вспомни, он хоть и давно все свое сказал, но мало, где ошибся. Ни Алиса не попадет к Бобу, ни Боб к Алисе4. А вот оказаться между всем – запросто. Вот, – он приподнял крысу, – сначала бедолагу Фиону сюда занесло, теперь тебя.
– А тебя?
Костик пожал плечами:
– Я сам пришел. Вас возвращать.
Я сел на… не знаю, на что… на пространство под ногами, на пустоту. Сел, короче. Второго-то кресла не предлагалось. А стоя впитывать такие новости сложно.
– Послушай, Костик, я правильно понял, что это с нашим экспериментальным модулем невозможно выйти, как ты говоришь, на заданный объект? А с неким другим можно? Это первое. И второе, вот это твое «сам пришел», это как? Провел рукой по воздуху, и сияющий портал перехода открылся? Как этот, Мерлин? Или Гэндальф? Вечно их путаю.
Он расстегнул ветровку, сунул крысу за пазуху. Посмотрел на меня долгим взглядом. В глазах его серыми тучами проплывало сомнение. Потом уставился вверх, будто там в белой беспространственной пустоте кто-то мог подсказать ему ответы. Снова перевел взгляд мне в лицо. Хлопнул ладонями по подлокотникам, выдохнул:
– Ладно, расскажу. Все равно…
Что все равно, не добавил. Я думал, что услышу лекцию про грядущие возможности т-перехода, но мой друг бухнул совсем другое:
– Сонку не вернуть. Она теперь, – голос его придавило, слова с трудом продрались сквозь связки, – уже и не Сонка.
– А кто ее? Ты знаешь?
Он кивнул. И столько безнадежности было в этом простом движении, что я сразу поверил ему. Поверил в то, что еще не прозвучало.
– Она теперь ретранслятор.
– Э-э-э? Не понял… Какой еще…
Костя перебил:
– Обычный. Ну не совсем обычный. Ретранслятор идеи, мыслепотока. Надо, пожалуй, объяснить тебе. Вот все войны, что так жарко разгорались, вдруг как-то сошли на нет. Все, условно говоря, махнули рукой и разошлись по домам. Почему? Как думаешь?
Я пожал плечами: при чем тут войны, что закончились уже полвека назад.
– Надоело, вот и закончились.
– А почему надоело? – Костя надавил на слово «почему».
– Устали. В воздухе носилось: пора бросать это гнусное дело, вот и бросили.
– Верно. Но идея не просто так витала в воздухе. Ее туда загрузили.
– В воздух?
– Не ёрничай. В ноосферу, в антропосферу, в эгрегор, в логоматрицу, выбери любое название. Оно не имеет значения. Теперь ты спросишь: кто. Не знаю. В смысле не знаю, кто они – инопланетники, гости из будущего, может вообще мировой разум, сама эта долбанная ноосфера.
– Это шестипалые что ли? Ну тот мужик, который Сонку уволок, он из них?
Костик грустно улыбнулся и помотал головой:
– Неа, это просто служба доставки. Курьер. А сами кураторы… Я ж говорю, не знаю, кто они.
Я разозлился: сидит тут во внепространственном пузыре, в кресле вольготно раскинулся и пули мне в уши заливает. Кураторы, эгрегор, ретранслятор идеи. Бред какой! А я адептом-неофитом у его ног сижу – внимаю.
– Костя, ты мне мозги мылить прекрати. Кураторами своими. Ты сам-то кто? Ты, вообще, как сюда явился, если я камеру перехода из лабы уволок. Другой в окрестностях нет. Меня, дурака, сюда вынесло, крысу тоже. Это я понять могу: ошибка эксперимента. А ты?
Он наклонился, теперь его глаза упирались прямехонько в мои. Там, в его серых глазах, мело холодным снегом, там не было ничего от знакомого мне Костика, балагура и весельчака, вчерашнего студента. Там была чужая боль, старая, покрывшаяся запекшейся коркой наста. Ледяная.
– Я консьерж. Это работа моя – двери открывать. Таких заблудших, как вы с Фионой, обратно на божий свет вытаскивать. Мало ли умников, что дыры в пространственно-временном континууме ищут, через всякие стоунхенджи пытаются в прошлое или в шамбалу-мамбалу махнуть. Зависают в таких пузырях, а мне вызволять. Неоплачиваемая, кстати, должность. И отпусков не дают. Я знаешь, когда умер? Еще при Иоанне Васильевиче, царе-батюшке, чтоб его собаки на том свете грызли.
Он так и сказал: «когда умер», не «родился», а именно «умер». И прозвучало это «умер» как «началось». Началось со смерти – не с рождения. Он рассказывал короткими фразами, скупо, без эмоций, а я смотрел в его холодные глаза и видел.
Я видел снег. Мартовский снег, скованный коркой наста, жесткого, острого на изломе. Режущего босые ноги. Жадно впитывающего кровавые капли. Я видел женщину с посинелым младенцем, прижатым к вывалившейся из рваной рубахи груди, растрепанную и избитую, с пустыми глазами. Девочка лет пяти, тоже босая, тоже в одной исподней рубашонке, жмется к ней, подвывает от ужаса, но матери все равно. Она уже мертва, и тот десяток шагов, что осталось пройти до исходящей паром полыньи, делает только ее искореженное тело, а душа… А душа уже слетела, нет ее здесь. Женщина не видит гогочущих опричников в черных кафтанах. Не чувствует горького запаха дыма, что поднимается над провалами крыш, над разграбленной усадьбой. Не слышит хрипов висящих на крестах.
Я смотрел на нее глазами Костика, молодого боярина Шеина, распятого рядом с отцом и братом. Смотрел на своих жену и дочь, делавших последние шаги к холодной бездонной могиле. Хрипел, посылая проклятья кровососу, прячущему под мономашьей шапкой жажду сеять смерть, отнимать жизни, пожирать их. Тело мое выгибалось от острой боли, разум накрывала пелена, плотная и красная, как колпак палача. Я умирал. Уже почти умер, агония открыла дверцу: лети, душа, прощай.
Душа не успела.
На растерзанный, сгорающий болью мозг рухнуло Знание. Раздавило бетонным многотонным блоком. Размазало.
И я вынырнул. Голым и грязным, как висел на кресте. На берегу Клязьмы, посреди городского парка в Химках. Там, где когда-то стоял мой дом, родовая усадьба бояр Шеиных. Вынырнул, прекрасно зная, где и, главное, когда. И кем. Консьержем, тем, кто обязан открывать и закрывать двери, спонтанные т-переходы. И не может отказаться.
Я встряхнулся мокрым псом, сбрасывая одурь, картинка рассыпалась пестрыми брызгами. Передо мной снова был Костик.
– И давно ты, это… вынырнул?
– Не особо. Лет сорок-сорок пять. Я не считаю. Бессмысленно считать вечность.
– Ну хорошо, – я не унимался, – кураторы, консьержи, курьеры. Допустим, я всосал инфу и уверовал. А ретранслятор? Можно поподробнее?
– Да чего уж, – Костя криво ухмыльнулся, недобро как-то, – раз пошла такая пьянка… Мы говорим: идеи носятся в воздухе, идея овладела массами. Но вот, чтоб идеи хватило на большие массы, ее, идеи этой, должно быть много. Чтоб овладеть массами, идея должна достичь критической массы. Тавтология! Но верная. Вот тут и вступает ретранслятор, который передает идею в… ну пусть, ноосферу, а оттуда ее разносит по головам. И лучше, чем человеческий мозг, ретранслятора не найти.
– Ты хочешь сказать, что где-то кто-то транслировал через человечий мозг идею о прекращении войны?
– Ага.
– А Сонка для чего? Для каких идей?
– Элементарное размножение. Ты в курсе, что население планеты начало неуклонно снижаться?
Конечно, я был в курсе. Не то чтобы следил, но иной раз выплывали пред мои ясные очи испуганно заикающиеся статейки. Про то, что нас уже всего три с половиной миллиарда. Что еще сто-сто пятьдесят лет, и мы пройдем точку невозврата. Девальвация культуры, атомизация личности, вся эта возня со свободами и выбором гендеров, поколения детей, выращенных в госприютах, где им вбивалось в головы: вы не женщины и не мужчины, вы пустая оболочка, что туда залить, выбираете сами. Силикон в лифчиках, пластик в трусах. А любовь? Разве такое существо неопределимого пола можно желать? Феромоны на справляются. Доигрались, короче. Даже Африка не спасает. Там тоже с ростом цивилизованности, все меньше интереса к примитивному размножению. Столько всего успеть надо: карьера, активитэ̀, путешествия, борьба за то и за это – не до детишек.
– И Сонка…
– Ну да, транслирует идею семейных ценностей, – Костик закивал головой.
– А почему именно она?
– Ну знаешь?! Уникальная потому что. Многое должно сойтись: возраст, психотип, характеристики проводимости мозговых оболочек, генетический слепок, до хрена всего. На всю нашу вымирающую планету, видать, она одна подходящая.
Он еще раз хлопнул ладонями по подлокотникам:
– Ладно, пошли что ли. Разоткровенничался я. Тяжело, знаешь, все время в себе держать.
Он ничего не сделал: никаких пассов, прочерченных в пустоте врат, вспышек, как в модуле перемещения. Кажется, я моргнул, и вот вокруг биолаборатория нашей базы. Мыши любопытно шевелят усиками за стеклами аквариумов. Костик вытащил из-за пазухи крысу и сунул ее в птичью клетку:
– Добро пожаловать домой.
– Слушай, Костик, я ж подводный модуль бросил. Там, под Черепахой. Вернуть надо.
– А, – он, не оборачиваясь, шел к выходу, – ну иди, возвращай.
И я оказался там, откуда попытался допрыгнуть до Сонки, в камере т-перехода на подводном модуле. Я с трудом выкарабкался из тесной коробки, все-таки надо было делать ее пообъемнее.
Загнав модуль-подводник в эллинг, вылез наружу и вновь наткнулся на Костика, он, явно, поджидал меня.
– Пошли, – говорит.
И все. Воспоминание закончилось. Дальше – белый свет сквозь веки на койке медблока.
Уж не знаю, да, признаться, и знать не хочу, какую хрень он сотворил с моим несчастным мозгом, что пришлось проваляться в капсуле регенерации целую неделю. Что он там развалил, пытаясь вытравить воспоминания. Но не срослось – я все-таки вспомнил.
***
Вспомнив, я вновь пошел к городскому колумбарию. Отключил голограмму бесконечно бредущей по краю прибоя Сонки. Отпирая замок погребальной камеры, я знал, что найду там пустоту. И увидев урну, серебристую посудину, напоминающую элитную банку для крупы, я охнул. Минуты две стоял и смотрел на нее, раздумывая: закрыть дверцу камеры или открыть урну? Потянул посудину на себя – внутри что-то забренчало. Отвернул крышку – беленькая фарфоровая мышка на дне. Больше ничего. Шуточки у тебя, Костик!