Рассказанный эпизод офицеры выслушали довольно равнодушно. Ничего особенного, на учениях всякое бывает. Но Илья Григорьевич вдруг оживился:
— Вы мне один случай напомнили. Осенью сорок второго под Сталинградом было. Вот так же в ночь — неожиданный снег и мороз. Видно, где-то близко резервы наши были, фашисты занервничали обстреливают непрерывно, и, похоже, готовят разведку боем. Мы вылезли из блиндажей, а сидеть часами в ледяном окопе одетым в легкую телогрейку да обутым в ботинки, скажу вам, не сладко. У меня руки примерзли к автомату, диска заменить не могу. И вдруг под утро сваливаются в траншею солдаты с мешками, а в них — маскхалаты, валенки, полушубки да еще подарки из тыла — шерстяные перчатки. Как праздник помню это… Фашисты и правда скоро полезли в контратаку — ну и задали мы им по-сталинградски!..
Как наш командир
Неуютным показалось в то утро Алексею Ермилову учебное поле. Дул сквозной северный ветер, набегали низкие, неопрятные тучи, ночью прошел дождь, и веяло холодом от сырых сумрачных траншей, от угрюмо стоящего поодаль танка с тяжело нависающим орудийным стволом. Казалось, и не пахло близостью лета, скорее, пахло осенью, и Ермилов знал, что неприятный холод таили не только ветер и сырая земля — в нем самом сквозил холод тревоги от близости танковой брони, с которой он сегодня первым вступит в единоборство. Еще не отданы последние распоряжения, не установлена очередность обкатки, но Алексей знал, что первый — он. И хотя предстояло знакомое дело, было тревожно, словно начинал что-то такое, что касалось всей нынешней жизни младшего сержанта Алексея Ермилова.
За три месяца, пока он командовал отделением, как-то так вышло, что забылся, словно исчез из взвода, отличный солдат Ермилов и появился малоприметный отделенный командир, которого если и терпят, то лишь потому, что еще помнят, каким отличным бойцом был его однофамилец.
В последние дни, чувствуя нарастающее беспокойство и раздражение, которые скрывать было все труднее, он стал думать, отчего у младшего сержанта Ермилова все выходит хуже, чем у других сержантов, отчего солдаты в отделении скучны, вялы и равнодушны при выполнении его распоряжений. Ведь и он не хуже других сержантов умел и замечание сделать, а то и наказать суетливых Сухорукова и Макухина, которые за все берутся безоговорочно, но все делают из рук вон плохо. И командир взвода не обделяет вниманием отделение Алексея Ермилова, а все же оно последнее во взводе…
И вдруг он вспомнил… Вспомнил, как в самом начале своей сержантской службы добровольно уступил соседям право защищать честь взвода на батальонных состязаниях. Да он сам сказал тогда, что в других отделениях и бывалых побольше, и командиры со стажем. Он вроде бы заботился о чести взвода, но теперь-то понимал, что побоялся ответственности, не решился испытать ни себя, ни своих солдат, предпочел спокойствие, словно в тылу остался, когда другие шли на передовую… Потом снова формировали ротную команду для участия в полковых состязаниях, и командир просто обошел отделение Ермилова, «молодое и малоопытное», Алексей же промолчал, довольный, что снова окажется в роли болельщика, а не участника комплексных состязаний. Да, именно тогда он как бы признал, что ни сам, ни солдаты его не могут выступать на равных с соседями. Что удивительного, если на первой же стрельбе, а затем на плацу и в спортивном городке его второе отделение оказалось худшим во взводе. Было досадно, но ни в нем самом, ни в подчиненных не возникло яростного желания доказать, что второе отделение способно стать и первым. Чуть смущенные лица людей как бы говорили: «Что же делать? В других-то отделениях и командиры со стажем, и опытных побольше!» И постепенно стало считаться, что второе отделение второго взвода — отделение отстающее, а если Алексей хотел утешиться, думал про себя: «Отстающее — не значит плохое. В каждом взводе кто-то первый, кто-то последний».
На ротном тактическом занятии, когда готовились к отражению атаки, второе отделение не успело зарыться в землю, и командир роты объявил половине солдат двойки за окапывание. Командир взвода, сильно расстроенный, гневно заметил Алексею, что в отделении его не могло быть хороших окопов уже потому, что собственный окоп отделенного командира мало отличается даже от окопов, отрытых Сухоруковым и Макухиным.
Алексею упрек показался обидным. Грунт был трудный, и он считал, что времени на оборудование окопов отвели недостаточно.
— Сходите к соседям и посмотрите, — отрезал старший лейтенант.
Алексея поразили даже не сами окопы полного профиля, которые он увидел. Поразила мысль: во втором отделении не просто отстающие солдаты, они становятся плохими солдатами, которым недоступен трудный норматив, на них нельзя положиться в бою. Самое скверное в том, что и командиру отделения такой норматив уже кажется непосильным. Офицер мог бы кое-что добавить к своим резким словам, знай он, что еще раньше, перед атакой опорного пункта с ходу, младший сержант Ермилов задремал в машине на марше, прослушал команду — оттого-то отделение медленно спешилось, вяло начало атаку.
…Кажется, это ротный говорил однажды, что младший командир обязан быть лучшим и первым бойцом, обязан доказывать это всякий час; тогда все бойцы в отделении будут лучшими…
Нет чувства тяжелее, чем острое недовольство собой…
Утром на взводном построении перед выездом в поле обнаружилось, что Сухоруков забыл порученные ему подсумки с гранатами. Взвод, досадуя, ждал его, и кто-то негромко, но отчетливо произнес: «Второе отделение — что с него взять?» Алексея словно обожгло, другое послышалось ему в этой насмешке: «Ермилов — что с него взять?» То была последняя капля…
На учебном поле, когда сходили с машины, Алексей улучил минуту, чтобы обратиться к командиру взвода:
— Товарищ старший лейтенант, — хмуро сказал он, — назначьте, пожалуйста, меня первым… В нашем отделении больше всего молодых солдат, которые на обкатке танками раньше не были, так я покажу… Он привел первый пришедший в голову аргумент, и командир взвода одобрительно улыбнулся.
— Резонно. Только… — В глазах офицера мелькнула усмешка, словно, одобряя, он хотел и спросить: «А не получится ли так, что после вашего показа снова скажут „второе отделение — что с него взять?“» — …Только я непременно вызову сначала добровольцев. Первый должен быть уверен в себе: он учит, как надо воевать…
И вот теперь, стоя в строю и слушая последние объяснения офицера, Ермилов испытывал тревогу ожидания, хотя почти не сомневался, что старший лейтенант изберет именно его — должен, обязан понять он своего отделенного командира. И когда в числе нескольких сержантов и солдат Алексей шагнул вперед на приглашение первым встретиться с танком в бою и услышал собственную фамилию, вдруг спиной и затылком ощутил удивленные взгляды товарищей, и настороженность их, и недоверчивость. Давно уже не было такого, чтобы Алексей Ермилов целому взводу показывал, как надо воевать, да еще воевать с танком, один на один.
Чуть позже, окинув взглядом замкнутые лица солдат второго отделения и перехватив чуть растерянный, словно бы виноватый, взгляд Сухорукова, Алексей подумал: «Побаивается обкатки», — и почувствовал острое желание рассеять эту боязнь молодого солдата, а вместе с желанием — и уверенность в себе. Нет, сегодня не может случиться такого, как тогда с недооборудованным окопом.
Танковый экипаж уходил к машине, и командир его подмигнул Алексею:
— Не дрейфь, парень. Мы хоть и в броне, а видим лучше, чем сказано в известных стихах. Сослепу не задавим.
— А я и не дрейфлю, хоть вы и в броне, — с легким вызовом ответил Алексей. — У вас броня стальная, у нас — земная. Поглядим, чья лучше.
Послышался веселый смех, и Алексей благодарен был товарищам, что этим одобрительным смехом они как бы желали удачи ему, посредственному командиру посредственного отделения, который заявил вдруг о желании стать первым бойцом взвода и показать своим подчиненным, как это делается…
Он осмотрел гранаты так, словно были они боевыми, туже затянул на подбородке ремешок стальной каски и по команде старшего лейтенанта спрыгнул в траншею, замер, затаился…
В траншее было сыро, пахло глиной, травой и старым деревом, пробившаяся на бруствере трава маскировала, и танкисты, пожалуй, не заметят его до самого подхода к окопу. Не впервые приходилось Ермилову схватываться с атакующими танками, но все же и теперь, как и прежде, острый холодок родился в груди, тело стало невесомо легким и гибким, готовым к мгновенному броску.
Танк с опущенной пушкой, набыченный, утробно и глухо взвыв, двинулся от исходного рубежа прямо на окоп Алексея, орудийный ствол, качнувшись, неподвижно завис, уставясь черным бездонным зраком в лицо Алексея, и жутковато было не столько от немигающей черноты жерла, откуда выбрасывается сокрушительная смерть, опережающая сознание, сколько от неподвижности этого зрачка, в то время когда танк раскачивается на ухабах, подобно катеру в штормовом море, и гусеница набегает, бугрясь на катках, словно спина гигантской водяной змеи.
Слепяще вспыхнуло красным, и, словно мелкое эхо среди перелесков, простучал пулемет, плотная волна прошла над окопом, толкнула в каску, бросила в лицо соринки…
Пора…
Упираясь ногами в земляной уступ, резко приподнялся над низким бруствером; танк надвигался неотвратимой стальной тушей, словно торопясь поддеть врага длинным бивнем ствола, лоснилась серо-зеленая краска брони, короткое пламя пульсировало в узком раструбе пулеметного пламегасителя, черно и непримиримо смотрели триплексы, — а рука, отведенная назад, еще не спешила, выдерживала миг-другой, и вдруг словно сама по себе сорвалась из-за плеча и разжалась, отпуская сырую ручку тяжелой гранаты.
Падая на дно окопа, почувствовал, как поплотнели, сжались, вибрируя, стенки траншеи, словно пошли на него, стремясь раздавить, в уши ворвались писклявые оттенки железного скрежета гусениц, померк свет, пахнуло резким, дымным запахом соляра и сл