— Видели, девчата, солдаты у нас появились. За деревней, на опушке, окопы роют, а в логу танки стоят. Учения, видать.
Это уже информация. Сержант знак делает: запоминай!
— И самолеты летают, — заговорила, посматривая в небо, самая молчаливая девушка. Она стояла так близко, что веснушки на носу ее различались. Светленькая девушка, словно раннее солнышко. И вдруг говорит: — Вот бы солдатика завлечь! Милое дело — за солдатика замуж выйти: он и обед сварит, и в доме приберется, и шить и стирать умеет их командиры в армии всему учат.
Ах, конопатая тихоня, вон ты с какими замашками!
Черноволосая смеется:
— Тогда уж лучше командира поищи, а то ведь солдатика не каждый день в увольнение отпускают.
Третья съязвила:
— Ты, Оля, небось, соседке своей Анечке завидуешь, к ней на днях долгожданный десантник со службы воротился. Возьми да отбей — одни твои конопушки всей ее красоты стоят.
— Не-ет, — отвечает со вздохом, — я уж своего дождусь.
— Это откуда ж ты его дождешься? С неба, что ли?
— А хоть и с неба, — закрылась ладошкой от солнца, засмотрелась на далекий самолет. — Вот прилетит он на своем парашюте-одуванчике, опустится передо мной и скажет: «Здравствуйте, Оленька. Я все-таки нашел вас».
Она смеется, а у меня сердце так грохнуло о ребра, что, кажется, звон прошел по броне машины. Готов был из отсека выскочить, да сержант вовремя оба кулачища показал, я и опомнился. Тут как раз одна из подруг спохватилась:
— Пора, девчата. Пока мы про женихов, бабка Еремеиха все рыжики в бору соберет.
Вот уж точно: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Только ведь стал понимать, что служба десантная мне по сердцу, что благодаря ей начал себя уважать и в себя верить, даже мысль шевельнулась — всю жизнь не сходить с небесных тропинок, а она, словно испытывая, подарила минуту радости и тут же отняла. Надо ж было попасть на эти учения, чтобы встретить девушку, лучше которой мне не надо, и вот она появилась на миг, теперь уходит, а я и слова сказать ей не могу.
Исчезли «феи», меня прямо вселенская тоска охватила. Найденов тоже вздохнул всей своей богатырской грудью, да так и не выдохнул. Потому что вышел из лесу… бывший наш старшина! В полной форме десантника, наглажен, словно для парада, знак парашютиста пронзительной голубизной сияет на тужурке. Я уж подумал, что он в армию снова призван, не усидел в части, добрался до района учений, нас разыскивает. Вот сейчас обнаружит, потом взгреет за плохую маскировку. Глаз-то у него за двести метров начищенную пуговицу от неначищенной отличает, а уж целую машину от него ни в каком лесу не скроешь. Но оказалось, глаза старшины другое высматривали — это нас и выручило. Появляется на опушке еще одна «фея», старшина сорвал ромашку — и к ней.
— Здравствуйте, Анечка, я уж боялся, что не придете.
Силы небесные, да наш ли это старшина? И чтоб он чего-нибудь боялся?! Стоило на самый край земли слетать, чтоб такое услышать… Девушка вежливо улыбнулась:
— Вы-то зря боялись, как видите. Мне вот тоже что-то боязно: как бы вы не заскучали со мной. Глаза у вас грустные, Вася.
Сбил Вася берет на затылок, вздохнул:
— Самолеты услышал, сердце не на месте. Прямо пешком бы и ушел на борт десантного корабля.
— Так-то вы, значит, мне обрадовались: едва пришла — убежать готовы.
— Да я бы, — отвечает, — и вас, Анечка, на руках в небо унес.
— На руках, пожалуй, не донесли бы — высоковато.
— Что там высоковато! Знаете, Анечка, я ваше имя аж на луне писал…
Ай да Вася! Каково загибает? Девушка притворно изумляется:
— Вот уж не знала, что вы космонавтом служили.
— Я и десантником до нашего земного спутника добирался. Летим, бывало, над облаками, луна рядом, прилипнет к иллюминатору — во все стекло. Я подышу на него и пишу ваше имя, как будто на самом ночном светиле. Конечно, так, чтобы никто не видел.
Ну, товарищ старшина! Меня за два инициала на какой-то деревяшке наказал, а сам готов целое небесное тело исписать именем своей возлюбленной. Вот тебе и «женоненавистник»! Прямо-таки утро открытий.
Однако от слов его Анечка расцвела, и быть бы нам свидетелями старшинского поцелуя, но тут наконец наш Найденов и выдохнул… Старшина только оком повел, как рысь, взял девушку под руку — и в лес по тропинке. Меня даже зло разобрало на механика-водителя. Тебе-то, дорогой, чего бы вздыхать? У тебя же и любовь давно запланирована, и невеста ждет — зачем на посторонних глаза таращишь? Не дал на чужое счастье полюбоваться, когда мое-то упорхнуло навеки. Где же искать тебя, Оленька?
Трудно сказать, какие еще наблюдения и открытия сулила нам засада, но тут на лесной дороге тягачи завыли: батарея «противника» полным ходом жмет к мосту. Выскочила на опушку, и сразу — к бою. А у моста стрельба гремит, десантные машины показались: сделал, значит, батальон свое дело, теперь назад прорывается по старому следу. Однако попал бы он в беду, да «противник» нашего куста во внимание не принял. Не дали мы батарее к стрельбе изготовиться — такой шквальный огонь открыли, что нас, вероятно, за усиленный огневой взвод приняли. И, должен сказать вам, пушка нашей машины поточнее снайперской винтовки бьет. Батальон прорвался через мост, присоединились мы к нему, сообщили сведения — то, что «феи» принесли, и тут же получили новую задачу…
Пришлось нам в тамошних лесах еще не один день вести бои, пока подошли главные силы. Тут учению конец, мне же, честное слово, ни отбой, ни ясный день радости не принесли, хотя и получил экипаж благодарность от комбата. Идем походным маршем через село к ближнему аэродрому, люди высыпали на улицу, я, разумеется, девичьи лица разглядываю, а сержант отвлекает, толкает в бок. Посмотрел на него с досадой, он смеется: «Не там высматриваешь, десантник. Вон впереди, справа…» Стоят у обочины три знакомые «феи», смеются, руками машут. Как увидел я веснушки на вздернутом носу, сердце громче двигателя в груди застучало. Пусть, думаю, до конца службы командир лишит увольнительных — все равно они мне теперь ни к чему! — и на ходу сиганул с брони на дорогу. Мне б ведь только имя да адресок спросить, а там на следующую машину вскочу — десантнику это дело привычно. Да, на мое счастье, вся колонна в то время остановилась. Иду прямо к трем подругам, будто к давним знакомым, у них в глазах вопросы разрастаются, я же на одну лишь смотрю и говорю негромко:
— Здравствуйте, Оленька. Я все-таки нашел вас…
Она ойкнула, ладошкой закрылась, как тогда от солнца, и подруги онемели от изумления…
Да, но тут снова — проза. Легла на мое плечо тяжеленная рука, оборачиваюсь — старшина стоит и так смотрит, словно я опять чьи-то инициалы в неположенном месте выцарапываю.
— Ведь самовольно же прыгнул, дьявол, самовольно, да?
— Так точно, товарищ старшина! — рублю в ответ, словно он все еще мой начальник.
— А вы, товарищ сержант, — обернулся он к командиру экипажа, когда машину в засаду ставите, не забывайте, что она следы оставляет. Счастье ваше — свой вам в лесу попался… И вы, товарищ Найденов, не забывайте: если громкие вздохи уместны на свидании с девушкой, это не значит, что, сидя в засаде, можно дышать, как лошадь.
Вот: пропесочил и уж после стал обнимать. Старшины, видно, до конца жизни не меняются. Когда обнимал меня, шепнул: «Молодец, одобряю твой выбор. Отслужишь — милости просим в наш колхоз. Но про грибок помни. Любовь свою уважать надо. Если же о ней сообщают на стенках да на заборах, какое тут уважение? И какая любовь!..»
Ну, потом… Впрочем, лучше о теперешнем… Когда летим ночью над облаками, луна больше не кажется мне пуховой подушкой — попривык к бессонным ночам. Прилипнет она к иллюминатору, я потихоньку от соседей-курсантов подышу на стекло и вывожу имя, будто на лунной пыли. Всего-то три буковки, а едва на целой планете умещаются. «О» — в Океане бурь, «Л» — в Море дождей, «Я» — в Море ясности и выходит: «ОЛЯ» — через всю Луну!..
Кто знает, может быть, придется и на самом светиле имя ее когда-нибудь начертать: у курсанта высшего десантного училища главные высоты впереди. В жизни моей теперь полная ясность — вот что всего важнее.
В штормовую ночь
Чистотой своей казарма напоминала вымытое зеркало. Жемчужной белизной сияли плафоны, по шнурку равнялись не только солдатские койки, но и прикроватные коврики; на бархатистой синеве одеял белоснежные подушки сверкали, словно огромные куски сахара. Ощущение тепла и уюта усиливали изящные стенды, закрытые вешалки, похожие на гардеробы цвета слоновой кости. По глазам солдат и офицеров, пригласивших в казарму гостя части — известного писателя, ветерана войны, офицера запаса, — чувствовалось, что им самим нравится армейский дом. Но гость вроде бы чем-то был неудовлетворен, и это смущало хозяев. Недоумение рассеялось в конце встречи, когда Илья Григорьевич сказал:
— Почти каждый год бываю в частях и всякий раз замечаю, как улучшается быт наших солдат и офицеров. Оттого и не хвалю ваш дом, что такими казармами теперь не удивишь. Да вот еще о чем подумываю: не балуем ли мы наших молодых людей? Иной раз будто не в военный городок попадаешь, а в санаторий.
— Вот те раз! — изумился офицер-хозяйственник. — Впервые меня упрекают за устроенность солдатского быта.
— Вы не поняли, — возразил фронтовик. — Должен вам сказать, что и в труднейшие времена забота о солдате в нашей армии стояла на первом месте. Даже после гражданской, когда страна голодала, ходила раздетой и разутой, красноармеец обеспечивался всем необходимым. Сапоги с картонными подметками, шинели из гнилого сукнеца, на которых наживались поставщики и царские чиновники, — это осталось по ту сторону революции. Да и теперь в иных армиях ведь как? Выдали солдату, что предписано по табелю, а то еще и деньги на прокорм — и точка: исполняй, что велят, и больше не спрашивай. Потерялось, сломалось, сносилось до срока — на свои покупай или так обходись. А у нас возможно ли, например, чтобы солдат спал без одеяла или в зимнее поле вышел без теплой одежды да в дырявых сапогах?