Крафт опустил журнал.
— И куда дальше? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я. — Просто быстро куда-то отправиться. Я думаю, меня возбуждает сама мысль о передвижении, я так долго сидел на месте.
— Гм, — сказал Крафт.
— Может быть, в Москву? — сказал я.
— Что? — сказал Крафт недоверчиво.
— В Москву, — сказал я. — Мне очень хочется увидеть Москву.
— Это что-то новое, — сказал Крафт.
— Тебе не нравится?
— Я… я должен подумать.
Рези стала отодвигаться от меня, но я держал ее крепко.
— Ты тоже об этом подумай, — сказал я ей.
— Если ты хочешь, — сказала она едва слышно.
— Господи! — сказал я и как следует тряхнул ее. — Чем больше я об этом думаю, тем это становится привлекательнее. Мне бы в Мехико-сити и двух минут между самолетами хватило.
Крафт встал, старательно сгибая и разгибая пальцы.
— Ты шутишь? — спросил он.
— Разве? Такой старый друг, как ты, должен понимать, шучу я или нет.
— Конечно, шутишь. — сказал он. — Что тебя может интересовать в Москве?
— Я бы попытался найти одного старого друга, — сказал я.
— Я не знал, что у тебя есть друг в Москве.
— Я не знаю, в Москве ли он, но где-то в России, — сказал я. — Я бы навел справки.
— Кто же он? — спросил Крафт.
— Степан Бодовсков, писатель.
— А… — сказал Крафт. Он сел и снова взял журнал.
— Ты о нем слышал? — спросил я.
— Нет.
— А о полковнике Ионе Потапове?
Рези отскочила от меня к дальней стене и прижалась к ней спиной.
— Ты знаешь Потапова? — спросил я ее.
— Нет.
— А ты? — спросил я Крафта.
— Нет, — сказал он. — Расскажи мне о нем.
— Он — коммунистический агент, — сказал я. — Он хочет увезти меня в Мехико-сити, где меня схватят и отправят в Москву для суда.
— Нет! — сказала Рези.
— Заткнись! — сказал ей Крафт.
Он вскочил, отбросив журнал, и пытался вытащить из кармана маленький пистолет, но я навел на него свой люгер.
Я заставил его бросить пистолет на пол.
— Глянь-ка, — сделав удивленный вид, сказал он, словно был здесь ни при чем. — Прямо ковбои и индейцы.
— Говард, — сказала Рези.
— Молчи! — предупредил ее Крафт.
— Дорогой, — сказала Рези плача, — мечта о Мексике — я надеялась — она станет реальностью. Нас всех ждало избавление! — Она раскрыла объятия. — Завтра, — сказала она тихо. — Завтра, — прошептала она снова.
И тут она бросилась к Крафту, как будто хотела вцепиться в него. Но руки ее ослабли и бессильно повисли.
— Мы все должны были родиться заново, — сказала она ему хрипло. — И ты — ты тоже. Разве… разве ты сам этого не хотел? Как же ты мог с такой нежностью говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?
Крафт не ответил.
Рези повернулась ко мне.
— Да, я — коммунистический агент. И он тоже. Он действительно — полковник Иона Потапов. У нас действительно было задание доставить тебя в Москву. Но я не собиралась этого делать, потому что люблю тебя; потому что любовь, которую ты дал мне, — единственная моя любовь, другой у меня не было и не будет. Я же тебе говорила, что не желаю этого делать, правда? — сказала она Крафту.
— Она мне говорила, — сказал Крафт.
— И он согласился со мной, — сказала Рези, — и тоже мечтал о Мексике, где все мы выскочим из западни и заживем счастливо.
— Как ты узнал? — спросил меня Крафт.
— Американские агенты все время следили за вашими действиями, — сказал я. — Это место сейчас окружено. Вы погорели.
Глава тридцать восьмаяО, сладкое таинство жизни…
Об облаве —
О Рези Нот —
О том, как она умерла —
О том, как она умерла на моих руках, там, в подвале преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса. Д. С. X., Д. Б.
Это было совершенно неожиданно.
Казалось, Рези так любила жизнь, была создана для жизни, что мне в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.
Я — человек, достаточно умудренный опытом или недостаточно одаренный воображением, — уж решайте сами, — чтобы представить себе, что такая молодая, красивая, умная девушка даже при самых тяжелых ударах судьбы и политики будет думать о смерти. Притом я говорил ей, что самое худшее, что ее ожидает, это депортация.
— И ничего более страшного? — сказала она.
— Ничего. И я сомневаюсь, что тебе даже придется оплачивать обратный проезд.
— И тебе не жалко будет, если я уеду?
— Конечно, жалко. Но я ничего не могу сделать, чтобы ты осталась со мной. С минуты на минуту сюда могут войти и арестовать тебя. Не думаешь же ты, что я буду драться с ними?
— А ты не будешь с ними драться?
— Конечно, нет. Какой у меня шанс?
— А это имеет значение?
— Ты хочешь знать, — сказал я, — почему я не умираю за любовь, как рыцарь в пьесе Говарда У. Кемпбэлла-младшего?
— Именно это я и хочу знать, — сказала она. — Почему бы нам не умереть вместе, прямо здесь, сейчас?
Я рассмеялся.
— Рези, дорогая, у тебя вся жизнь впереди.
— У меня вся жизнь позади, — сказала она, — вся в этих нескольких счастливых часах с тобой.
— Это звучит как строка, которую я мог бы написать, когда был молодым человеком.
— Это и есть строка, которую ты написал, когда был молодым человеком.
— Глупым молодым человеком, — сказал я.
— Я обожаю того молодого человека, — сказала она.
— Когда же ты полюбила его? Еще девочкой?
— Маленькой девочкой, а потом уже женщиной, — сказала она. — Когда они дали мне все, что ты написал, и велели изучить, я полюбила тебя уже женщиной.
— Извини, но я не могу одобрить твои литературный вкус.
— Ты уже не веришь, что любовь — единственное, ради чего стоит жить?
— Нет.
— Тогда скажи, ради чего стоит жить вообще? — сказала она умоляюще. — Если не ради любви, то ради чего же? Ради всего этого? — Она жестом обвела убогую обстановку комнаты, еще резче усилив и мое собственное ощущение, что мир — это лавка старьевщика. — Я что, должна жить ради этого стула, этой картины, ради этой печной трубы, этой кушетки, этой трещины в стене? Вели мне жить ради этого, и я буду! — кричала она.
Теперь ее ослабевшие руки вцепились в меня. Она закрыла глаза и заплакала.
— Значит, не ради любви, — шептала она, — ради чего же, скажи.
— Рези, — сказал я нежно.
— Скажи мне! — требовала она.
Сила вернулась в ее руки, и она с нежным неистовством теребила мою одежду.
— Я старик, — беспомощно сказал я. Это была трусливая ложь. Я не старик.
— Хорошо, старик, скажи мне, ради чего жить, — сказала она. — Скажи, ради чего ты живешь, чтобы и я могла жить ради того же — здесь или за десять тысяч километров отсюда! Объясни, почему ты хочешь остаться в живых, и тогда я тоже захочу жить!
И тут началась облава.
Силы закона и порядка ворвались через все двери, они размахивали оружием, свистели в свистки, светили яркими фонарями, хотя света и так было достаточно.
Это была целая небольшая армия, и они шумно веселились по поводу мелодраматично-зловещего реквизита нашего подвала. Они веселились, как дети вокруг рождественской елки.
Целая дюжина их, молодых, розовощеких, добродетельных, окружили Рези, Крафт-Потапова и меня, отобрали мой люгер и обращались с нами, как с тряпичными куклами, в поисках еще какого-нибудь оружия.
Другие спускались по лестнице, толкая перед собой преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса, Черного Фюрера и отца Кили.
Доктор Джонс остановился на середине лестницы и повернулся к своим мучителям:
— Все, что я делал, — сказал он величественно, — должны были делать вы.
— Что мы должны были делать? — сказал агент ФБР, который явно был здесь главным.
— Защищать республику, — сказал Джонс. — Что вам от нас надо? Мы делаем все, чтобы сделать нашу страну сильнее! Присоединяйтесь к нам, и пойдем вместе против тех, кто пытается ее ослабить!
— Кто же это? — спросил агент ФБР.
— Я должен вам объяснить? — сказал Джонс. — Вы еще не поняли этого за время вашей работы? Евреи! Католики! Черномазые! Желтые! Унитарии! Эмигранты, которые ничего не понимают в демократии, которые играют на руку социалистам, коммунистам, анархистам, нехристям и евреям!
— К вашему сведению, — сказал агент с холодным Торжеством, — я — еврей.
— Это только подтверждает то, что я сказал!
— То есть? — сказал агент.
— Евреи проникли всюду! — сказал Джонс, улыбаясь, как логик, которого никогда нельзя сбить с толку.
— Вы говорите о католиках и неграх, но один из ваших лучших друзей — католик, другой — негр.
— Что тут удивительного? — сказал Джонс.
— У вас нет к ним ненависти? — спросил агент ФБР.
— Конечно, нет. Мы все исповедуем одну основную истину.
— Какую же?
— Наша страна, которой мы когда-то гордились, сейчас оказалась не в тех руках, — сказал Джонс. Он кивнул, а вслед за ним отец Кили и Черный Фюрер. — И, чтобы она снова вернулась на путь истинный, кое-кому надо свернуть голову.
Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления, мышления, которое можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение стандартными или нестандартными внутренними по-буждениями, вращается толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с кукушкой.
Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет зубьев.
— Вы законченный псих, — сказал он.
Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно отлажены и безупречно обработаны.
Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а затем убегают на год вперед.