Александра Федоровна, внимательно слушавшая, выпрямилась в кресле.
— Что же это за покровители?
— Ваше величество, председатель Думы ездил к вдовствующей государыне, сказал, что военно-санитарное ведомство не приспособлено к выполнению своей задачи, нет ни повозок, ни лошадей, ни перевязочных средств.
При упоминании dear mother Александра Федоровна вспыхнула, сжала и без того плотно сжатые губы. А Маклаков продолжал:
— Родзянко внушил ее величеству, будто добровольные санитарные организации, вызванные к жизни всеобщим патриотическим подъемом, оборудованы гораздо лучше и располагают всем необходимым, но генерал Евдокимов и чины военно-санитарного ведомства видят в них конкурентов и тормозят их работу. Картина, написанная председателем Думы, так взволновала государыню, что она телеграфировала верховному главнокомандующему, и Евдокимов был смещен.
После смещения Евдокимова верховным начальником санитарно-эвакуационной части назначен был «Сумбур-Паша» — принц Александр Петрович Ольденбургский. Первым делом он обзавелся палкой, ставшей известной всему бесконечному фронту. Когда его поезд прибывал на станцию, первой показывалась из вагона палка, за нею владелец. Его разговоры с членами военно-санитарного ведомства начинались с размахивания палкой перед их физиономиями. С криками и угрозами принц заставлял переносить раненых из одного поезда в другой. Потом обратно. Отрывал врачей от работы по оказанию первой хирургической помощи, заставлял, как простых санитаров, делать перевязки. Накричав, нашумев, уезжал, чтобы повторить сцену на следующей станции.
Шестнадцатого октября турецкие корабли без объявления войны обстреляли Одессу, Севастополь, Феодосию, Новороссийск и потопили несколько русских судов. Царь выслушал это с тем же спокойствием, с каким выслушивал рапорта дворцового коменданта.
Жуков пояснил своему молодому другу, что при дворе это считается не безразличием, а самообладанием. Оно — плод воспитательской работы генерала Даниловича и мистера Хисса — наставников Николая Александровича. С детства ваяли его, как статую, на английский манер: ни сильного слова, ни вольного жеста, ни яркого душевного движения. Но спокойствие!.. Спокойствие!..
— И государь всегда спокоен… «спокойствием небытия», как сказал кто-то из петербургских поэтов.
Неспокойна была императрица. Полагали, что ей неприятно участие в нападении на русские берега немецких крейсеров «Гебена» и «Бреслау». Особенно волновал один из подвигов «Гебена». Возвращаясь после стрельбы по Севастополю, он повстречал русский минный заградитель «Прут» и открыл огонь. Не имея артиллерийского вооружения, капитан «Прута» решил затопить судно, приказав взорвать днище. Когда «Прут» погружался в воду, на палубу поднялся судовой священник отец Антоний Смирнов в полном облачении, с крестом в руке. Он запел «Спаси, Господи, люди твоя» и осенил крестом команду, спускавшуюся в шлюпках на воду. Затонул вместе с кораблем.
Двадцатого октября отдан приказ русскому посольству покинуть Константинополь и обнародован манифест о войне с Турцией. Наутро, в день двадцатилетия своего вступления на престол, царь отправился в новую поездку.
— Зачем? Зачем? — недоумевал Нилов. — Какая надобность?
По теперешним временам государю не в Барановичи ехать, а в Петроград, в Зимний дворец. Оттуда стоит перейти площадь, чтобы очутиться в военном министерстве и побить палкой Сухомлинова.
Но Сухомлинов и на этот раз ехал в царском поезде. Когда все засылали, Нилов и князь Орлов подолгу, за полночь, просиживали друг с другом. Адмирал не находил слов порицания открывшейся страсти к поездкам.
— Представьте себе несущиеся куда-то царские поезда… Люди с благоговением провожают их взглядом. «Августейшие заботы»!.. «Неусыпные труды»!.. Но мы-то с вами знаем, что ничего, кроме помехи воинским эшелонам и нарушения железнодорожного движения, тут нет. Какие военные цели связаны с посещением Лукова, например? Или Седлеца, или Ровно? Все равно, что в Царево-Кокшайск или в Грязовец съездить.
Но как раз в Лукове, когда поезд остановился, Дондуа неожиданно позвали к Воейкову. Дворцовый комендант приказал ему постоянно сопровождать императора при осмотре лазаретов. Это было столь необычно, что сам Воейков ничего не понимал.
— Ну вот, ваша карьера и начинается, поручик, — улыбался Спиридович.
— Здорово, молодцы! — произносил государь, входя с небольшой свитой в палату, пропахшую ксероформом. Ответный хор был слаб и недружен, иногда походил на стоны.
— Ты где ранен?
— На Сане, ваше величество.
У следующей койки:
— Ты какой губернии?
— Костромской, Макарьевского уезда.
— Ты видел меня, когда я был в Костроме в прошлом году?
— Как следует не привелось. Мы с берега смотрели на пароход, как ваше величество с царицей мимо ехали.
Государь вручил ему Георгиевскую медаль. Переходя к другому:
— Ты где ранен?
— Так что в рекогносцировке был. Верстов двадцать впереди были. Тут меня в ногу хватило.
— Ты какой губернии? — допрашивал государь следующего.
— Ижемские мы… Зарубил яго шашкой, а он в меня пулю. Вот и маюсь. Все еще в грудях она у меня, а достать нельзя.
Когда поручик при встрече рассказал обо всем Жукову, тот хмуро улыбнулся.
— Это только в «Золотом петушке» царь называется «отцом народа», а у нашего, за которого кровь свою проливают, не находится отеческого слова.
Дела в Ставке шли худо. Провалилась Лодзинская операция. России представился случай отомстить за Сольдау и нанести врагу поражение более чувствительное, чем сами испытали.
Немцы прорвали русский фронт в направлении на Лович и окружили вторую русскую армию, но через несколько дней сами попали в окружение. Их ждал полный разгром и плен. Германский штаб замер в ожидании неминуемой катастрофы. Но так выпустить зверя из западни, как это сделал Рузский, мог только командир с рыбьей кровью в жилах, жаловался Николай Михайлович старой императрице. Замелькало опять откуда-то взявшееся имя Ренненкампфа. Герой Гумбенена блеснул снова своей манерой уклоняться от малейшего риска. Он шел к указанной ему позиции куриным шагом и, конечно, не прибыл вовремя. Немцам удалось вырваться из окружения.
Горячие головы заговорили о военном суде над Ренненкампфом, но их быстро охладили.
— Потише, господа. Одно слово князя Белосельского в его защиту больше значит, чем все наши обвинения. Благодарите Бога, если его просто отставят, а не дадут другого назначения на несчастье русской армии.
Николай Николаевич не решился уволить его без санкции самого императора. Государю пришлось, не выходя из вагона, подписать приказ об отчислении его от командования.
Началось самое дальнее путешествие императора. Под колокольные звоны, под пышные молебствия, под клики народных скопищ синие поезда помчались через всю Россию. Приложившись в Смоленске к иконе Божьей Матери Одигитрия, царь прикладывался на другой день в Орле к Балыкинской, в Курске — к Чудотворной, в Харькове — к Елецкой, во Владикавказе — к Моздокской.
От Владикавказа пошли в обход Кавказского хребта на Баку.
Утром — пестрый от цветов и флагов дебаркадер тифлисского вокзала, молодецкие шеренги почетного караула и звонкий голос князя Абхазии — предводителя губернского дворянства:
— Приветствуем нашего государя и радуемся всей душой прибытию его в свою древнюю Иверскую землю!
Выйдя на вокзальное крыльцо, как в день объявления войны в Петербурге, царь услышал волнующий голос народной стихии. Море голов, океан криков, пения, музыки. Такой же восточной гаммой приветствовали императора все улицы Тифлиса, по которым он следовал в Сионский собор. Из православных и армяно-грегорианских церквей выходило духовенство с крестами, с иконами под колокольный звон.
В Сионском соборе приложился к кресту из виноградных лоз, перевитому волосами святой Нины. Преосвященный Питирим подвел его к аналою с массивным серебряным крестом.
— Ваше величество, этот крест — дар вашего предка, основателя династии — государя Михаила Федоровича.
Император вспомнил пулковский разговор, после которого отменил общую мобилизацию, и помрачнел. Тайна Сириуса взволновала его опять.
В Ванском соборе его ждал Кеворк V — католикос всех армян с епископами Мисропом и Багратом, а оттуда по кривым узким уличкам, устланным великолепными коврами, прошел в мечети шиитов и суннитов. Шейх-уль-ислама Ахунда Гуссейн-заде встретил его молитвой: «Господи! Одели нас даром покорности и воздержи от преступного неповиновения… Удержи руки наши от притеснений и хищений».
Четыре дня Тифлис пел, плясал, сыпал цветами. Проводы состоялись вечером. На вокзал шли с факелами при несметном стечении народа. В дороге свита с восторгом вспоминала гостеприимную столицу. Многие мурлыкали потихоньку «Мравал Жаммиер», «Самщобло» и «Аллаверды». Их распевали накануне вечером на рауте в доме мадам Сарджевой на Сергиевской улице.
Возвращаясь в северную столицу, император долго колесил по Рязаням, по Тамбовам, чтобы обогнуть Москву — логово всех ненавидящих, всех жаждущих его погибели — Гучковых, Львовых, Челноковых, Коноваловых.
Москва была уже не царствующий град, но вертеп земств и городов — неизвестно как родившихся. Родила их война хилыми, чахлыми, обреченными на исчезновение, но поспело живительное снадобье — семьдесят два миллиона рублей от ненавистной казны. Потом — еще сто семьдесят семь миллионов.
День своего ангела царь захотел провести не здесь, а в Воронеже. Туда к нему ехала с дочерьми Александра Федоровна. Она не могла миновать Москву. Но крамольная столица встретила ее интригой. Царица жаловалась на генерала Джунковского, скрывшего время ее приезда и лишившего торжественной встречи. Говорили, будто народ не вышел оттого, что с нею была Вырубова — кто она такая, чтобы мы встречали ее наравне с государыней?!
Тон задавала Тютчева, бывшая воспитательница цесаревен. В Москве к ней благоволила великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра государыни.