IX
Ко дню рождения государя, дню наград и милостей, полковник Спиридович произведен в генералы. Рад был не столько генеральскому чину, сколько снятию чертова клейма жандармского офицера. С выходом из корпуса жандармов и с зачислением по армейской пехоте он становился кандидатом на какой-нибудь высший, недворцовый пост, вроде ялтинского градоначальника, на который его прочили.
Вызванный к военному министру для оформления своего нового положения, он уже в приемной министерства почувствовал особенное. И адъютант, подошедший спросить, как доложить, и писарь, заносивший в книгу посетителей, и генерал Вернандер, вышедший из кабинета министра и просивший подождать несколько минут, говорили каким-то смиренным голосом. Все ведомство работало с видом невинно пострадавшего.
Когда пригласили в кабинет, министр встал, сделал шаг от стола и с любезной миной поздравил гостя с царской милостью.
— Рад вас приветствовать. Императорский поезд, пассажирами которого мы так часто бывали, сделал нас своими людьми. Дай Бог вам служить государю так же успешно, как служили до сих пор.
Спиридович давно изучил внезапные изменения сановных лиц, надменных во дни благоденствия и униженно заискивающих при служебных катастрофах. Сухомлинов откровенно заискивал. Спиридович, правая рука Воейкова, представлял редкую возможность довести министерские скорби до дворцового коменданта, а через него — до царских особ.
Проделав оформление нового генерала по армейской части в десять минут, он заставил его полтора часа выслушивать излияния своей наболевшей души.
— Я, Александр Иванович, осажденная крепость. Вот уж восемь месяцев выдерживаю штурм. Не только Дума, Ставка и преданная им печать рисуют меня злым духом, чуть не изменником, но в народ, а всего обиднее, в армию пущены такие же слухи. Достигли, кажется, того, что в России нет более зловещего имени, чем Сухомлинов. А за что? Снарядов нет? Верно. Но военные заводы не подчинены мне. Сколько раз поднимал я вопрос об их мобилизации! Какие-то силы всегда противодействовали. Или Главное артиллерийское управление…
Могу ли я приказать или требовать чего-нибудь от стоящего во главе его великого князя, интимною друга государя? Он никому не подчинен, и мы не знаем, что творится в стенах его ведомства. Но что бы ни творилось, в ответе за все я. Снарядов не выделывают — моя вина, пушек нет — я не приготовил. А с него — никакого спроса.
Сухомлинов так долго говорил о своем горе, что Спиридович и десятой доли его речей не надеялся довести до сведения дворцового коменданта. Покидая его кабинет, чувствовал, что захлопывает дверь за человеком конченым.
Министр предвидел отставку, но представлял ее на манер прощания старого служаки с добрым начальником. Он поцелует царскую руку, а государь поблагодарит его за службу, обнимет, и оба прослезятся. Но у императора Николая был свой стиль увольнения. Приняв с докладом военного министра, он никакого намека на отставку не сделал. Простился самым сердечным образом.
«Неужели?..» — мелькнуло у Сухомлинова.
Но через два дня письмо из Ставки:
«Владимир Александрович. После долгого размышления я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода…»
Как ни подготовлял себя министр к этому часу, силы покинули его. Ни ласковый тон послания, ни сочувственные письма друзей не смягчили горечи. Освобождение роскошной казенной квартиры и поселение в Коломне на Большой Морской были, как сошествие в царство теней, особенно, когда вспомнил гоголевское описание Коломны. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, выслужившиеся кухарки.
Но по возвращении царя из Ставки опальный министр вызван был в Царское Село. И там он поцеловал царскую руку, а государь обнял его и сказал:
— С вами, Владимир Александрович, я не прощаюсь, а говорю до свидания.
В Ставку уже мчался Поливанов в специальном поезде, состоявшем из вагона 1-го класса и служебного вагона.
Император ждал в своем зеленом кабинете, подал руку и сказал:
— Военный министр уходит, и я решил, посоветовавшись с великим князем, назначить вас на его место.
Генерал поклонился, поблагодарил за доверие, особенно потому, что в 1912 году он, как ему казалось, лишен был этого доверия.
— Мне тогда не нравилась ваша близость с Гучковым.
Поливанов объяснил, что не мог не иметь деловых сношений с Гучковым как с председателем Государственной Думы и Комиссии Государственной обороны, но это не означает его подчинения взглядам Гучкова. Дума по докладам Поливанова отпускала всегда кредиты на надобности военного министерства. Тем не менее как тогда, так и теперь он, генерал, не смотрит на себя, как на человека исключительного опыта, и полагает, что среди старших генералов армии найдутся более достойные, чтобы занять столь важный пост.
— Мы с великим князем обсудили этот вопрос и ни на ком, кроме вас, не остановились.
И вдруг, как пасхальный благовест. По высочайшему повелению Распутин выслан спешно в село Покровское.
Заблестело имя генерала Джунковского, товарища министра внутренних дел. Пользуясь правом всеподданнейшего доклада по делам полиции, он изложил царю порочную биографию старца и особенно хорошо расписал случай в «Яре».
Император внимательно слушал, предлагал вопросы и, отпуская генерала, сказал, что впервые слышит всю правду. Просил и впредь так же откровенно докладывать…
За удаление Распутина, конечно, спасибо, говорили Орлов и Нилов, но сам он едва ли не более вредная личность, чем Распутин. Он провалил Малиновского, члена социал-демократической фракции в Думе, тайного агента секретной полиции, следившей через него за опасной революционной группой большевиков. Он упразднил секретную агентуру в армии, развязав революционерам руки для подрывной работы среди солдат, он упразднил слежку за террористами за границей.
— Он обезоружил нас! — кричал пылкий Орлов. — Как можно было держать такого человека на самом важном посту?
Оба были довольны, когда месяца через полтора, вернувшись в Петроград, Джунковский был спешно приглашен в Министерство внутренних дел, к князю Щербатову, и тот прочел ему только что полученное от государя предписание: «Уволить немедленно от всех занимаемых должностей».
X
Девятнадцатое июля. Безрадостная годовщина войны. Россия состарилась за год, как за столетие.
Собралась опять Государственная Дума. Снова поднялся на трибуну седой Горемыкин и опять призвал соединиться в общем усилии — изгнать врага из отечественных пределов. Родзянко снова, как год тому назад, заклинал биться до последнего солдата.
— Никогда не быть ничьей рабой великой матушке России!
В уголке дипломатической ложи, наклонившись к Бьюкенену, Палеолог допрашивал: что тот мог бы отметить за год войны, как самое необыкновенное?
— Скажу откровенно: популярность великого князя. На чем она взошла? Ведь сплошные поражения и неудачи. За один только месяц, с марта по апрель, на Юго-Западном фронте погибли триста тысяч солдат. Всякого другого давно бы отставили, а он велик и славен по-прежнему. Этого я не могу понять.
Правда, в своей критике России мы, ее союзники, должны быть очень осторожны. Я это почувствовал после речи Ллойд-Джорджа. Он сказал: «Россия, несмотря на недостаток в боевых припасах и вооружении, поглощала более года энергию половины германских и четырех пятых австрийских сил. Сколько в этом героизма!» По его словам, теперь мы не имеем права рассчитывать в течение нескольких месяцев на ту же самую деятельную помощь русской армии, какую она оказывала до сих пор.
Двадцать первого, утром, в белом зале Зимнего дворца открылось заседание особых совещаний по обороне государства под личным председательством императора.
В Золотую гостиную, куда оно перешло после речей и деклараций, вошла императрица с цесаревичем. Председатель Государственного совета Куломзин провозгласил «ура» в честь их величества.
Но позор поражений, позор войны без пушек, без патронов, без грамотных генералов отнял у собраний и церемоний былой высокий тон. За год войны исчезла обученная регулярная армия, исчез легендарный унтер-офицер прежних лет, способный в случае чего всю роту на своих плечах вынести. Нелепая мобилизация 1914 года, пославшая его на фронт рядовым, лишила русское воинство этого столпа низового командного состава. Перебитый, израненный, он стал археологической редкостью. Мобилизованы и перебиты рабочие военных заводов, а теперь с фонарем отыскивали уцелевших, чтобы возвратить к станкам.
Пали все пограничные русские крепости.
Великий князь Николай Михайлович писал, как он раза два чуть не расплакался, сопровождая государя на смотрах старой гвардии при Гарволине, Новодвинске и Седлеце.
Что осталось от этой красы нашего войска? Где прежние статные преображенцы и семеновцы? Где храбрые павлоны? Их и половины не осталось. Наша гвардия погублена дураком Безобразовым, предана глупым командованием, не умеющим беречь цвет своего войска. Ведь другой такой не будет, и, когда придет черный день, мы останемся с пеньтюхами, не умеющими держать винтовки в руках. Конечно, к приезду государя подчистились, принарядились, старых, оставшихся в живых, выставили напоказ, новеньких спрятали во второй и в третий ряд; все сделали, чтобы гвардия выглядела прежней, но грустно было видеть эта проделки. Много ли прошло с начала войны, а мы уже лишились лучшей части своих солдат.
Великого князя поразил эпизод: лейб-гвардии Московского полка старший унтер-офицер Иванов получил из рук его величества сразу три Георгия — первой, второй и третьей степени; четвертый у него уже был. Этот солдат после того, как в бою погибли все офицеры, принял командование сначала ротой, а потом батальоном и вел семидневный бой, удивляя всех распорядительностью, мужеством и смыслом.
Во все времена такие люди назывались самородками. «Так отчего бы его не возвести в офицерское звание и не оставить во главе того же батальона?» — писал Николай Михайлович. При той убыли офицеров, что мы терпим, это было бы актом благоразумия. Но у нас от таких людей отделываются крестиками, а батальон отдают желторотому поручику, только что окончившему военную школу. Через неделю он погубит этот батальон. Того же полка подпрапорщик Казанцев, Нижегородской губернии, четыре дня с ротой сидел в окопах, отгонял немцев жестоким огнем и штыковыми ударами и при этом