м себе я опротивел, и вся любовь разом кончилась. Не больно-то влюбишься при таком старшине. Говорят, сам он всю службу ни на одну девушку не поглядел с интересом… На днях перед тем мы в запас его проводили, и вся рота жалела — хороший, мол, старшина был. Возможно, оно и так, да ведь если он женоненавистник, то зачем уволился? С таким только и годится службу нести, особенно по выходным дням…
От скуки стал я луну вблизи рассматривать — это ведь не то что с земли. И моря, и хребты, и кратеры на ней всеми шероховатостями лезут в глаза — так и хочется потрогать, какая она на ощупь — холодная или горячая? Так загляделся, что показалось — в Море изобилия след лунохода обозначился. Потянулся взглядом по этому следу и оказался аж в Море ясности. Только не упомню, чтобы луноход прополз через целую треть лунного диска, его вроде бы недалеко от места посадки поставили на консервацию. Впрочем, кто знает — может, селениты вздумали на нем покататься? Нашу бы машину туда — можно в кругосветку по луне пускаться на десантной самоходке-вездеходке.
На Море ясности я могу смотреть часами, и всегда о жизни думаю. Есть ведь счастливчики, у которых со школьных лет во всем полная ясность. Возьмем хоть Сашку Найденова — у него каждый час жизни проходит по плану. На службе и у меня пошло так же, но тут речь о делах прошлых. Вот он еще в пятом классе решил окончить школу с медалью — так и вышло. Потом возмечтал стать инженером-строителем, и теперь, конечно, в институте бы учился, но, как всякий уважающий себя мужчина, решил сначала в армии отслужить, да не куда-нибудь — в десантники попросился и по всем статьям подошел. Медалистов, между прочим, и военкоматы уважают. Теперь Сашка службу заканчивает, отличник, на подготовительное отделение в институт разрешили ему послать заявление, глядишь, скоро распрощаемся мы со своим механиком-водителем. И невесту он присмотрел себе еще до армии, она ему по письму в неделю шлет — ни единого перебоя за все два года не случилось, — и тут у него полная ясность. Она и в медицинский поступила с расчетом, чтобы им в один год институты окончить, а потом — на Крайний Север. Вот как надо жизнь планировать!..
У меня же тогда никакой ясности в жизни не было, и казалось, не будет. Вот, скажем, с первого класса о море думал, столько книг перечитал о моряках, столько фильмов посмотрел, ночами плеск его мне снился, а спросили в военкомате, где, мол, служить желаешь — будто чего испугался, да и брякнул: «Там, куда пошлют!» Военком оглядел меня и отрезал: «В десантные войска!» Коли слово сказано, не мужское это дело от него открещиваться, так вот и попал в воздушную пехоту. Оно бы, конечно, и ничего, да ведь и дальше пошло в том же духе. Предлагает командир направить меня в учебное подразделение: станешь, мол, командиром экипажа или отделения — у меня колокольчики в груди поют от гордости, а язык — вот уж враг мой! — словно сам по себе выговаривает: «Хочу, товарищ майор, сначала рядовым послужить, чтоб, значит, воинскую науку от азов пройти. Коли по мне она окажется, тогда, глядишь, и в командиры выбьюсь». Майор только усмехнулся: «Ну что ж, солдат, выбивайся!»
Зашел в курилку, сижу, думаю: «И что я за человек такой? Ведь хотелось же мне командовать или управлять боевой машиной десанта — да еще как хотелось! И что за бес снова за язык дернул?» Посидел, отошел и спросил себя честно: может, бес тут совсем ни при чем? Может, в душе-то я просто трусоватый мечтатель? Не от того ли о море мечтал, что красивую форму поносить хотелось? А сам понимал, что служба у моряков — не сахар, вот и дрогнул в решающий миг. И теперь — лестно быть командиром машины или водителем, но ведь и новобранец знает, что в учебном служба не балует, — вот и опять отступил. И такое зло меня взяло от этих мыслей, что тут же решил: хоть вопреки всему свету, а стану командиром или водителем!
Предлагает мне вскоре сержант первую увольнительную в город, я тут же возмечтал о мороженом, о танцах в молодежном клубе, ну и обо всем прочем, что в голове у новобранца, — но не тут-то было! «Разрешите остаться, товарищ сержант? У меня упражнение на батуте плохо получается, а я же все-таки десантник». Сержант глазом не повел вычеркнул из списков увольняемых. Я готов был сам себя отлупцевать за свой язычок, и вдруг осенило: да я ж наконец-то характер проявил, выбрал, что потруднее. Скрепя сердце пошел в спортивный городок и тренировался там несколько часов кряду. После того стало как-то уж и неловко проситься в увольнения — от трех подряд отказался: то в читальном зале за книгой сидел, то с парашютом возился, то начал в подробностях изучать боевую машину десанта. Почти за год только дважды побывал в увольнении, да и то с последствиями: грибок в полевом лагере теперь как новенький… И ведь прыгать первый раз боялся, наверное, больше всех, но что вы думаете?! Когда командир спросил, кто из новичков желает пример подать, ноги меня так и вынесли из строя. До сих пор холодок до пяток доходит, как вспомню о том вызове. И ведь ничего — прыгнул. А потом вскоре как бы ни с того, ни с сего — в экипаж машины зачислили. Вот так первое загаданное желание начало сбываться…
Я не оговорился, потому что незадолго до учения увидел меня комбат, подозвал, спрашивает: «Ну как, десантник, выбиваешься в командиры?» Я уж и не знаю, что отвечать, а он — вполне серьезно: «Начальники вами довольны. Вот пройдут стрельбы и учения — посмотрим, на что вы способны. Сержанты нам скоро потребуются». Стрельбы прошли нормально, и вот — учения, полет над облаками со всей штатной техникой. Так что не зря я думал о жизни, глядя на Море ясности. Что ж это выходит: значит, желание любое исполнить можно, если ты твердо знаешь, чего хочешь, и своего добиваешься, не отступая? Глядишь, и вправду вот-вот на командирское место пересадят — наш сержант уж в запас готовится. А хотел ли я этого в глубине души — ведь с командира экипажа спрос немалый и забот у него побольше, чем у рядового. Может, опять я из пустого тщеславия о сержантских погонах возмечтал? И вдруг поймал себя на том, что думать стал по-новому — словно гляжу на себя со стороны и уж знаю заранее, чего действительно хочу и чего могу добиться. Кажется, в тот миг я и загадал свое сокровенное желание. И еще захотелось мне тогда с нашим бывшим старшиной встретиться, попросить его честно ответить: не жалеет ли, что расстался с десантными войсками? Очень уж грустным он уезжал, к тому же мы знали, что командование предлагало ему поехать в школу прапорщиков или даже в военное училище. Уж если нам было грустно с таким служакой расставаться, то каково ему?..
Только дошел я до этой мысли — вспыхнула сигнальная лампочка, завыла сирена, распахнулся люк самолета, и пошли мы пешком к земле… Небо вокруг — словно гигантский прозрачный агат, где звезды подобны золотой россыпи; река блещет под луной, а любоваться красотами некогда — примечаю на всякий случай огни поселков… Свалились на поле между рекой и лесом, мигом завели машину и полным ходом — к месту сбора. Батальон прямо с неба начал марш по земле. Сами понимаете, десантнику задерживаться после высадки — все равно что голову в петлю совать. Над нами уже воздушный бой завязался, глядишь, и по земле «противник» притопает… Вдруг сержант командует водителю:
— Стой! Поворачивай в лес — приказано нам работать по второму варианту.
Вот тебе раз! Батальон уходит за реку, через единственный мост, он вот-вот начнет громить стартовые позиции ракет «противника», а нам бездельничать? Мы ж ударная сила! Стоило ли нас тащить по небесам за сотни верст, чтобы потом в кустах отсиживались? Сказал об этом сержанту, а он этак зло спрашивает:
— Чем, ты думаешь, десантник воюет?
— Известно чем: пушкой, автоматом, гранатой, ракетой. Кулаками, на худой конец.
— То-то, что на худей! Головой сначала воевать надо. Остальное приданные средства. Вот батальон разгромит объект, где ж ему к своим прорываться, как не здесь? Здесь-то его будут меньше всего ждать! «Противник», конечно, не дурак — заслон у моста он на всякий случай поставит, а тот может помешать. Ну заслон — не главные силы. Как батальон подойдет к мосту и засада «противника» обнаружит себя, мы ее и возьмем в оборот с тыла.
Все это я уж и сам сообразил, однако же обидно, когда главная работа в бою достается другим. А с нею, разумеется, и главная слава. Что бы там ни говорили, я ни за что не поверю, будто солдат в мои годы к славе равнодушен бывает. Особенно наш брат — десантник.
Загнали мы свою машину в огромный куст боярышника возле опушки, так чтобы и мост и дорогу к нему держать на прицеле. Комбинезоны порвали, в кровь исцарапались, пока маскировку наводили, зато нас и сам леший не нашел бы. Да и кто подумает, что нормальные люди в старом боярышнике станут отсиживаться?.. Помалкиваем, слушаем, как самолеты вдали ревут, считаем, сколько машин «противника» через мост прошло, примечаем, где прикрытие моста расположили. Медленно рассветало, где-то взрывы послышались, а у нас — тишь, только охрана возле моста маячит.
Солнце встает, птицы проснулись, трава от росы сначала побелела, потом заискрилась; утро такое ясное, будто его к какому-то празднику ключевой водой отмыли, а у меня от напряжения радужные круги перед глазами расплываются. Размяться бы, лицо росой остудить, но мы в засаде, а в лесу могут быть и чужие глаза. Как ни следил за собой, все ж сон подкрался, подлый! Вижу вдруг: возникают из радужного кольца три «феи», в брючках, цветных кофточках и с лукошками в руках. Пропал десантник: кто же с таким сновидением захочет расстаться добровольно!
А они остановились возле куста и начали поверять друг другу сердечные тайны. Особенно одна, черноволосая и вертлявая: «…А он мне говорит… А я ему говорю… А он говорит… А я говорю…» Знали бы иные парни, как их нежные словечки, сказанные шепотком на ухо, назавтра разносятся по свету, словно из громкоговорителя!..
До того неловко стало подслушивать поневоле, что хотел уж тихонько кашлянуть, чтоб, значит, спугнуть говорунью, но тут вижу — сержант из-за пушки кулачище кажет: нишкни, мол. Эге, значит, действительно все наяву происходит: этакий кулачище ни в каком сне не привидится. Вдруг одна из «фей» тему переменила: