– Одежду! Да не парадную. Обычную, неприметную.
Неприметную… О, такую ещё поискать во дворце! Всё перерыли, нашли-таки – стёганый ватный халат и такую же шапку. Князь переоделся, глянул в серебряную гладь зеркала – да-а, видок тот ещё – старьёвщик старьёвщиком. По дворам раньше такие ходили, татары – «Кости-тряпьё берё-о-о-ом!»
Во дворе, у пагоды, уже дожидались с конём воины охраны. Ага! Старьёвщик верхом на белом коне! Такая картина даже импрессионистам не снилась.
– Убирайте лошадей, парни, – хмыкнув, распорядился наместник. – Пешочком пройдёмся, не баре. Да… и вам бы тоже переодеться не мешало. Найдётся старая одёжка? Ну, не так, чтобы как совсем уж оборванцы выглядеть, но…
– Сыщем, государь! – браво отрапортовал здоровенный усач-десятник.
Баурджин посмеялся:
– Сыщи, сыщи, товарищ старший сержант. Да побыстрее!
Ждать пришлось не долго – скорее всего, здесь же, в дворцовых казармах, у воинов была заранее припрятана гражданка на случай самовольной отлучки, вот и переоделись быстро.
Тот же усач и доложил, подскочив:
– Охрана готова, государь!
О как! Государь! Ну надо же. А что? Чем не государь? Да ничуть не хуже, скажем, того же Елюя Люге. Баурджин приосанился и с удовольствием осмотрел выстроившихся в шеренгу воинов. Все как на подбор – грудь колесом, красавцы. Ну, ещё бы, чай не в провинциальном захудалом полку служат, а в гвардии! Так и захотелось крикнуть во весь командирский голос:
– Здравствуйте, товарищи гвардейцы!
И в ответ услышать:
– Зрав-жел-тов-генерал!
Эх… Баурджин аж чуть не прослезился – старел, наверное. Потом оглядел всё воинство повнимательнее:
– Сержант! Тьфу… Десятник!
– Слушаю, государь! – тут же подскочил усач.
– Вот что – так дело не пойдёт! Сколько здесь людей? С полсотни?
– Точно так, государь!
– Ага, и этаким кагалом будем по базарам шататься, народ пугать? Выбери человек пять, самых надёжных.
Вытянувшись, десятник побежал к шеренге.
– Ты, ты… и ты… и вы двое.
Он же, десятник, и посоветовал выбраться из крепости через вход для слуг. Так и сделали. Вышли – неприметные, незнаемые – растворились в городских улицах. Ицзин-Ай, как и положено всем городам, выстроенным в русле китайской традиции, вытянулся километра на три-четыре с запада на восток, ощетинился высокими стенами, развесил на башнях флаги. Глинобитные дома, заборы, а – ближе к рынку – и лавки, и какие-то харчевни, и публичные дома – всё весёлое, праздничное, украшенное разноцветными ленточками и фонарями. Красиво! И над всем этим высились высокие пагоды монастырей. В уличной толпе сновали бритоголовые монахи, спорили, ругались – вот одного один из лавочников чуть было не огрел палкой, наверное, за дело. Вообще, Баурджин приметил, что к буддийским и даосским монахам (а в городе были и те, и другие) народ относился без особого почтения, обзывая бездельниками и разными другими нехорошими словами. Баурджин это вполне одобрял – и правильно! Ведь что такое религия? Опиум для народа, вот что! Правда, сам-то он в Иисуса Христа и Христородицу верил, но вот безбожное двадцатых-тридцатых годов детство слишком уж глубоко въелось. Да и с другой стороны, кто такой Христос и кто – Будда, не говоря уже о всяких прочих божках-демонах?
Впереди, перед князем, умело оттесняя могучими плечами народ, шагали двое здоровяков, позади – ещё трое. Ускорив шаг, Баурджин, как вышли на шумную рыночную площадь, хлопнул десятника по плечу:
– Пойдёшь со мной, рядом. Будешь объяснять – что к чему.
– Слушаюсь, го…
– Тсс! Не ори ты так. Звать как?
– Кого звать?
– Тебя, прости, Господи!
– Ху Мэньцзань, государь!
– Опять государь! Ладно, шагай вот тут, по левую руку.
Городской рынок располагался на большой площади, образованной слиянием двух главных улиц, одна из которых шла с севера на юг, другая – более широкая – с востока на запад. За углом, под навесами, кричали ишаки и верблюды, ржали лошади, на самой же площади располагались торговые ряды и превращённые в прилавки повозки. Кроме того, на прилегающих улицах гостеприимно распахнули двери лавки, закусочные, постоялые дворы. В толпе продавцов и покупателей шныряли юркие мальчишки – водоносы, продавцы пирогов и прочей мелкой снеди. Орали, нахваливая свой товар, переругивались, дрались.
– А вот пироги! С мясом, с рыбой, с капустою!
– Водица! Чистая свежая водица!
– Лепёшки, горячие лепёшки! Всего два цяня, налетай, пока не остыли!
Где-то рядом вкусно запахло жареным мясом, и внезапно почувствовавший голод Баурджин остановился у пышущей углями жаровни. Какой-то седобородый дед ловко жарил на вертелах мелкие кусочки мяса.
– Какая цена, уважаемый?
– Пять цяней!
– Кусок?
– Десять кусков. Вкуснейшая парная телятина, господин!
Баурджин хлопнул себя по поясу… Ах! Денег-то с собою не прихватил.
– Эй, Ху Мэньцзань, есть медяхи?
– Найдутся, го… господин.
– Купи на всех мяса… И лепёшки… Эй, парень! Разносчик!
Мальчишка-лепёшечник подбежал в миг, изогнулся в поклоне:
– Что угодно, господа?
– Лепёшки! Что ещё-то от тебя взять?
– Могу… – парень заговорщически подмигнул и понизил голос. – Могу свести с хорошими девочками. Здесь, недалеко. И недорого!
– Лепёшки давай, сутенёр чёртов! А девочек мы и без тебя добудем, коли понадобятся.
Прямо в лепёшки и положили мясо, старик-продавец тут же полил их острой подливкой… уммм! Вкусно! Ещё бы вина или пива, а то всё горло горит.
– Эй, парень! Лепёшечник! За пивом сбегай!
– А вам какого пива – дорогого или вкусного?
– Хм… Вкусного! И, желательно, холодного.
– Пятнадцать цяней, господа!
– Пятнадцать цяней? – тут уж изумился десятник. – Ах ты, прощелыга! Да на такие деньги целый день жить можно, ни в чём себе не отказывая… ну, почти ни в чём. Что стоишь, глаза твои бесстыжие?! Пошёл вон отсюда, а пиво мы и без тебя купим, можно подумать – не знаем, где.
– Так это пока вы ещё купите! – мальчишка нахально присвистнул, но, на всякий случай, отскочил от рассерженного десятника шага на три. – А я вмиг принесу.
Баурджин ткнул десятника кулаком в бок:
– Давай, давай, Ху Мэньцзань, раскошеливайся, коли уж начал. Потом сочтёмся, не думай!
Ах, какое же это было вкусное пиво! Вкуснейшее! Вязкое, густое, холодное, пахнущее солодом и чуточку подгоревшим ржаным хлебом. Давно уже не пил Баурджин такого вкусного пива, последний раз, дай Бог памяти, в пятьдесят восьмом году, в ларьке у какого-то ленинградского парка.
А кругом было так хорошо! Синее небо, ласковое осеннее солнышко, каштаны и пирамидальные тополя вдоль дальней стороны площади, улыбающиеся люди, крики покупателей и продавцов.
– Этот парень предлагал нам девочек, – потягивая пиво, вслух рассуждал Баурджин. – Что же, выходит весёлые дома здесь прямо у базара располагаются? А ведь это нарушение. Куда только смотритель рынка смотрит… Впрочем, ясно – куда. На руку дающую – вот куда. Однако непорядок, непорядок – от весёлых домов могут быть болезни разные, а тут рынок, не толок ткани, посуда оружие – но и всякая снедь.
– Эй, лепёшечник! Забирай кружки… Ху, дай ему пару цяней!
– Этому прощелыге?! Я ему лучше в лоб сейчас дам!
– В лоб – это хорошо, конечно. Но подожди. Лепёшечник!
– Да, господин?
– Ты, кажется, предлагал нам девочек?
– О! – паренёк просиял, видать, имел с этого дела нехилый процент – Вы всё-таки надумали, господа?! И правильно. Надо же когда-то отдохнуть от своих семей. А девочки хорошие, весёлые, знают много разных забавных историй и в постели много чего умеют.
– И что? – Баурджин незаметно подмигнул своим. – Они тут совсем недалеко?
– Да за углом, на постоялом дворе.
– Только там, или ещё и в других местах есть? – дотошно уточнил князь.
– Да везде! – лепёшечник рассмеялся. – В каждой корчме имеются, не свои, так с улицы приходят.
– Ай-ай-ай, – грустно покачал головой Баурджин. – Безобразие! Как есть безобразие. Ху, напомни-ка мне, как придём, чтоб не забыл вызвать на завтра смотрителя рынка. Много вопросов появилось у меня к этому господину.
– Так как с девочками? – напомнил лепёшечник.
Князь улыбнулся:
– А никак пока, передумали. Ты вот что, лучше нам ещё пива принеси.
– С большим удовольствием, господа. Только вот насчёт девок вы зря отказались.
– Ла-а-адно!
Ху Мэньцзань отсчитал парню деньги – медные, с квадратною дырочкой, монетки – цяни. Лепёшечник, подмигнув, покинул медяхи вверх и, ловко поймав, сунул за пояс. Отошёл, прихватив кружки.
Оставив воинов дожидаться пива. Баурджин в сопровождении десятника Ху прошёлся вдоль ближайших рядков, где продавали всякую всячину – разноцветные шёлковые ленточки, стеклянные бусы, дешёвые – бронзовые и медные – браслетики, каких-то глиняных божков с хрустальными глазами, небольшие шёлковые полотнища с наспех намалёванными иероглифами – пожеланиями удачи и счастья.
Нойон с любопытством взял одно из полотнищ, усмехнулся – грубая, грубая работа… Как вдруг внимание его привлекли раздавшиеся позади крики. Баурджин тут же обернулся – позади, шагах, наверное, в десяти, громко крича, дрались, валясь в пыли, мальчишки, подзадориваемые быстро собирающейся толпою зрителей.
– Дай, дай ему!
– А ты лягни, лягни!
– За ухо его кусай, за ухо!
– Ставлю три цяня, что вон тот, лохматый, победит!
– Конечно, победит. Это ж наш, с рынка.
– Так и тот наш – лепёшечник!
– Видать, не поделили парни что-то.
– Дай ему, дай!
– Куси за ухо!
Естественно, в драку никто не вмешивался, до тех пор, пока Баурджин не распознал в одном из парней лепёшечника, только что посланного за пивом. А, распознав, обернулся к десятнику:
– Ху, разберись!
Десятник кивнул воинам.
А что произошло дальше, даже опытный Баурджин не смог бы точно сказать! Вот только что была драка, толпа, и вдруг… Воины действовали умело и быстро – не говоря грубого слова, улыбаясь, оттеснили могучими плечами одного, другого, третьего… Оп! Что-то почувствовав, тот, что напал на лепёшечника резко вскочил на ноги, осмотрелся и, швырнув деньги в пыль, бросился бежать.