– Мама! – пронзительно вскричала она.
Та опять открыла глаза. И посмотрела на Чунчжу так, словно хотела сказать что-то еще, но с ее губ не сорвалось ни звука.
Рука, которую держала Чунчжа, обмякла.
Увидев выходящих из дома Чунчжи седовласую женщину и девочку, Суволь остановил их.
– Что происходит? С матерью Чунчжи все в порядке?
Шаманка покосилась на стоящую рядом с ней девочку. Девочка устремила на Суволя невидящий взгляд, ее черные глаза блестели. Она наклонила голову набок.
Наконец седовласая шаманка произнесла:
– Ее мать была изувечена.
– Во время погружения?
Прежде чем ответить, седовласая женщина оценивающе посмотрела на юношу.
– Остальные принесли мать девушки домой. – Она кивком указала на ожидающих женщин, которые стояли неподалеку, безмолвные, точно каменные.
– Не следует ли вам вернуться в дом? Чтобы помочь?
Шаманка отдала четки, ножи и погремушки девочке, и та положила их в корзинку. Женщина устремила глаза ввысь, на небо над крытой соломой хижиной. Внезапный порыв ветра всколыхнул деревья. Шаманка повернула седую голову и прислушалась. В доме кто-то заголосил.
Когда толпа хэнё, пронесясь мимо Суволя, хлынула внутрь, тот ошеломленно заморгал. Он двинулся следом за женщинами, но тут же, вспомнив о поросенке, задержался, чтобы привязать животину к забору.
Седовласая шаманка коснулась его руки.
– Ты родич? – спросила она.
Он помотал головой:
– Нет. Я помог довести поросенка.
– Не родственник… – Старуха с интересом изучала Суволя. – Но в тебе течет та же кровь.
– Не понимаю. – Юноша подумал о своей матери – уроженке материка, всегда боявшейся шаманок с Чеджудо.
Седовласая женщина схватила Суволя за руку, понуждая выслушать ее.
– Держись подальше от горы, – сказала она.
– Не могу. Халласан – мой дом.
Шаманка отпустила его руку. Больше она ничего не могла поделать, ибо не все истины можно поведать. Вместо этого она благословила юношу, а девочка, стоявшая рядом с ней, молча наблюдала.
Один за другим жители деревни приходили в скорбный дом с едой и аккуратно складывали свои приношения на крыльце. Пока кишечник еще не оправился после потрясения, пища должна легко проскальзывать внутрь и усваиваться: жидкие супы, каши, подливки. Позднее приношения станут более соблазнительными, дабы разжечь притупленный печалью аппетит: появятся лоснящаяся от жира жареная макрель, маринованные в соевом соусе и меде побеги черемши, приготовленные на пару морские ушки и мидии. Чунчжа послушно подавала эти блюда бабушке, брату и сестре. Младшие уже снова улыбались, набитые животы отвлекали их от тоски по матери. Но Чунчжа могла проглотить лишь несколько кусков. Свои объедки она отдавала повизгивавшему от удовольствия поросенку.
После трехдневного траура Чунчжа с бабушкой вновь пришли на берег. Другие ныряльщицы уговаривали обеих отдохнуть подольше, беспокоясь, что их горе слишком тяжело. И обещали делиться своим уловом. Бабушка отмахнулась от их опасений. У Чунчжи очень бледные щеки, она заметно похудела. Подводная пучина притупит любую скорбь. Старуха рассудила и пришла к выводу: пускай тогда уж морской царь заберет свою десятину – всё лучше, чем смерть от горя. И тем не менее она молила о пощаде.
Они много ныряли – это был способ хоть как-то возместить потерю.
Ночью, после того как Чунчжа заснула, бабушка сидела рядом и пела, пытаясь облегчить страдания девушки. Каждое утро она задавала внучке один и тот же вопрос. Всякий раз Чунчжа давала один и тот же ответ:
– Ничего, хальман. Мне вообще ничего не снилось.
Вместо нее о своих снах принялись рассказывать младшие дети, Чжин и Гончжа; их звонкие голоса перекрывали монотонную речь Чунчжи.
– Мне снилось, что я выросла большая-пребольшая, – объявила Гончжа. – Сделалась ростом с дом и носила его на себе вместо платья. Моя голова пробила крышу, а руки торчали из окон. Я стала высокой, как дерево!
Бабушка кивнула, не сводя глаз с Чунчжи.
– Двенадцать – самый подходящий возраст для снов, в которых растешь. Значит, твое детское тело готовится к превращению в женское. Этот сон приснится тебе еще несколько раз. Как только твое тело изменится, сон перестанет к тебе приходить.
Настал черед Чжина.
– А мне приснилось, что я лечу, как птица! – воскликнул он. – Когда я подпрыгивал вот так и поднимал руки, то взмывал в воздух. И в небе я нашел омман. Она тоже парила, и я полетел за ней. Мы вместе улетели в сторону горы.
Бабушка погладила мальчика по волосам.
– Ты помнишь, куда вы с мамой направились?
Чжин на мгновение задумался.
– Мы улетели из деревни и полетели над горой. Я не знаю, куда я направился. Но когда я там очутился, омман со мной уже не было.
– Так и должно быть, – кивнула бабушка. – Твоя мама теперь обитает в мире духов, а ты еще слишком мал, чтобы быть с ней. Прежде, чем ты сможешь с ней воссоединиться, тебе придется закончить эту жизнь здесь.
– Но что означает мой сон?
– Вскоре ты отправишься в путешествие.
– Правда? – встрепенулся Чжин.
Бабушка покосилась на старшую внучку. Чунчжа носила оставшуюся после завтрака посуду на кухню, где протирала ее песком, а потом ополаскивала. Пожилая женщина наклонилась к внуку.
– Никому не рассказывай об этом сне. Такой прекрасный сон нужно оберегать от злых демонов.
Чжин кивнул. Тотчебби вечно воровали его любимые камешки и палочки и перепрятывали их, чтобы не дать с ними играть. Он был умный мальчик и умел хранить тайны.
Чунчжа вздрогнула и проснулась. Светил полумесяц. Прислушавшись к дыханию окружающих ее родных, она начала понимать, где находится: дома, в деревне, на своем напольном тюфяке. Рядом лежала бабушка, по бокам от которой спали Чжин и Гончжа. Девушка закрыла глаза, стараясь не проснуться окончательно. Ей хотелось еще немного поплавать в этом тихом месте, где все, что она хотела забыть, казалось далеким, – на окраине памяти. Но она была не в силах остановить набегающие волны своего беспокойного разума.
Луна, сияющая в ночном небе, и неумолчный хор сверчков. Живительная сладость горного источника. Белые пальцы Суволя на фоне зеленых папоротников. Испачкавшая мамины носки алая кровь, становящаяся бурой.
Чунчжа свернулась клубочком, пытаясь выдавить эти ощущения из своего тела.
Боль в груди вытолкнула ее из постели, оторвав от теплых тел спящих. Она ощупью, на четвереньках поползла по неровному деревянному полу. Мамины домашние обязанности теперь достались ей. Пора разводить огонь и варить кашу на завтрак.
В то утро, когда она заняла место матери, Чунчжа лежала в постели, объятая дремой, пока не вспомнила, что мама собирается в горы. Она вскочила, побеспокоив бабушку, которая что-то пробормотала, и бросилась к матери на кухню. Пока девушка подбрасывала в огонь хворост, мама налила в черный котелок с оставшимся от ужина пшеном воды. Помешивая кашу, Чунчжа молила мать отпустить ее на гору. Та, качая головой, добавила в кашу яйца и мелко нарезанный зеленый лук.
Одеваясь в темноте, Чунчжа остро ощутила свою утрату, дотронувшись до маминой домашней одежды и головной повязки. Ей хотелось закутаться в слабеющий аромат матери. Впервые увидев ее в этом наряде, бабушка вздрогнула и пробормотала что-то насчет квисина. Но она была слишком практична, чтобы позволить хорошей одежде лежать без использования, и разрешила внучке завладеть вещами покойной дочери.
Чунчжа всегда знала о своем поразительном сходстве с матерью. Однако и представить не могла, что ей так скоро придется занять мамино место. Если судьба человека действительно написана у него на лице, как вечно твердила бабушка, чем это обернется для Чунчжи? А для младших брата и сестры с их круглыми лицами, широко распахнутыми глазами и пухлыми губами, – точных копий отца?
Отец бросил их, когда Чунчже было двенадцать лет, и с тех пор о нем почти не упоминали. Мама полностью вычеркнула его из жизни, дав детям фамилию своей матери. Но недавно бабушка снова заговорила о нем, раскрыв неизвестные детям секреты. Только вчера она рассказывала, что их отец вырос на материке, недалеко от большого города Сеула, где слишком холодно для мандариновых деревьев.
– Горожане не должны заключать браки с селянами, а горцы – с жителями побережья, – поучала бабушка. – Слишком большая разница! Посмотрите, как вышло у ваших родителей!
Мама могла выбрать любого мужчину. Бабушка похвалялась, что их тянуло к ней, хотя она и не считалась признанной красавицей. Лицо у нее было слишком худое, рот слишком широкий, а подбородок свидетельствовал об упрямстве. Но Сукчжа производила впечатление: высокая, с длинными, красивой формы конечностями. К тому же она была одной из лучших хэнё – женщиной, стоящей двух мужчин. Бабушка говорила, что самое красивое в ней – светло-карие глаза: «Цвета темного меда. Глаза духа, хотя она прожила недостаточно долго, чтобы духи попали в поле ее зрения».
Сукчжа отвадила стольких поклонников, что к тому времени, как ей исполнилось двадцать шесть, ни один мужчина не осмеливался к ней подступиться. За то, что она погубила так много надежд, односельчане прозвали ее каменной девой. Одним летним днем, приехав в Согвипхо, мама приметила на пристани отца.
– Красивый мужчина, – вспоминала бабушка. – Такой привлекательный, что каждая женщина, которой он попадался на пути, пыталась его соблазнить. Ваша мама решила, что он достанется ей. Он был окружен глупо хихикающими женщинами, и все они бросали на него зазывные взгляды. Ваша мама, слишком гордая и слишком хитрая, не пожелала присоединяться к этой жалкой компании. Она скинула с себя верхнюю одежду и встала на причале в своем костюме для ныряния. Ее распущенные волосы развевались на ветру. Ваш отец сразу заметил ее, поскольку она была единственной женщиной, не обращавшей на него внимания. Сукчжа делала вид, что изучает что-то под водой. И, почувствовав, что он наблюдает за ней, прыгнула в воду. Нырнула в глубину, глаза слепило солнце, пальцы ощупывали дно. Она сказала себе: «Если я найду морского ежа, то принесу его этому красавчику. Если он съест ежа, то станет моим». У причала неоткуда взяться морским ежам. Там очень мелко, и вода чересчур мутная. Но