— Ну, это пустяк.
— Пустяк? А вы забыли, как он в Ревеле, сидя в комнате, воображал себя в каюте на «Штандарте» и все спрашивал, скоро ли будет Ливадия? Этак не сегодня-завтра он себя капитаном Куком вообразит.
Адмирал Нилов покидал Ставку с хмурым видом.
— Не будет добра от этого места.
— Что такое?
— А вот что. Пришел я с визитом к начальнику штаба, сижу, разговариваю, а нога у меня, смотрю, в грязи. Простите, говорю, не заметил. А он — «не извольте беспокоиться», кликнул денщика и отправил меня с ним в свою туалетную. Ну, знаете!.. Пока денщик чистил мои сапоги, я глядел и не мог наглядеться на генеральский будуар. Флаконы с духами, туалетные воды, эликсиры, помады… А ножниц, щеточек, напильничков для ногтей!.. Даже пудра стояла на полочке перед зеркалом. Вот уж подлинно боевая обстановка!..
Все знали, что Янушкевич — салонный генерал и «стратегическая невинность», но духи и пудра!..
Другим предметом адмиральского негодования было помещение для телеграфных аппаратов, упрятанных в бывшую прачечную с земляным полом — тесную, темную, вонючую, без печей. Отсюда шли распоряжения по всем фронтам и армиям.
Когда генерал-квартирмейстер приходил, чтобы говорить по аппарату, а говорил он иногда два-три часа, все, кроме телеграфиста, должны были выходить вон при любой погоде. Часто мокли под дождем. По два раза приходил верховный главнокомандующий разговаривать со своей женой, проживающей в Киеве.
В разговорах с телеграфистами у адмирала родилось подозрение, что текшая конура с земляным полом сыграла подозрительную роль в дни самсоновской катастрофы.
А у поручика Дондуа из головы не шла серая солдатская шинель царя. По иллюстрированным журналам видно, что ни император Вильгельм, ни император Франц-Иосиф, ни король Альберт, ни король Георг не увлеклись демократическим маскарадом. Только самодержец всея Руси пошел в народники.
V
Министерский стол Сухомлинова, как снегом, заносило телеграммами с войны. «Бой напряженный по всему фронту. Расход патронов необычайный, — писал Янушкевич. — Пехота не нахвалится работой нашей артиллерии, но за недостатком патронов пушки выдыхаются. Шестнадцатидневные и двадцатидневные бои поглощают все припасы».
Министра брал иногда под защиту англичанин Нокс, уверявший, что не одни русские, но и союзники не предвидели умопомрачительного расхода боевых припасов. Прежде за годы не расстреливалось столько патронов, сколько теперь за неделю.
Толки о снарядах и о Сухомлинове лишили русское общество радости галицийских побед. После великой семнадцатидневной битвы вся восточная Галиция, вплоть до Сана, оказалась и русских руках. Миллионная австрийская армия если избежала полного разгрома и пленения, то получила неизлечимую рану и не могла больше обходиться без постоянной германской помощи. Но галицийские успехи меркли в сознании внутренней слабости и неустроенности. Умы и души отравлялись самым опасным из медленно действующих ядов — неверием в свои силы.
Сухомлинов мрачнел. В тихую минуту, когда сидел однажды, ничего не делая, его бросило в пот и в дрожь. Он привязан к рельсам… На него неумолимо, неотвратимо надвигается поезд… Чудовищная прогрессия надобности в снарядах раздавит его беспощадно…
Вернувшись из поездки, Дондуа отправился в Пулково.
— Добро пожаловать! Я был уверен, что вы придете, — встретил его Маврокордато.
— Как вы это знали?
— По лицу видел. Вы не из числа сереньких душ. У вас великий дар думать об отвлеченном, и вы, конечно, не назовете футуризмом эти опыты уловления космических образов, что посещают нашу землю.
Он подвел молодого человека к большому панно, полному загадочных пятен и контуров.
— Это написано пожилым господином сразу после того, как видение посетило его. А вот другой восстановил свое видение через три дня. Оба жаловались на недостаток красок в нашем мире для передачи того, что они видели. Ко мне заходит часто художник Казимир Стабровский. Он увлечен моими опытами и работает над восстановлением картин сновидений со слов моих «медиумов». Они часто признают сходство своих снов с его живописью.
— Но если обитатели Млечного Пути бесплотны и невидимы, как вы утверждаете, какие же пятна и контуры являют они вашим медиумам?
— Сами они бесплотны и невидимы. Но они вездесущи. Я хочу сказать — всепроникающи. Они проходят сквозь древесные стволы и граниты, сквозь расплавленный металл и глыбы льда, не замечая их. Проходят через наши тела, через наш мозг. То, что вы видите на этих панно, — это не их изображения, а только реакция мозга на их прохождение через него. Это они навевают нам ужасные сны, и дай Бог, чтобы созвездие Пса не завладело нашей умственной жизнью.
— Не кажется ли вам, что сущность вашего учения должна быть доведена до сведения государя императора? Мне известно, что его величество часто расспрашивает окружающих об их сновидениях.
— Государь занимает меня много лет, — сказал Маврокордато, — но у меня нет доступа к нему. Его величество от ранней молодости захвачен мистицизмом самого невысокого свойства — гаданиями, предсказаниями, знамениями… Его не интересуют мои старания проследить влияния космических излучений на нашу органическую жизнь. Я был бы счастлив, однако, посвятить государя в круг моих идей. Не снился ли ему когда-нибудь «нездешний» сон, такой, где земной мир отсутствует и нет земных существ?
— Да, такой сон снился императору.
Дондуа рассказал о своем разговоре в барановическом лесу, о смущении царя, о бледности его лица.
— Это целое открытие! Теперь понятны поиски святых заступников вроде Распутина, чудотворные иконы, юродивые — все судорожное цепляния за ложь, чтобы уйти от страшной истины. Государь на ложном пути. Но когда-нибудь он оценит наши откровения. А вам, мой друг, кого посетило новое мироощущение, надлежит изощрить свой умственный взор и научиться различать враждебные нашей земле силы в окружающей жизни.
VI
В начале войны в России не было «внутренней политики». Появилась по прошествии трех месяцев.
— Началось с сапог, — уверял князь Андроников.
— Приезжает Михаил Владимирович Родзянко в Ставку верховного главнокомандующего, а зачем — одному Богу известно. Казалось бы, нечего ему там делать. Но узнает, что в армии нехватка сапог. Сразу же — в позу Минина и Пожарского: «Заложим жен и детей! Сколько надо?» — «Четыре миллиона пар».
Плевое дело! Чтобы у стовосьмидесятимиллионного народа не нашлось четырех миллионов пар?! Надо только, чтобы ваше высочество письменно подтвердили, что такое количество действительно требуется. Ну, верховный дал такую бумагу, и Михаил Владимирович с нею — в Петроград. Приходит к министру внутренних дел и просит разрешения на созыв съезда общественных организаций для производства сапог. Эта публика даже сапог не может сшить без конференций. А Маклаков ему — атанде’с. Я, говорит, не могу вам дать такого разрешения, это будет всемирным признанием неполадок в снабжении армии. А, кроме того, вы под видом сапог начнете революцию делать.
Ах так?!. С этого и пошло.
Другая версия принадлежала министру внутренних дел Маклакову. Главным виновным был у него Гучков. Этот хромой бес оппозиции при первых же выстрелах на границе надел на рукав повязку с красным крестом и появился на театре военных действий. В журналах фотографии: «А. И. Гучков в действующей армии», «А. И. Гучков посещает перевязочный пункт под Мариуполем», «А. И. Гучков беседует с генералом Рузским». Маклаков знал, что пропадал он не на перевязочных пунктах, а в штабах армий и корпусов — выведывал, выспрашивал и, когда вернулся в Москву, — как с лобного места брякнул: «Война проиграна, если не создать быстрого поворота».
— За одни эти слова его бы в Сибирь сослать! — Явись такой пророк в Англии, во Франции, ему бы сразу место нашли, а у нас слушают развесив уши.
Назвавший русские военные действия безнадежными, он требовал допущения общественности к ведению войны. Что это означало, никто не мог понять. Всегда и везде война была делом верховной власти и военного ведомства. Но он твердил: «При существующем строе России прилично с войной не развязаться».
— Умоляю ваше величество выразить Бьюкенену недовольство несоюзническим поведением Англии, — сказал Маклаков на докладе.
— Что вы имеете в виду?
— Зачем англичане не застреляли Гучкова в Южной Африке, а только в ногу ранили?
Министр имел успех. После доклада удостоен был милостивой беседы с императрицей в присутствии Вырубовой и великих княжен. Эра, маленькая собачка государыни, имела обыкновение бросаться из-под кушетки и хватать за ноги пришельцев. Сановные гости смертельно ее боялись. Но Николай Алексеевич владел полным диапазоном собачьих голосов от сенбернарского баса до сопрано маленьких мосек. Атаку Эры он встретил ворчанием разбуженного бульдога. Эра оторопела. Встав перед нею на четвереньки, министр гавкнул с вызовом начать диалог. Государыня и цесаревны много смеялись, когда Эра, заливаясь лаем, отступала перед надвигающимся чудовищем. Она позорно шмыгнула под кушетку, как только министр, налаявшись, запел петухом.
— Вы талант, Николай Алексеевич! — восхищалась Вырубова. — Вот бы вас верховным главнокомандующим сделать!
— Что вы, Анна Александровна! Где мне с немцами воевать! Со своими отечественными врагами едва справляюсь. Вот хоть бы вчера: слышу, начальник санитарно-эвакуационной части, Евдокимов, смещен. И кем бы вы думали? Родзянкой. Велю соединить меня по телефону с военным министерством и спрашиваю Владимира Александровича, кто такой Родзянко, чтобы распоряжаться в пределах военного ведомства?
А в ответ слышу вздох: «Дорогой Николай Алексеевич, до сих пор войны велись армиями и военачальниками; по новейшим теориям воюет весь народ. Удивительно ли, что и командовать позволено всякому, кто захочет. А про Родзянко сами знаете. С первых дней войны рвется, как строптивый конь из упряжки, проявить себя хочет — ездит на фронт, посещает Ставку, бывает в штабах и во все нос сует». Но как, говорю, смел он все-таки сместить Евдокимова? Как вы могли допустить это? Опять вздох: «Фронт мне не подчинен, а у Родзянко такие мощные покровители!..»