У меня опустились руки. Да что это такое, черт подери? Как я могу дальше ругаться, если он не собирается поддерживать меня, не оправдывается, даже не просит о пощаде?
Я взвыла:
– Расмус, пропади все пропадом, да что это такое! Ты собираешься мне отвечать или нет?
– Да… – он закрыл глаза. – После того как ты разрядишься…
Лучше бы он этого не говорил! Я только что облила его грязью в натуральном выражении, а он только еще ниже опустил голову в попытке уберечь лицо от стекающей по волосам гадости. И тогда мне стало его жалко… хотя, если рассудить, чего ради мне жалеть гадкого персонажа гнусного сна, запачканного воображаемой дрянью, существующей только в моих спящих мозгах?
Как будто специально дождавшись момента моего раскаяния, он быстро поднял голову.
– Все?
Я только кивнула головой. Сколько ни говори, слова ничего не меняют. Они только в состоянии довольно приблизительно выразить наши чувства и ощущения. Я их выразила, как сумела. Следовательно, в самом деле, все.
Расмус поднял правую руку, до сих пор бессильно лежащую на подлокотнике кресла, резко щелкнул пальцами около уха. Грязь испарилась с его головы, мокрые волосы стали сухими, концы их прядей с привычным задором вздернулись вверх. Я собралась усесться на пол, но он успел подсунуть под меня кресло, пристально посмотрел на меня и сухо заявил:
– Пути поиска истины отнюдь не всегда совместимы с общепринятыми нормами морали.
Задумчиво поскреб ногтем пробор и неторопливо продолжил:
– А результат иногда приносит такую боль, что начинаешь задумываться, нужна ли она тебе, эта истина, или лучше жить в неведении, убаюкивая себя сладкими иллюзиями, что все хорошо, и все, что ни делается, все к лучшему…
– А разве нет? – неожиданно робко спросила я.
– Нет, – отрезал он. – Будет так, как будет, и ничего более. Кто скажет тебе, кроме тебя, хорошо оно получилось или нет, и могло ли быть лучше? И насколько лучше? И как можно противостоять судьбе, которую ты в конце концов слепил сам, собственными руками?
– Но, Расмус, как ты мог поступить так со мной? – проклятый вопрос никак не хотел выскочить из извилины, за которую намертво зацепился.
– Прости, время, – непонятно объяснил он. – Времени не было…
– Да чтоб тебя разорвало, – снова вспыхнула моя обида. – Объясни мне толком, почему тебе потребовалось усыплять меня?
– Портрет… – пояснил он.
Ничего не понимаю, сейчас закиплю по новой. Тоже мне, объяснил!
– Он просыпается очень ненадолго. А знания, которые я хотел получить, могли тебе повредить…
Еще понятнее! Пристукнуть его, что ли, да и черт с ним? Может, тогда больше сниться не будет? А вдруг начнет являться в качестве привидения по ночам? Кошмар, с него станется. Ладно, подожду пока его убивать… в общем, не очень хочется. Все-таки он мне нравится, зараза!
– Это портрет одного давно жившего волшебника, – Расмус устало закрыл глаза. – Изредка он оживает или проявляется в нем, не знаю, что там на самом деле происходит. Но в такие моменты можно попытаться узнать у него то, что тебя волнует более всего в твоей жизни.
– Ты считаешь, – я снова начала сердиться, поэтому мои интонации стали в высшей степени язвительными, – ты считаешь, что моя обида не слишком большая цена за твою правду?
Он так и не открыл глаз.
– Ну, вообще-то, обидеть человека может только он сам.
– Ты что, считаешь, что подлость может и не задеть? – кажется, во мне собиралось новое извержение.
– Может, – пожал он плечами. – Если ты понимаешь, что человек не мог поступить по-другому… или был вынужден так поступить, движимый либо обстоятельствами, либо внутренними установками, против которых не попрешь, как ты можешь судить по себе.
– И когда тебя убивают, можно не обижаться? – кажется, из меня начал капать яд.
– Что за чушь? – Расмус в упор посмотрел на меня. – Если тебя убивают, ты сопротивляешься до последнего, или, если некуда деться, принимаешь смерть с достоинством. Но уходить из жизни с обидой на убийцу? Тебе не кажется, что это глупо? Злость была бы уместнее… Кстати, о злости! Ты собираешься меня убивать или нет?
– А ты не обидишься на меня, если я тебя сейчас убью?
– Нет, на тебя не обижусь, – Расмус улыбнулся. – Если только на свою глупую судьбу…
– Ладно, я успокоюсь и перестану на тебя обижаться, даже не стану тебя убивать, если ты скажешь мне, чего ты хотел узнать у этого нарисованного волшебника?
Расмус укоризненно покачал головой.
– Холли, откровенный шантаж тебе не к лицу.
– Да? – ехидно осведомилась я. – Значит, тебе можно быть безнравственным, а мне нельзя?
Он тяжело поднялся из кресла и начал кругами бродить вокруг меня, его речь зазвучала монотонно и невыразительно:
– Холли, я люблю тебя…
– Не верю, – злобно фыркнула я.
– Я люблю тебя, но мне нельзя тебя любить… Пока нельзя…
– Я благодарна небесам за это, – не могу сказать, что подобное заявление в ответ на признание в любви красиво выглядит, но удержаться я не могла, потому что и в самом деле сейчас ему не верила.
– Вот как? – лицо Расмуса осталось бесстрастным. – Впрочем, иного я от тебя и не ожидал…
Он встал передо мной, его взгляд стал странно отсутствующим, золотистые искры начали выскакивать из его глаз, игриво прыгая по мне, как малюсенькие солнечные зайчики.
– Забери их немедленно, – брезгливо приказала я.
– Зачем? Они тебе не нравятся? – он еще и кокетничает!
– Они не мои, и мне не нужны!
– Раз они попали к тебе, они твои и теперь останутся с тобой навсегда. Это мой взгляд, и он не может с тобой расстаться, моя драгоценная Холли, которая меня не любит, но которую люблю я, хотя и не имею права.
– Но почему? – даже если я утверждаю, что не люблю его, а я и в самом деле не люблю, он мне только нравится, и не более того, могу я узнать, почему он, собственно, не может меня любить?
Расмус с безразличной усмешкой заметил:
– Время не пришло, моя дорогая, не пришло еще, и я не могу дождаться, когда оно придет. Время такая материя, которой плевать на желания окружающих, оно само по себе, и ни от кого и ни от чего не зависит.
– А потом? – мне вдруг стало страшно, сердце сжалось от тягостного предчувствия. – Потом, когда оно придет?
– Тогда уже от нас ничего не будет зависеть, – безнадежно подытожил он.
Нет, это невыносимо! Что от нас не будет зависеть? Как бы не так! Никогда я не попаду в такую ситуацию! В отличие от тебя, мой драгоценный, я-то всегда смогу проснуться! Если захочу, конечно, ведь я люблю тебя, Расмус, что бы я ни говорила тебе, как бы я на тебя не злилась! Но я не хочу просыпаться, не хочу расставаться с тобой! Только это не зависит от меня, и не в отдаленном будущем, а сейчас… И я ничего не могу с этим поделать.
Нынешним утром меня разбудил собственный обледеневший нос. Замерз он оттого, что высунулся наружу из-под одеяла, дышать ему, видите ли, хотелось. Но в результате очутился при температуре намного ниже оптимальной для него. Похоже, вахта сегодня крепко спала, так что котелок остался без присмотра и угля. Я втянула нос под одеяло. Заморозки, что ли, на улице? Похоже… и тут мне стало смешно. Улица… вот оно, мироощущение городского человека, для которого улица стала синонимом открытого воздуха. Сижу… ну, в смысле лежу… почти в море, ни дорог, ни домов, а все про улицу вспоминаю. Похихикав под одеялом, я, тем не менее, довольно скоро сообразила, что вылезать таки придется.
Эта идея мне нисколько не понравилась. Может, притвориться больной? Услужливое воображение тут же размечталось, подсовывая соблазнительные картины. Вот мужики мечутся от кухни до кубрика, чтобы напоить меня чаем. Вот Роман сидит рядом со мной, держит за руку, ведет завлекательные беседы о чудесах мироздания… Мне хорошо, тепло, сплошная безмятежность внутри и снаружи. А потом подумала – да какого черта? Зачем мне придумывать себе болезнь, я и без всякой болезни могу позволить себе целый день тут проваляться, книжку почитать, у меня с собой как раз парочка прихвачена на случай нелетной погоды. Вот и хорошо!
Да, но только вот чайник в кают-компании… а я здесь… и между нами пролегает хоть и невеликое, но ощутимо промерзшее пространство. Предприняв мужественную попытку заставить организм примириться с обстоятельствами, я высунула голову из-под одеяла. Так, все, кто мог, обо мне позаботились, на себе я обнаружила гору одеял и курток. То-то у меня только нос замерз. Откопавшиеся уши обрели слух. Сверху из рубки слышался бодрый голос капитана Гены:
– Тогда снег у меня на палубе уже не таял, хотя котелок пыхтел на полную… Швартова колом стояла, как… как солдатик… Иду… впереди каша изо льда… Потыкался, потыкался… выскочил кое-как, такую-то мать. Следующее поле уже еле осилил… Через третье… часа три шел… Плюнул на все, блин… вернулся. А так хотел язя половить, он как раз на ямы шел…
Я поняла, что мое дело швах, придется мерзнуть. Судя по воспоминаниям сверху, погода была не самая для меня подходящая, а если быть совсем точной, то самая что ни на есть неподходящая. Резво слетев к рюкзаку, я кинулась на него, в одно мгновение растерзала, расшвыривая его содержимое по сторонам. Естественно, комбинезон хранился на самом дне. Так, шерстяные носки, ага, платок… лучше платка на воде ничего не спасает голову от холода. Отличная матрешка получилась, и фигура точь-в-точь такая же.
Ладно, теперь можно все свалить обратно в рюкзак, а из кучи, согревавшей меня, выбрать куртку потеплее, это раз, а два – чтобы рукава были подлиннее, тогда перчатки не потребуются. Ощущая себя Колобком в роли Пьеро, я выкарабкалась наружу. Все мужики толклись в рубке, даже Форд завалялся в углу. Толкотня, мат, сигаретный дым, восторженный шум, полный сыр-бор, все, как полагается при встрече с прекрасной дамой, несмотря даже на то, что ее нос светит у нее перед глазами красным огнем светофора…
– Олечка, мы тебе уже и чайник поставили, боимся, чтоб ты совсем в Снегурочку не превратилась. И знаешь что? – усы капитана Гены галантно зашевелились. – Я откопал в своих запасах банку кофе, специально для тебя. Хороший кофе, иди, пей и никому не давай, банка одна осталась, последняя.