Когда Хелен заходит на кухню, Сипсворт запрыгивает на коробку от пирога. Машет лапками – так дети машут низко летящему самолету.
– Не смейся, – говорит она. – Тебе, может, кажется, что я выгляжу нелепо, но когда-то это платье было на пике моды.
Хелен ощупывает пальцами ткань. Шелк похож на теплое дыхание.
– Почему я его не выбросила перед большим переездом, никогда не пойму.
Она выпивает еще стакан воды, наполнив его в уборной. Включает радио. Оркестр разогревается, а конферансье пока излагает вкратце историю Королевской оперы.
– Пойдем, Сипс… – говорит она, подхватывая коробку. – У меня для тебя сюрприз.
Она несет все аккуратно, не забыв прихватить лимонадную крышечку с водой. Очутившись в аквариуме, он выбирается из коробки, принимается все вокруг обнюхивать, щупая каждый предмет левой или правой лапкой: вдруг где притаилась опасность.
– Такой же, как твой старый дом, только сухой и чистый.
Начинается увертюра, Хелен протягивает его тапок, Сипсворт туда запрыгивает. Она ставит тапок рядом с собой на подушку, и почти весь первый акт мышь вполне умиротворенно там сидит, пока Хелен разъясняет, кто есть кто и почему все смеются – или что за девицу похитили по ошибке придворные герцога.
Во время антракта Хелен относит тапок на кухню и заваривает себе чай. Воду в чайник она наливает в нижней уборной, и с ее губ мелкими цветочками срываются смешки. Раковину-то все равно сначала как следует отдраить придется, думает она, перед тем как снова использовать.
В запасе есть еще пара минут. Хелен отрезает ломтик клубничины и вручает сидящему в тапке Сипсворту:
– Чтобы взбодриться к следующему акту.
Он вертит клубнику в лапах и на глазах у Хелен весь обляпывается красным соком.
– Вряд ли кто шьет оперные перчатки на твой размер.
Перед тем как занавес открывается ко второму акту, Хелен успевает заскочить в уборную за квадратиком туалетной бумаги, чтобы положить его в тапок.
– Если когда-нибудь пойдем с тобой в оперу, – говорит она, – давай возьмем платочек, это как-то элегантнее, чем возиться с рулоном.
Ей представляется, как они сидят вдвоем в великолепной ложе: Сипсворт разглядывает сцену, опираясь на задник своего тапка – не клетчатого, а черного, бархатного. Вокруг сплошь женщины в вечерних платьях, мужчины в черных костюмах и дорогих кожаных ботинках. Каждый шаг по толстому ковру дает ощущение роскоши.
– А вот и Лен, – произносит Хелен вслух. – Вот и мой муж.
Он возвращается из туалета, но забыл, в каком они ряду. Хелен машет ему, и Лен закатывает глаза. Он молод – но молодым не выглядит, потому что всякий раз, когда Хелен его воображает, они оказываются ровесниками.
– Знаешь, что он мне говорил, Сипсворт? Что находиться в опере – все равно что застрять в дурацкой конфетной коробке.
Когда они снова располагаются на диване, Хелен пытается переместить Сипсворта в его новый домик, но он не желает покидать тапок. Однако в последние мгновения «Риголетто» – занавес уже вот-вот опустится – мышь выходит к Хелен из глубины тапка, держа в зубах кусок туалетной бумаги.
Хелен смеется:
– Самый драматичный финал всей итальянской оперы – и ты готов идти спать? Ну точно как Лен. Вы с ним два сапога пара.
Когда последние звуки заключительной арии Джильды выливаются из радиоприемников по всему Соединенному Королевству, Хелен переставляет тапок в аквариум. Все еще не выпуская изо рта бумажку, Сипсворт с усталым видом топает к своей коробке от пирога и исчезает в отверстии входа.
Хелен прикусывает губу.
– Еще будешь другим мышам в приюте рассказывать, как слушал «Риголетто» в Королевской опере, с Эрин Морли в роли Джильды. Этим очень даже можно гордиться.
Поднимаясь по лестнице, Хелен представляет себе людей, расходящихся после спектакля: кто-то неторопливо шагает по мокрым улицам, кто-то садится в такси, кто-то спешит в ярко освещенную пасть подземки.
В кровати мысли Хелен обращаются к Сесилу.
Как протекает его жизнь в магазине, день за днем, день за днем. Как он прячет свое одиночество. И тот разговор, когда мужчина, которого он считал любовью своей жизни, объясняет, что едет в Испанию и не намерен возвращаться.
Жизнь, какой они ее знали вдвоем, закончилась, осталась только память.
Проваливаясь в сон, Хелен видит Сесила у себя в саду.
Жарко, и его рубашка подмышками пропиталась потом. Он подрезает кустарник и болтает с Хелен о том о сем – о цветах, о пчелах, о ветре.
Пятница
27
Наступивший день выдался солнечным, лужицы света по углам дома Хелен смягчают острый морозец поздней осени.
Надев тапочки и завершив утренние ритуалы в ванной, Хелен спускается вниз по скрипучей лестнице – ей интересно, как Сиспворту понравилась первая ночь в новом жилище. Она намерена в самой категоричной форме предупредить Тони, что в приюте Сипсворт должен и дальше жить в аквариуме, иначе другие животные могут причинить ему вред – слишком уж доверчивый у него характер.
В ожидании, пока выпрыгнет тост, она снова думает о Сесиле. А точнее, о том, что можно сделать с ее садиком. Может, не такая уж это и ужасная мысль – немного навести там порядок, подрезать деревья и кусты, чтобы подготовить их к весне.
Включив радио («Реквием» Моцарта), Хелен представляет, как они там нежатся на солнышке. Сипсворт приехал в гости, он ведь никогда раньше не вдыхал аромата едва распустившейся розы. Ей видится его конусообразная мордочка, заглядывающая в цветок. В радиоприемник можно вставлять батарейки. Она бы его вынесла из прихожей в сад на подносе вместе с угощением.
Когда Хелен подходит к аквариуму с утренним тостом на тарелочке, Сипсворт, к ее удивлению, уже не спит. Может, подгоняет свои биоритмы к ее режиму, чтобы побольше времени провести вместе до его отъезда?
Но когда она заглядывает в аквариум, его грудная клетка тяжело поднимается и опускается с каждым вздохом. Глаза сузились – не так, как он щурится после пробуждения, а в напряжении: похоже, ему трудно дышать.
– О господи! – Хелен быстро ставит тарелку на столик.
Мчится обратно на кухню, отрезает кусочек клубники, прибегает с ним в гостиную, подносит к мышиной мордочке в надежде, что Сипсворт способен справиться с этим тяжелым дыханием, что лакомство его встряхнет. Но он отворачивается, крошечная пасть открывается и закрывается, как у певцов из вчерашнего спектакля.
Хелен бежит в прихожую, выключает радио («Монтекки и Капулетти»), выдергивает из ящика телефонный справочник. Быстро долистав до нужного раздела, она водит пальцем по объявлениям в рамочках, ищет номер неотложной помощи, находит, набирает.
– Ветеринарная служба графства, чем могу помочь?
– У моего питомца приступ, проблемы с дыханием, нужна срочная помощь.
– Сочувствую, – отвечает женщина. – Какое животное, сколько ему лет?
– Мышь, возраст неизвестен.
– Прошу прощения, мэм, но экзотов мы не обслуживаем.
– Господи помилуй! – взрывается Хелен. – С каких это пор животное, которое водится в каждом уголке страны, считается экзотическим?
– Мне ужасно жаль, но мы не принимаем животных мельче кролика. Но могу вам дать номера клиник, занимающихся экзотами, в Оксфорде и в Лондоне.
– Дайте мне поговорить с ветеринаром, – говорит Хелен. Ее рука трясется. – Позовите его к телефону.
– К сожалению, ее сейчас нет на месте.
– Тогда зачем вы звонки принимаете?!
– Для записи на прием, мэм. На другие даты.
– Ладно, дайте мне хоть чей-нибудь номер, быстрее.
– Куда вам…
– В Оксфорд… но и туда слишком далеко для мыши в таком состоянии.
Хелен записывает номер и бросает трубку, не попрощавшись.
Звонит в оксфордскую клинику на Бофорт-стрит, там включается автоответчик.
– Вы… – торжественно объявляет Хелен, – целиком и полностью бесполезны.
Но как только она вешает трубку, телефон трезвонит. Хелен мигом хватает ее:
– Алло! Алло!
– Ой, да, миссис Картрайт, это Тони из прию…
– ДА ПРОВАЛИСЬ ТЫ К ЧЕРТЯМ, ТОНИ! – Хелен швыряет трубку и грозно взирает на телефон, словно бросая ему вызов: попробуй звякни.
Она сама удивляется своей утрате самообладания. Даже когда полицейские объясняли, что случилось с ее сыном на пешеходном переходе, она просто стояла и кивала. Один из них заварил чай. Заставил ее сесть и всучил кружку. Тело ее сына находилось в больнице, и в какой-то момент ей предстояло опознать его. Но она не пролила ни капли чаю, ни единой капли.
Приходит осознание, что это ее первый срыв на публике со времен детства, когда на их городок падали бомбы. Какая же ярость ее обуревала, когда небо содрогалось от гула приближающихся вражеских самолетов.
Но последнее, что сейчас нужно Сипсворту, рассуждает Хелен, – это слышать, как она сердится. А то еще станет, как все дети, винить себя.
И тогда Хелен делает нечто, чего не делала много лет. В течение десяти секунд она стоит очень тихо. Дышит. Ждет, чтобы челюсть полностью расслабилась. А с расслабленной челюстью смягчается и язык. Руки перестают дрожать. Зрение обретает четкость, и Хелен чувствует, как ее разум поднимается из мутных волн старости, точно Экскалибур из озера. Ощущение, как будто, вынырнув таким образом после трех десятилетий на пенсии, она вновь оттачивает свои старые навыки.
Она спокойно идет на кухню, берет ручку и листок, лежащие рядом с хлебной корзинкой, и мигом возвращается в гостиную. Сипсворт все еще дышит с трудом, так что Хелен садится рядом с ним на диван, считает количество вдохов за шестьдесят секунд, потом умножает на его дыхательный объем, чтобы получить объем минутной вентиляции легких. Она осматривает аквариум на предмет потенциальных источников травмы, например остатков клея на клапане коробки, который он мог пожевать. Потом изучает экскременты: какая текстура, нет ли следов крови. Все это Хелен проделывает без суеты, и две минуты спустя она уже снова в прихожей у телефона.