1
Если бы Харинова кто-нибудь спросил, чего меньше всего ему хотелось услышать в жизни, он бы без промедления воздел указательный палец и ответил: «Это!» Под «этим» патологоанатом подразумевал бы выстрелы и суматошные крики, доносившиеся из недр запертого храма.
Как так получилось, что он отбился от остальных, – Харинов и сам не вполне понимал. Едва Лина, его удивительная Лина, избавилась от чемоданчика криминалиста – символа профессии, если так подумать, – как все пошло под откос. И к путанице приложил лапу Симо Ильвес.
Харинов попытался броситься за женщиной мечты, чтобы защитить ее, сберечь, в конце концов, но этому воспрепятствовал следователь. Симо принялся талдычить о каких-то пилюлях, и это, надо признать, возымело действие. Если уж использовалось такое старомодное словечко, как «пилюли», порождавшее в разуме образы чумных докторов, вскрывавших своими птичьими масками бубоны[6], то помощь, похоже, и впрямь требовалась.
– Боря, мне, кажется, что-то вкололи, – шепнул тогда Симо, когда ситуация все еще была под контролем.
Хотя была ли она под контролем вообще? Смех да и только.
Сложно сказать, кто именно в тот момент возобладал в Харинове, патологоанатом или медик, но он мгновенно позабыл о Лине.
– Рука?
– Угадал. Сразу после того рукопожатия. Только действуй, пожалуйста, спокойно, хорошо? – Симо испытующе посмотрел на него. – Пусть думают, что списали меня со счетов.
От этих слов мороз пошел по коже. Харинов быстро поставил саквояж на землю, присел перед ним и, изображая непосредственность, оглянулся. Да, эти типы так и шныряли вокруг – спешили засвидетельствовать почтение чему-они-там-поклонялись. «Да хоть еловой шишке, – подумал Харинов. – Мне-то с этого что? Моя забота – трупы и те, кто планирует ими стать еще до обеда».
– Я тебя понял, Симо, понял. Симптомы?
– Головокружение. Дышать тяжело. По`том обливаюсь как свинья.
Симо зачем-то запустил руки в саквояж, будто хотел что-то достать, и Харинов хмыкнул, сообразив, что таким образом следователь показывал опухающую кисть. Выглядела она и впрямь ужасно: напоминала ломоть ветчины, в который взбрызнула яд по меньшей мере дюжина пчел.
Антеро посматривал на них насмешливым взглядом, изредка отвлекаясь на кивки в адрес уродливых прихожан. Хмурый Назар следил за ним. Переговариваться приходилось вполголоса, с натянутыми физиономиями, показывая, что ситуация из разряда бытовых.
– Будет немного больно, Симо. Так что представь, что ты в морге, где тихо и спокойно.
– Господи, Боря!
Харинов быстрым движением вколол ему порцию антигистаминного препарата. Одноразовый шприц-крошка, клюнув раздутую ладонь, упал на дно саквояжа. Затем он вручил следователю пять таблеток: четыре больших белых и одну зеленую маленькую. Волшебную.
– Это уймет твой гастрит, Симо, – громко подытожил Харинов, давая понять, что прием окончен, после чего захлопнул саквояж. – Возможно, у тебя даже настроение поднимется. Ду-да!
А потом он потерял Лину.
Оставив бледного Симо забрасывать в рот мощный сорбент и кое-какой наркотический анальгетик, выведенный из свободного доступа, Харинов поспешил за угол храма. И сбежал так быстро, что ни Симо, ни Назар ничего не успели сказать или сделать. Этим лбам он не нянька, а вот Лина сама себя не отыщет.
К удивлению Харинова, женщины и дети заходили в подвальное помещение при храме. Ничего не понимая, он тоже подошел к распахнутым красным дверям, намереваясь заглянуть внутрь. Еще раз зазвонил колокол, созывая на полуденную службу.
Однако любопытству Харинова суждено было остаться неудовлетворенным. Его пригвоздил взгляд полуслепых глаз. У дверей, держась за правую откинутую воротину, дежурила старуха с разбитыми пальцами китайской швеи. Она глядела на мир сквозь мутное стекло катаракты, но чужака, тем более мужчину, распознала безошибочно.
– Это вход для тех, на ком сидит Амай, – прошамкала старуха.
– Для тех, на ком сидит Амай? – Харинов с сожалением зашагал дальше. Обернулся. – То есть там для осликов? – Обнаружив, что взгляд полуслепой швеи посуровел, он поспешно потрусил дальше.
Ничего лучше не придумав, Харинов решил обойти храм. Убедившись, что внутрь можно было попасть только через центральный вход или подвал, он вернулся, но только для того, чтобы в ту же секунду броситься прочь.
Изнутри донеслись выстрелы и невнятные возгласы. Что-то кричал Симо. Вопил и тот противный старикан. Раздавался гомон бунтующей толпы.
И Харинов побежал. Бросился прочь. Наутек. В голове зарницей полыхнуло: «Лина! Где Лина?! Где она?!» Признать честно, это были далеко не самые умные вопросы, которые могли прийти на ум. Вдобавок Харинов и так знал ответ, где именно Лина. Просто сработал инстинкт выживания.
Мелькнула еще одна мысль: «Что теперь?» И тут же возник ответ: «А ничего не делать. Пистолета у тебя нет. Так что беги, проклятая ты рожа! Беги! Беги! БЕГИ!»
И Харинов припустил изо всех сил.
Оружие было только у Симо и Назара. Лина сама отказалась от пистолета, хотя имела полное право на него. Да и не предполагалось, что бедному патологоанатому, чьи пациенты всегда отличались серостью кожи и молчаливостью, придется отстреливаться. С рациями дело обстояло так же: роскошь иметь средства связи могли себе позволить лишь следователь и оперуполномоченный.
Уж одну-то он, кретин, мог взять. Но не взял. Потому что посчитал, что ему она не потребуется. Возникло желание вышвырнуть сумку, набитую восстанавливающим барахлом, когда требовалось, как выяснилось, барахло, способное калечить. Но Харинов отказался от этой глупой затеи, хоть саквояж и добавлял добрые четыре килограмма к бегу в поскрипывающих галошах.
А еще он, к собственному ужасу, не мог вспомнить, откуда они пришли. Затерянная в тайге деревушка уродов казалась бесконечным однообразным лабиринтом. Ни указателей, ни ориентиров. Только домики, хвоя, куры да зеленые тени. Из виду пропала даже такая местная достопримечательность, как Яма Ягнения.
Где-то слышались голоса, но от их владельцев удавалось худо-бедно скрываться. Мало что понимая, кроме того, что вот-вот его заметят, Харинов рванул на себя одну из дверей и понял, что крупно просчитался.
Он очутился в бане, в которой, судя по всплескам, кто-то мылся.
2
Когда в уютный мирок клеток ворвались громкие хлопки, Лина обратила на них внимание. Нахождение среди этих странных, уродливых женщин и детей заставляло ее хихикать от восторга. Но хихикать тихо, не разжимая губ. Словно она, будучи школьницей, увидела в раздевалке для мальчиков пару пенисов, проступивших сквозь трусы. Что происходило наверху, в храмовом зале, – мало волновало Лину.
А вот ноги… эти чудесные раздвоенные ступни…
«Где же они? Кто сирена? Сколько их?» Лина с жадностью обшаривала взглядом мелькавшие сапоги и галоши. Выискивала нетипичные выпуклости, которые могли бы указать на великое чудо. При этом не замечала, как лица женщин – и даже детей – понемногу становились озлобленными.
Ее дернули за руку, и в поле зрения вплыл кто-то смутно знакомый.
– Лина, господи! – Глаза Евы за очками блестели от слез. Губы тянулись в дрожащей улыбке. – Думала, не найду тебя. Ты хоть понимаешь, что происходит?! Лина, да что с тобой?
– Ты тоже мечтаешь быть сиреной? – Лина томно посмотрела на девушку.
– Лина…
Крики наверху переросли в хохот. Лина подумала, что там, возможно, нашли средство, позволяющее отрастить чудесные ноги, как у той мертвой сирены. Пребывая в мире фантазий, который психологи окрестили бы проявлением «дезадаптивной мечтательности», Лина едва поняла, что ее тащат наружу.
Похихикивая от счастья, она уставилась на хвойный покров, образованный ветвями елей, за которым тлело солнце. Тени. Повсюду колыхались эти великолепные темно-зеленые тени. И Лина знала, что в них таилось, – исполнение всех желаний. Любых. Даже самых невозможных. Где-то кричала Ева, да так противно и тонко, что хотелось ударить ее в живот, лишь бы она заткнулась.
Осторожное, но участливое касание по щеке вывело Лину из оцепенения. Антеро. Старик, окруженный женщинами, внимательно изучал ее. Пытался разобраться в ее смятенной душе.
Повинуясь неожиданному порыву, Лина опустила глаза.
– Я так и думал. – Антеро расплылся в улыбке, которую только сумасшедший назвал бы теплой. – Материк наконец-то отпустил тебя, дитя. А что может быть лучше возвращения домой, правда?
Эти слова нашли удивительный отклик в душе Лины. И эта твердая как камень женщина разрыдалась, словно она действительно родилась здесь, а не в семье, где отец, проработав всю жизнь на целлюлозно-бумажном комбинате, скончался два года назад от инфаркта, а мать была на попечении пансионата для престарелых.
– Иди, дитя. – Антеро со слюнявой, пошлой мягкостью поцеловал ее в лоб. – Тебя ждут дары Красного Амая.
Будто пребывая на облаке, Лина позволила женщинам отвести себя к длинному дому, очень похожему на общественную баню. И если ее просто сопровождали, то Еву волокли силком. Девушка кричала и брыкалась до тех пор, пока не получила по лицу. Удар пришелся на левую скулу и переломил дужку очков, хоть они и не упали.
– Не сопротивляйся, сестра, – с нежной улыбкой сказала ей Лина. – Разве не по этой причине мы здесь оказались?
– Заткнись, сумасшедшая! Заткнись! – Глаза Евы на красном, заплаканном лице сверкали, будто алазмы.
Их ввели внутрь, и кто-то стянул с Лины футболку. Ее раздевали. Десятки пальцев гладили ее волосы и кожу, заставляя дрожать от предвкушения предстоящего. Не нужно было гадать о том, что сейчас произойдет. Духовное перерождение требовало простого и важного ритуала.
Им предстояло омовение.
3
Три вещи занимали в тот момент доброго доктора. «Добрый доктор» – именно так любил называть себя Харинов, когда после особо сложного трюка с инструментом патологоанатома от пациента не поступало жалоб. Юмор из морга. Ду-да!
На самом деле все было хуже некуда. Во-первых, в поясницу и колени будто вкрутили железные болты, этакие маячки, напоминавшие о возрасте, когда хруст суставов слышишь чаще, чем хруст жареного картофеля. Во-вторых, Харинов на собственной шкуре ощутил, что значит оказаться меж двух огней. В данном случае огонь был влажным и душным – с двух сторон. Как только у дверей бани послышались шаги, ему пришлось скользнуть внутрь – в облака пара, из которых доносились всплески воды и шлепанье босых ног. Ну и третьей вещью, занимавшей доброго доктора, была чудовищная статуя в зале, явно прославлявшая уродство и жестокость.
– Давай же, харя, шевелись! – шепотом сказал себе Харинов.
Подстегиваемый голосами, доносившимися из предбанника, оставшегося за спиной, он в полусогнутом положении двинулся вперед. «Полусогнутый» в его случае означало «втягивая голову в плечи до тех пор, пока шея не сказала ему, что он не черепаха».
Рога и острые углы каменного монстра вынудили его двинуться по дуге. Три или четыре влажных силуэта, овитые паром, находились у левой стены, пытаясь совладать с одной из пыхтевших печей. Но куда интереснее было то, что находилось в конце зала. Там, на скамье, стояли корзины с бельем. Судя по всему, чистым.
В голове Харинова сложилась скабрезная картинка. Вот он или она заходит в эту чертову баню, потом пожимает статуе пенис в знак приветствия, моется и, наконец, отправляется в конец зала, где одевается и выходит наружу. Проще простого.
И тем не менее появление мужчины оказалось полнейшей неожиданностью. Харинов ахнул, сообразив, что его обнаружили, но мужчина не проявлял враждебности. Серые глаза на приятном и гладком лице смотрели внимательно и чуть испуганно. Руки, опущенные вдоль совершенно немужского тела, нервно подрагивали; с мочалки, зажатой в кулак, капала пена. Скользнув взглядом по рубцам на груди, дотягивавшим размерами до двух блюдец, и взлохмаченному, но пустому лобку неизвестного, Харинов все понял.
Перед ним не мужчина – женщина, на чьей плоти лежал кошмарный запрет следовать природе. Вдобавок, кто бы это ни сотворил, он не подумал о том, чтобы провести еще одну операцию – по сращиванию толстенных пальцев птичьих ступней.
«Господи, тот же порок развития!» – выстрелила в голове Харинова мысль.
– Ты чужак. – Женщина, которой, судя по намечавшимся морщинам, не так давно перевалило за тридцать, не утверждала и не спрашивала, а констатировала очевидное.
– Я мужчина. Харинов. Боря.
Нелепое упоминание о том, что он мужчина, привело женщину в замешательство. Подошли остальные – три девушки с такими же обеспокоенными глазами и тем же уродством ног. Только лица, их невероятные и чистые лица говорили о том, что Леонардо да Винчи написал не всех красоток.
– Ты помощник Саргула? – неожиданно спросила женщина.
Харинов увидел, как они напряглись. Будь рядом Ева, она бы подсказала правильный ответ, но она осталась в храме, вместе со своими очками задаваки и Линой, и потому пришлось отвечать наобум.
– Ну-у, как сказать… – А сказать хоть что-нибудь было нужно. Харинов торопливо оглянулся на дверь предбанника. Ни движения. – Да, Саргул – мой босс. Это же ничего? Я могу уволиться, если что.
Пауза затянулась, а потом женщина сказала:
– Тогда мы поможем тебе, чужак.
Его, опешившего и напрягшего разом все мышцы, подхватили под руки и потащили в конец зала.
В какой-то момент в разуме Харинова всплыл вопрос: почему эти недоженщины были здесь, а не отправились в храм?
На глаза попались четыре тазика с замоченной одеждой, настолько грязной, что можно было предположить, что ее владельцы катались по углям после особо удачной шутки. Вероятно, незапланированная служба в храме в некотором роде объявила воскресенье, а в воскресенье полагалось отдыхать и поклоняться. А еще ни один храм не потерпел бы грязного прихожанина. Или служба все-таки была запланированной?
– Где твоя птица, чужак? – спросила женщина.
Дверь предбанника позади открылась, и Харинова прошиб холодный пот, хоть кругом и стояла влажная духота.
– Птица? – переспросил он с тревожным недоумением. – Какая еще птица? Мы приплыли. Никаких птиц. Может быть, рыбы?
– Песок или камни?
– Что?
– Отмель или черные скалы? Где находится лодка? Быстрее!
– Отмель. Отмель! Мы – на отмели!
Выход находился перед носом, и Харинов уже было потянул за ручку законопаченной двери, но его удержали чьи-то сильные пальцы.
– Беги на север, до скважины, оттуда направо, вдоль багульника. – Говорила женщина быстро, ежесекундно оглядываясь. – Увидишь черные камни, ведущие к воде, будто поземка, беги дальше. Так доберешься до отмели.
Харинов ощутил себя непроходимым тупицей.
– А где север? – спросил он, открывая дверь. Изумрудный хвойный мир резанул по глазам.
– Прямо. – Следующий вопрос женщина предугадала сама: – Багульник – сиреневые цветки на кустах.
Наконец его отпустили, и Харинов выбежал наружу, вновь оказавшись в царстве лесных теней и хвои.
За спиной из сужавшейся щели между дверью и косяком донесся дрожащий голос:
– Призови Саргула, чужак. Пусть сожжет эту проклятую землю.
Дверь еще какое-то время оставалась открытой, но Харинов ничего не ответил, и она закрылась.
Патологоанатом помчался к невидимой скважине со всех ног.