Дождь стих и постепенно прекратился.
– Такая прекрасная тишина, – восхитилась мама.
Мы вернулись в дом и поставили чайник на огонь, чтобы заварить чашку крапивного чая. Мама взялась за валлийский роман для детей постарше, который перечитывала уже десятки раз. Она опустилась с ним в одно из кресел. Я вернулся к автобиографии писателя по имени Карадог Притчард, потому что тот писал, как носится по округе на велосипеде, а мне нравилось представлять, каково это, когда у тебя есть столько дел и столько мест, куда можно поехать. Так много направлений.
– Хочешь одеяло? – спросил я, но мама покачала головой. Она выглядела очень счастливой.
Ровенна
Вчера Дилан спросил, что значит «Уилфа». Я пару раз сглотнула, поскольку мне хотелось затолкать это слово обратно в горло, прямо вглубь себя. Однако в конце концов промямлила:
– Ты что, не смотрел в словаре?
Он ответил: смотрел, но ничего не нашел. Я спросила, проверял ли он в словаре валлийского, Дилан отвернулся и зашуршал страницами. Затем он поднял глаза, и его брови сошлись в одну точку от замешательства.
– «Уилфа – маяк, или наблюдательный пункт».
Я выдавила из себя улыбку:
– Такое милое, да? Я про звучание слова.
Вот только оно ни капли не милое, не для меня.
«Уилфа» – так называлась атомная электростанция на другой стороне острова Англси. Я никогда не слышала более уродливого, более жестокого слова.
С тех пор как пропало электричество, прошло около шести недель. Это долгий срок, достаточный, чтобы привыкнуть к новой жизни. Больше никто не сворачивал на маленькую дорожку, ведущую к нашему дому. В моей жизни осталось всего четыре человека: я, Дилан и пожилая чета Торп.
Кое-какие знаки предупреждали: грядет нечто ужасающее.
В тот день мы сидели на старом одеяле на лужайке мистера и миссис Торп. Точнее, сидели мы со Сьюзен, а Дэвид вместе с Диланом торчали у пруда в глубине сада. Дилан стоял на четвереньках над словарем, и они пытались выучить правильные валлийские названия для существ, которых видели вокруг. Madfall, malwod, morgrug. Ящерицы, слизни, муравьи. Я еще удивилась, почему Дэвид Торп не выучил валлийский раньше – сейчас он, казалось, подбирает слова с упоением.
Внезапно все вокруг заполнили слизни, они были на лужайке, на дорожке, на одеяле.
– Черт возьми! – Дэвид вскочил на ноги.
Мы все вскочили на ноги и смотрели на сотни жирных влажных слизней, усеявших лужайку между мной и Диланом. Нас словно бы разделяло огромное расстояние.
– Мама… – позвал Дилан, подспудно ощущая весь сюрреализм происходящего.
– Всё в порядке, Дил, – солгала я. – Они безобидные!
Правда, я не знала, так ли это на самом деле.
– Но тут так жарко! – воскликнул Дэвид.
И примерно через полминуты его жена отозвалась – ее слово упало всей тяжестью, как точка в конце предложения.
– Именно.
До меня не сразу дошло. Слизни не выползают в солнечную погоду.
Мой мозг тогда еще не был заточен на это. Но через некоторое время я все же поняла, что происходит, пока наблюдала, как слизни замедляются, останавливаются и высыхают, скручиваются по краям и превращаются в кожаные язычки.
Слизни предпочли смерть.
Мы обменялись взглядами со Сьюзен. Она была красивой женщиной, как и положено стареющим англичанкам среднего класса. Крошечный крестик на шее, на тонкой серебряной цепочке, завязанные шелковистым узлом на затылке волосы, тонкие длинные руки с маленькими аккуратными ноготками… Ее муж был просто разговорчивым добряком, но эта женщина, Сьюзен Элизабет Торп, родившаяся в Танете в 1943 году, жена Дэвида, мать Джонатана и Питера, учительница истории, секретарь местного отделения Женского института[5], – она была по-настоящему умна. И в этой своей молчаливой неспешности понимала куда больше окружающих. Когда Сьюзен посмотрела на меня в тот полдень, стоя на поле высохших слизней, портящих гладкую безупречность их газона, я все осознала.
– Нам лучше пойти домой, – сказала я, пробираясь по траве к Дилану и пытаясь притвориться, что при каждом шаге под подошвами не лопаются слизни. Я схватила вспотевшую руку сына. – Увидимся позже!
Мы дошли только до ворот нашего сада, когда Дилан потянул меня и крикнул:
– Мама!
И тут я услышала. Звук был тихим, как шепот в ночи. Но становился все громче и громче, как разгорающийся спор. Сначала это была тень, а потом она сгустилась на горизонте в темную тучу, надвигающуюся сверху на Карнарвон.
Птицы.
Самые разные. Чайки и дрозды, сороки, голуби и певчие птицы. Огромные стаи двигались на юг, шелест крыльев издали напоминал дыхание, затем стрекот, а когда птицы долетели до нас – работающий мотор. Их было достаточно, чтобы заслонить солнце, мы даже начали мерзнуть. Пожилые Дэвид и Сьюзен Торп стояли на лужайке, рука об руку, тени мелькали на их лицах, как старая кинопленка. Я подхватила сына на руки, хотя он был слишком тяжелым и взрослым для этого, и прижала к себе. Дилан смотрел на птиц, пока прекрасные создания покидали это место.
(В прошлом году в какой-то мерзкий дождливый день Дилан читал Ветхий Завет и вдруг поднял голову и спросил:
– А голубь – это птица? Например, голубь из Ноева ковчега?
– Да.
Его лицо омрачила тень былого, и он стал похож на маленького мальчика.
– Я помню, как эти птицы улетели, все это было так давно…)
Туча птиц пролетела мимо и исчезла за холмами на юге. На секунду воцарилась жуткая тишина, а потом случилось это.
Рев. Вибрация. Самый мощный в мире гром. Что-то гневное, овладевшее миром, что- то кричащее, что-то умирающее. Думаю, это продолжалось около минуты, но с таким же успехом могло длиться и больше, и меньше. Звук медленно затихал, постепенно сходя на нет. И хотя он доносился отовсюду, наполнял собою воздух, землю и наши кости, мы все знали, где был источник, и повернулись в одну сторону.
Англси.
Вдали поднималось облако, напоминавшее внезапно объявившуюся на горизонте грозовую тучу. Сьюзен крикнула мне через сад:
– Иди в дом! Сейчас же!
Когда я бежала к дому – Дилан беспокойно метался в моих руках, я прижимала его к себе слишком крепко, – то услышала, как Дэвид спрашивает жену:
– Что? Что случилось?
Потом я услышала Сьюзен. Ее легкий, будто ветерок, голос был тверд, как сжатый кулак:
– «Уилфа».
Дилан
Я давно не писал о Пуйлле.
Случилось вот что.
Заяц начал мне доверять, но это происходило очень-очень медленно. Я тоже начал ему доверять. Часть меня все еще боялась и самого зайца, и этой странной мертвой морды, которая постоянно смотрела на меня с его затылка. Но я прочел достаточно книг, чтобы понимать: внешность не отражает внутренний мир.
(Во втором томе «Народных сказок Уэльса» под редакцией Эндафа Хьюза есть история о Мелангелле, святой, которая спасла зайца от охотника. По преданию, Мелангелла сама превратилась в зайца, ее душа застряла внутри серого прыгучего зверька. Не исключено, что это она и есть, со вторым уродливым лицом.) Я решил делать вид, что с Пуйллом все нормально.
Я сидел в сарае, не шевелясь, с кусочком моркови или капустным листом в руке. В первый раз заяц ко мне не подошел, но во второй раз вылез из своего укрытия за банками с краской и присел там рядом, глядя на меня. Потом он тихонько приблизился. А затем резко подскочил и выхватил еду из моих рук.
Мама бы не поняла: нам и самим еды не хватало, ничего не оставалось, чтобы подкармливать питомца.
Я помню, как впервые прикоснулся к Пуйллу.
Заяц был шелковистым и мягким, он знал, что я не причиню ему вреда, хотя все еще боялся меня. Я не стал трогать его вторую мордочку: это было бы все равно что прикоснуться к шраму. Через несколько недель Пуйлл стал запрыгивать ко мне на колени, чтобы поесть, а потом там же укладывался спать, наслаждаясь моими ритмичными поглаживаниями по спинке.
Как приятно любить кого-то такого милого и мягонького.
Дела у меня не заканчивались. Надо было пилить деревья, пропалывать грядки, что-то чинить или приводить в порядок. Но каждый день я выделял час, чтобы побыть с Пуйллом. Иногда, если он ложился мне на грудь, я чувствовал биение его маленького сердечка под ребрами.
Однажды холодным октябрьским утром я привел к нему Мону. На ней было голубое пальто и шерстяная шапка, а волосы завивались в крошечные кудряшки над воротником.
Она уставилась на Пуйлла, а потом нервно ухватилась за мою ногу. Мона видела чудовище, а не маленького зверька, и сарай казался слишком тесным для нас троих.
– Не бойся, – сказал я сестренке, опустившись рядом с ней на колени. – Это Пуйлл, и он милый. Смотри!
Я достал из кармана ломтик моркови. Пуйлл подскочил, взял угощение у меня из рук и захрустел. Мона звонко засмеялась:
– Молковка!
– Да, он любит морковку! А еще он любит, когда его гладят. Смотри!
Я провел рукой по спинке зайца, а Мона опустилась на корточки и протянула руку, чтобы погладить длинные уши Пуйлла.
– Вот так, вот так, – бормотала она, подражая тому, как мама ласково говорила с ней перед сном. – Вот так…
После этого мы навещали Пуйлла каждый день, а мама ни о чем и не подозревала. Мона была слишком маленькой, чтобы уметь хранить секреты, но и недостаточно взрослой, чтобы проболтаться: у нее просто не хватало запаса нужных слов.
Мы ходили в сарай мистера Торпа только с сестренкой. Я выращивал ревень, свеклу, репу, шнитт-лук в том числе и в саду Саннингдейл, поэтому мама ничего не заподозрила.
Мона влюбилась в это странное существо. Она не уставала с ним играть, кормить его и гладить, говорила с зайцем на своем детском языке («куфай», «холоший Пуйлл», «садись», «молковка»), иногда смеялась над ним. Раз или два сестренка засыпала на жестком деревянном полу сарая, а Пуйлл сворачивался в клубочек и лежал, прижавшись к ней, как кукла.
Однажды я собирал шнитт-лук, чтобы унести его на кухню, а Мона крутилась рядом. Ей строго-настрого было наказано никуда не уходить и играть со своей тряпичной куколкой. Я услышал крик со стороны сарая. Мона стояла прямо перед ним, ее игрушка валялась в грязи, дверь была приоткрыта, а Пуйлл, как только ему представилась такая возможность, умчался на свободу, наплевав на людей, которые считали себя его хозяевами.