— Что это значит? — спросила Хельга.
— Может, ночью объявили войну? — сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку.
— Ты ведь так не думаешь, правда? — сказала она. Она думала, что это возможно.
— Я шучу, — сказал я. — Наверное, какой-то праздник.
— Какой праздник? — спросила она.
Я был в недоумении.
— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.
— Ничего?
— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.
Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.
Я спросил негра, какой сегодня праздник.
Он сказал, что День ветеранов.
— Какое сегодня число? — спросил я.
— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.
— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.
— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.
— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.
— Это тебя расстроило? — спросила она.
— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.
— Ты ненавидишь Америку, да?
— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.
— Ты так изменился, — сказала она.
— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.
— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…
— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?
— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.
— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.
Она вздохнула.
— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.
— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.
— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?
— Безусловно, — сказал я.
— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?
— Ни в коем случае.
— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?
— Ничто, — сказал я.
— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.
— Говори, — сказал я с легкостью.
— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези.
Глава двадцать четвертаяПолигамный казанова…
Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.
— Почему ты так поступила? — спросил я.
— Потому что я люблю тебя, — сказала она.
— Как ты можешь любить меня?
— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.
Я обхватил голову руками.
— Это ужасно.
— Я… я думала, что это прекрасно.
— Что же дальше? — сказал я.
— Разве это не может продолжаться?
— О, господи, как все запутано, — сказал я,
— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?
— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.
— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…
— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — есть в ней хоть доля правды?
— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.
— Прости, — сказал я.
— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.
— Почему?
— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.
— В этом нет ничего страшного, — сказал я.
— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.
— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.
Теперь она осмелела.
— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?
— Ну и вопрос, черт возьми, ты задаешь джентльмену, — сказал я.
— Имею я право на ответ?
— Ты имеешь право на ответ «да». Справедливость требует ответить «да», но я должен сказать, что и я оказался не на высоте. Мой разум, мои чувства, моя интуиция оказались не на высоте.
— Или, наоборот, на высоте, — сказала она, — и ты вовсе не был обманут.
— Скажи, что ты знаешь о Хельге? — спросил я.
— Она умерла.
— Ты уверена?
— А разве нет?
— Я не знаю.
— Я не слышала о ней ни слова, — сказала она. — А ты?
— Я тоже.
— Живые подают голос, верно? — сказала она. — Особенно если они кого-нибудь любят так сильно, как Хельга тебя.
— Наверное, ты права.
— Я люблю тебя не меньше, чем Хельга, — сказала она.
— Спасибо.
— И ты обо мне слышал, — сказала она. — Это было не легко, но ты слышал.
— Действительно, — сказал я.
— Когда я попала в Западный Берлин и мне велели заполнить анкету — имя, занятие, ближайшие живые родственники, — я сделала выбор. Я могла быть Рези Нот, работницей сигаретной фабрики, совсем без родственников. Или Хельгой Нот, актрисой, женой красивого обаятельного блестящего драматурга в США. — Она наклонилась вперед. — Скажи, что я должна была выбрать?
Прости меня. Боже, я снова принял Рези как мою Хельгу.
Получив это второе признание, она понемногу начал показывать, что ее сходство с Хельгой не столь уж полное. Она почувствовала, что может мало-помалу приучать меня к себе самой, к тому, что она отличается от Хельги.
Это постепенное раскрытие, отлучение от памяти Хельги началось, как только мы вышли из кафе. Она задала несколько покоробивший меня практический вопрос:
— Ты хочешь, чтобы я продолжала обесцвечивать волосы, или можно вернуть им настоящий цвет?
— А какие они на самом деле?
— Цвета меди.
— Прелестный цвет волос, — сказал я. — Хельгин цвет.
— Мои с рыжеватым оттенком.
— Интересно посмотреть.
Мы шли по Пятой авеню, и немного позже она спросила:
— Ты напишешь когда-нибудь пьесу для меня?
— Не знаю, смогу ли я еще писать.
— Разве Хельга не вдохновляла тебя?
— Вдохновляла, и не просто писать, а писать так, как я писал.
— Ты писал пьесы так, чтобы она могла в них играть.
— Верно, — сказал я. — Я писал для Хельги роли, в которых она играла квинтэссенцию Хельги.
— Я хочу, чтобы ты когда-нибудь сделал то же самое для меня, — сказала она.
— Может быть, я попытаюсь.
— Квинтэссенцию Рези. Рези Нот.
Мы смотрели на парад Дня ветеранов на Пятой авеню и я впервые услышал смех Рези. Он не имел ничего общего с тихим, шелестящим смехом Хельги. Смех Рези был радостным, мелодичным. Что ее особенно насмешило, так это барабанщицы, которые задирали высоко ноги, вихляли задами, жонглировали хромированными жезлами, напоминавшими фаллос.
— Я никогда ничего подобного не видела, — сказала она мне. — Для американцев война, должно быть, очень сексуальна. — Она захохотала и выпятила грудь, как будто хотела посмотреть, не получится ли из нее тоже хорошая барабанщица?
С каждой минутой она становилась все моложе, веселее, раскованнее. Ее снежно-белые волосы, которые ассоциировались сначала с преждевременной старостью, теперь напоминали о перекиси и девочках, удирающих в Голливуд.
Отвернувшись от парада, мы увидели витрину, где красовалась огромная позолоченная кровать, очень похожая на ту, которая когда-то была у нас с Хельгой.
В витрине была видна не только эта вагнерианская кровать, в ней как призраки отражались я и Рези с парадом призраков на заднем плане. Эти бледные духи и такая реальная кровать составляли волнующую композицию. Она казалась аллегорией в викторианском стиле, великолепной картиной для какого-нибудь бара, с проплывающими знаменами, золоченой кроватью и двумя призраками, мужского и женского пола.
Что означала эта аллегория, я не могу сказать. Но могу предположить несколько вариантов. Мужской призрак выглядел ужасно старым, истощенным, побитым молью. Женский выглядел так молодо, что годился ему в дочери, был гладкий, задорный, полный огня.