни в деревне, ни в городе, и я не хотела бросать свою работу и Гейнор ради ярких огней Бангора или Карнарвона.
Господи. Я была так одинока.
Помню пятничные вечера, когда в доме тепло и уютно, а Дилан лежит в кроватке, раскрасневшийся от усталости и пахнущий мылом, присыпкой и молоком. Иногда я выпивала бокал вина, но открывать бутылку для себя одной казалось расточительством, поэтому обычно я обходилась чашкой горячего шоколада или чая. Чушь по телевизору или обманчивые посты об идеальной жизни на «Фейсбуке». Поверхностная уборка, пара сообщений нескольким друзьям. И хотя у меня было все – теплый дом, здоровый сын, работа, которая мне нравилась, – я никогда не могла отделаться от тревоги. Просто копила усталость, чтобы рухнуть спать. Посвящала вечера экрану, который меня не видит. Проводила свою жизнь, наблюдая за чужими.