Что там в нашей дальнейшей программе? Роман сосредоточенно занимался устройством высокохудожественного натюрморта на письменном столе. Интересно, почему в гостиницах ставят письменные столы, как будто кто-то что-то на них пишет? Водку обычно на них пьют, и не более того. А некоторые даже шампанское. Сил нет больше терпеть, сейчас помру с голоду! Я стащила со стола банан, он как-то незаметно исчез, я попыталась схватить второй, но Роман не дал:
– Я уже понял, – мрачно сообщил он, протягивая мне бутерброд, – что у тебя без присмотра развились безобразные привычки. Как ты еще язву не нажила, при таком безжалостном отношении к желудку?
Я жизнерадостно пожала плечами:
– Сама удивляюсь, но вряд ли ему светит в ближайшее будущее регламентированное питание. Осталось, в общем, не так уж много, как-нибудь мы с ним дотянем до конца. Видно, крепкий попался.
– Хм, – по-моему, он с сомнением воспринял мое заявление.
Во всяком случае, внимательно проследив за судьбой первого бутерброда, он незамедлительно всунул мне второй. Видимо, решив, что на этом можно пока остановиться, он разлил по занюханным гостиничным стаканам шампанское. Я взяла стакан в руку, протянула его Роману, как вдруг глаза наткнулись на кольцо, сидевшее на его мизинце. Меня насквозь проткнуло чувство, что все уже давным-давно было взвешено и измерено…
Я охнула, Роман наморщил брови, пытаясь понять, чего это меня вдруг разобрало. Проследив за моим взглядом, он усмехнулся:
– Это твое кольцо сидит на моем пальце. А на твоем, соответственно, мое.
– И что это, собственно, обозначает? – черные подозрения начали всплывать из бездумных глубин моей безалаберной головы.
Роман с глухим стуком воткнул свой стакан в мой:
– Оль, я давно тебя люблю. С год назад приходил к Ивану и заметил, как ты неслась по коридору навстречу мне, глядя в пространство. Я остановился, подождал, пока ты подойдешь поближе. Меня поразило выражение твоего лица… Твое здоровье!
Он посмотрел в свой стакан, мгновение подумал, потом рывком опрокинул его в себя:
– Мне показалось, что выражение твоего лица можно истолковать, как постоянное ожидание чуда, готовность к встрече с ним. У тебя было лицо ребенка, стоящего перед новогодней елкой…
С грохотом поставив стакан на стол, он продолжил:
– И тогда я понял, что ты мне нужна…
– Вы что, на пару с Ванькой спровоцировали мое участие в экспедиции? – я собралась рассердиться.
Роман потряс головой:
– Обычный случай… или необычный. А Иван ничего не знает.
Пожалуй, Ванька и в самом деле ничего не знает, врать он не умеет, тем более виртуозно, это точно, я ведь его знаю, как облупленного. Тогда я передумала сердиться, но мне все-таки было не по себе. Живешь себе, живешь, а вокруг тебя жизнь делает непонятные пассы, не собираясь извещать тебя о своих намерениях.
Я тоже заглянула в свой стакан, тоже подумала и выхлебала его единым духом, как воду. Напряженная попытка осмыслить происходящее оказалась совершенно безрезультатной, поэтому я рефлекторно схватилась за сигарету. Поскольку и сигарета отказалась мне помочь, я выскочила из кресла, взволнованно забегав взад-вперед по трем квадратным метрам свободного от мебели пространства пола.
– Оль, – весело спросил Роман, заинтересованно наблюдая за моими метаниями, – ты можешь мне сказать, что из сказанного мной вышибло тебя из колеи?
– Ничего, – я остановилась.
– Тогда что?
– Что, что! – буркнула я. – Я всегда думала, что живу своей собственной жизнью, а оказывается, что кроме меня в ней присутствуют другие, о которых я не имею ни малейшего понятия…
– До поры, до времени, – пожал плечами Роман, вытянув руку, поймал меня, чтобы водрузить на прежнее место. – Это нормально, по-моему.
Я повозилась в кресле, чертова куртка подо мной сбилась. Закончив очередной этап комфортабельного устройства измученного открытиями организма, я продолжила свои жалобы:
– А я давно живу, сама не зная того, в другой, чужой жизни…
– Уже не чужой, – спокойно констатировал Роман, протягивая руку к бутылке. – Наши судьбы соединились, и я намерен сделать все, чтобы они никогда не разошлись. Ты не против такого сценария?
Разглядывая бурно рвущиеся на свободу пузырьки шампанского, я суматошно размышляла, дурища такая, нашла время для размышлений. Мне стало смешно:
– Ром, неужели против судьбы не попрешь?
Он прищурил глаза, его улыбка стала хитрющей:
– А зачем? Чем тебе не нравится такая судьба? Я-то тебе вроде нравлюсь?
Пришлось покаяться… Не с первого взгляда, конечно, а со второго… Но, если хорошо подумать… то, может, и сразу, с первого… Кто знает, да и какое это сейчас имеет значение? Я, медленно прислушиваясь к шипению в горле, опорожнила свой стакан. После этого неуклюже выбралась из неуютного кресла, обошла Романа в его кресле, обняла его сзади и уткнулась носом в его волосы. Он протянул свою длинную лапу, положил ее мне на голову, тихо перебирая мои волосы. Потом он потянул меня за шею, и мне пришлось плюхнуться ему на колени.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, потому что сначала мы целовались, а затем пузырьки шампанского в моей голове обрели самостоятельное существование. Лопаясь, они превращались в маленькие звезды, сначала белого цвета, постепенно переходящего в голубой, а последние были совсем синими, ослепительно-синими, они не исчезали, их становилось все больше и больше, они сверкали и переливались, заполняя меня своим сиянием полностью, с головы до ног. И больше я ничего не помнила… потому что меня больше не было…
Синева довольно быстро, на этот раз безболезненно рассеялась, слабый свет осветил помещение с глухими стенами. Каюта, но не моя и не Расмуса, хотя сам он здесь. Я стою за его спиной перед изломанной зигзагом зеркальной стеной. Ее поверхность абсолютно черная, угасшая, отчего зеркала кажутся мертвыми. Зрелище для очень крепких нервов… Мне что, давно страшных снов не снилось?
– Так не бывает, – мне стало не по себе от столь тяжкого зрелища. – Разве зеркало может быть таким пустым… и неживым?
– Оно не пустое, – нараспев возразил Расмус, – и оно живое…
– Но оно совсем темное… и ничего не отражает, – настаивала я.
Нашла из-за чего заводиться в страшном сне, чего я, собственно, хочу от кошмара? Песен с плясками?
– Это зеркало спит, – протянул он. – Или с ним происходит нечто другое, чего я не могу описать и понять, поэтому мне проще считать, что оно спит.
Расмус протянул руку и слегка прикоснулся кончиками пальцев к холодной безжизненной поверхности. В глубине зеркал появились беспорядочные отсветы, как у человека, бессмысленно моргающего еще не проснувшимися глазами. Похоже, очень похоже, что они действительно спали… Еще несколько секунд, и зеркала широко распахнули свои глаза. В них отразилось синее небо над зеленой землей.
Белая птица спустилась на землю, она продолжала движение по земле, плавно размахивая крыльями, я не заметила момент, когда оказалось, что у нее четыре ноги. Они начали удлиняться, крылья на очередном взмахе исчезли, и вот уже в следующей плоскости зеркала белая лошадь несется по земле, длинный хвост стелется за ней следом, развевающаяся длинная грива усиливает ощущение ее скорости.
Но вот лошадь становится черной, на очередном изломе стекла начинает уменьшаться в размерах. Теперь по земле мчится черная собака, несется огромными скачками, они становятся все длиннее, наконец, последний прыжок отрывает ее от земли, поднимает в воздух… и в следующем зеркале стремительно мчится уже черная птица. И я начинаю думать, что сейчас, вот-вот вылетев за следующую грань, она снова станет белой, опустится и цикл замкнется, все снова пойдет по кругу…
Но все оказалось намного проще. Птица действительно стала белой, и она вылетела за зеркальный край, вот только ее крылья сухо зашумели над нашими головами… Нет, похоже, кошмар прекратился.
Расмус улыбнулся ей:
– Привет, давно не виделись!
– Скажешь тоже, – свистнуло над ухом. – Шуточки у тебя… Ты кто?
Она что, ко мне обращается? Похоже, именно так.
– Холли, – застенчиво представилась я.
– Холли? – она задумчиво наклонила голову набок. – А что это значит?
Хотела бы я сама знать, что это значит!
– Хм… Это мое имя…
– Расмус, почему она говорит неправду? – длинный клюв возмущенно щелкнул. – Она непохожа на свое имя!
– Ш-ш-ш… Не шуми… Непохожа, да… Ну и что?
– Мне не нравится, когда название не отражает сущности. Ты сам-то понимаешь, что она собой представляет?
– Еще бы.
– А она знает?
– Еще нет, но скоро узнает…
– А, ну тогда ладно, я потерплю… – птица, показалось, потеряла ко мне всякий интерес.
Зато я страстно захотела узнать, с кем имею дело:
– Ты там живешь, в зеркале?
Скептический взгляд с ног до головы и ехидный смешок в ответ. Приснится же такое! Черта с два, я от тебя все равно не отстану:
– А кто ты?
– Какая разница? Разве оттого, что ты узнаешь, как меня называют или как я себя зову, для тебя что-нибудь изменится?
– Наверное…
– Сомневаюсь, – ворчливо буркнула она. – Расмус, она еще не совсем?…
– Да! – сердито рыкнул Расмус. – Поэтому отстань от нее и будь поосторожней. Если ты мне повредишь, я тебе башку откручу!
– Даже так? Цена настолько высока?
– Намного выше! Понял?
– Да что там, – пернатые интонации смягчились, – понял, не дурак, не волнуйся, все в порядке, все олл…
– Заткнись, – велел Расмус разбушевавшемуся болтуну. – Я тебя не за этим позвал.
– Тогда, будь любезен познакомь меня с обстоятельствами. Изменились они с последней встречи?
– Незначительно, – голос Расмуса был сух и недоволен. – Пошли за стол, чаю попьем, что ли… Холли, можешь называть этого деятеля Генри.
– Расмус, – прошептала я, – а он кто? Или что?
– Ты кого видишь перед собой?
– Большого белого попугая…
– Значит, сейчас он попугай…