с редким спокойствием занимался хозяйственным распорядком: хорошо кормил роту, посылал некоторых людей на отдых, вел даже письменную отчетность.
«Вот кому бы дать полк или дивизию, а не пузатым генералам. А ведь все потому, что в армии засилье барского начала; офицером непременно должен быть дворянин с образованием. А многого ли стоит эта образованность!»
А города продолжали сдаваться без боя, крепости падали, армия отступала.
Бог войны откровенно стал на сторону врагов России. Отдав Галицию, Ставка пядь за пядью отдавала Польшу. По заостренности черт, по усилившейся седине великого князя иностранные корреспонденты читали хронику русской армии. Раздражение сделалось обычным состоянием главнокомандующего.
Пришла как-то раз, ночью, важная телеграмма из Новогеоргиевска и не доложена была ему. А у великого князя — пять адъютантов, пять маменькиных сынков, как говорил про них Николай Михайлович. Ни у союзных, ни у вражеских главнокомандующих не было такого. Вся работа их состояла в том, чтобы не поспать одну ночь в неделю. Но поручик Дерфельден ухитрился заснуть и в эту единственную ночь и не доложить о важной телеграмме. Наутро великий князь вышел к завтраку в грозе и буре. Адъютантский стол находился в самом конце вагона, и Дерфельдену пришлось на грозный зов пройти всю его длину. Увидев раскаленное от гнева лицо и трясущуюся челюсть, адъютант понял, что его ожидает.
— Проспал?! — загремело на весь вагон. — Истомился, родимый?.. Ты где находишься, на войне или у мамушки-у нянюшки?! Я научу тебя, как служить!..
Такого землетрясения не было за все время существования Ставки.
Его императорское высочество был в ударе и начал забывать, что он не на плацу перед строем, где любил распекать нерадивых командиров и доходил до крепких выражений, но сдержался, метнув взгляд в сторону союзных атташе.
Затих и весь вагон. Вошел официант с коробкой сигар, подававшихся как десерт. Подношение начиналось с великого князя. Тот, взяв всю коробку, поднялся и прошел через вагон к адъютантскому столу, где сидел совсем убитый Дерфельден.
Главнокомандующий поднес ему собственноручно сигару, повергнув молодого человека в слезы.
— В античной трагедии это называлось катарсисом, — сказал маркиз Да Гиш.
В темные июльские ночи офицеры Ставки выходили из вагонов и прислушивались к грохоту телеги, катящейся по бревенчатому настилу. То тяжелая германская артиллерия била по Новогеоргиевску. Она вещала позор отступления, новое оскорбление русской национальной гордости, перевод Ставки в глубь страны.
До последних дней никто об этом не заговаривал. Лишь после оставления без боя Варшавы и Ивангорода, после потери Цеханова, Седлеца, Лукова и отхода за Вислу стала ясной неизбежность эвакуации.
Однажды к отцу Георгию Шавельскому явился великий князь Петр Николаевич.
— Брат вас зовет.
Протосвитер растерялся. Такого не бывало, чтобы не скороход, не адъютант, а великий князь посылался для вызова. Войдя в вагон главнокомандующего, отец Георгий увидел на кровати вздрагивающее тело; голова скрывалась в подушках.
— Ваше высочество, что с вами?
Поднялось мокрое от слез лицо!
— Батюшка, ужас! Ковно отдано без боя. Комендант бросил крепость.
Шавельский вспомнил, что этого коменданта две недели тому назад великий князь благодарил телеграммой и выразил уверенность, что личным примером он будет поддерживать в войсках гарнизона геройский дух. Уже тогда Данилов ворчал: «Видно, его высочеству ни разу не попадалась на глаза эта ленивая скотина. Пятнадцать лет состоит комендантом, а крепость довел до полной обветшалости. Ему бы не благодарность посылать, а коленкой вытолкать вон».
Теперь, когда отец Георгий шепотом сообщил об истерике главнокомандующего, генерал-квартирмейстер вздохнул: «Пожинаем плоды собственной беспечности. Подумать только! За год войны ни разу не взглянули, что представляют собой наши крепости! Ковенскую я хорошо знаю: батареи слабой профили и заплывают…???»
Нет смыслового окончания эпизода!!!
Совет в Ставке происходил при тщательной конспирации. Соседние комнаты закрыты, и весь народ из них удален.
Сидя рядом с царем, Брусилов, впервые находившийся в Ставке, внимательно рассматривал присутствовавших. Прямо против государя, по другую сторону стола, сидели Алексеев и Эверг. На самом углу Иванов, молчаливый, занятый разглаживанием своей бороды. Отставленный, но получивший звание «состоящего при особе государя императора», он тоже приглашен был на совет. Одесную царя сидел генерал, к имени которого прилип весь позор русско-японской войны. Брусилов недоумевал, как можно с таким именем показываться в главной квартире армии? Генерал и не показывался. Осенью 1914 года решился попросить «переэкзаменовку» — добивался командования, хотя бы корпусом. Великий князь отказал наотрез. Но пришел новый главнокомандующий, и в этой минуты время стало работать в пользу «генерала от поражений». Пятого февраля в офицерское собрание, за завтраком вошел седенький старичок и робко направился к свободному у самого края столику. Ему указали на генеральский стол, и он пошел туда еще более робко. Узнали не сразу. Только когда Кондзеровский скомандовал: «Господа офицеры!» — все встали, и по залу прошло: «Куропаткин».
Говорили, будто прибыл, чтобы принять седьмую армию генерала Щербачевича, но, ко всеобщему удивлению, получил назначение главнокомандующим Северным фронтом.
Через месяц он погубил сорок тысяч русских солдат и офицеров.
Весна стояла ранняя. Снег начал таять быстро, и полая вода залила огромные пространства. Разлилась Двина. Это время генерал Куропаткин выбрал для переэкзаменовки. Утром 8 марта он с довольным видом объявил своему начальнику штаба: «А я, Михаил Дмитриевич, сегодня ночью сделал большое дело».
Из протянутой ему бумаги начальник штаба с ужасом увидел, что главнокомандующий, ни с кем не посоветовавшись, приказал частям пятой армии оставить двинский плацдарм, перейти в наступление и овладеть находившимися впереди высотами. Большего удобства, чтобы расстреливать шедших по пояс в воде русских солдат, неприятель не мог придумать. Теперь их могильщик сидел рядом с императором.
Целью совещания было уточнение военных действий на 1916 год. Но Куропаткин — Эверт — Иванов, прослышав о наступательных намерениях Брусилова, решили противопоставить им свой план полного бездействия.
Алексеев, однако, начал речь так, будто наступление решено и смысл военного совета сводится к уяснению частных вопросов.
Он объявил, что резервная тяжелая артиллерия и весь общий резерв передаются Западному фронту, возглавляемому Эвертом. Он должен нанести главный удар в направлении Вильно. Следующий по важности — Северный фронт призван всемерно помогать соседу, по каковой причине получает тоже некоторую часть войск и тяжелой артиллерии общего резерва. Юго-Западному ничего не положено. Задача его чисто оборонительная; он не способен к наступлению, как утверждал прежний главкоюз Иванов.
Сам Иванов не проронил ни слова, но Эверт и Куропаткин высказались против всякого наступления, ссылаясь на слабость фронтов.
Декларация Брусилова гласила:
Юго-Западный фронт способен к наступлению и будет наступать вместе с другими, если те перейдут к активным действиям. Конечно, у него мало тяжелой артиллерии, конечно, ему отказано в дотациях, но и при таких условиях он готов драться, хотя бы для того, чтобы удержать стоящие перед ним неприятельские войска от переброски против Эверта и Куропаткина.
Напомнил, что неудачи всех прежних действий русской армии объясняются роковой несогласованностью.
— Мы никогда не наваливались на врага всем фронтом. Будучи слабее нас количественно, он пользуется развитой сетью железных дорог и перебрасывает войска куда нужно. Мы ему позволяем стянуть в атакуемый участок должное количество войск и быть на этом участке сильнее нас.
Смущенные Эверт и Куропаткин нехотя дали согласие. Наступление было решено.
Алексеев снова подтвердил, что ни на какие резервы Юго-Западный фронт не может рассчитывать и, если хочет открывать активные действия, то только на свой риск.
В промежутках между заседаниями завтракали и обедали за высочайшим столом. В один из таких промежутков подошел Куропаткин — ласковый, вкрадчивый.
— Удивляюсь вашей смелости, генерал. Вы точно напрашиваетесь на боевые действия. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям и, может быть, потере того военного ореола, который вам удалось заслужить? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций. При настоящем положении дела они могут вам лишь шею сломать, а личной пользы не принесут.
— О личной пользе, ваше высокопревосходительство, я не мечтаю и ничего для себя не ищу. Нисколько не обижусь, если меня за негодность отчислит, но считаю долгом совести и чести действовать на пользу России.
Как только Брусилов уехал, генерал Иванов испросил аудиенцию у государя и умолял не допускать нового главкоюза до наступления.
— Я хорошо знаю Юго-Западный фронт и его войска, ваше величество… Ради Бога, не позволяйте… Это сгубит армию и повлечет за собой катастрофу.
— Почему же вы не сказали это на военном совете?
— Меня не спрашивали, и я не считал удобным навязываться.
— Тем более я не нахожу возможным единолично изменить решение военного совета и ничего тут поделать не могу. Поговорите с Алексеевым.
В тот же вечер Брусилов собрал в Волочиске всех начальников армий своего фронта с начальниками их штабов, чтобы отдать приказание подготовки к переходу в наступление через месяц.
Кроме зависти бесталанных генералов, надо было преодолеть еще гнет канонов и формул военной мудрости, накопленный двухлетним опытом поражений. Совершенно исключалось всякое посягательство на прорыв фронта без ураганного огня, без гекатомбов солдатских тел перед проволочными заграждениями, и считалось безумием пытаться пробить в неприятельском фронте больше одной бреши. Но творческое дерзание нового начальника поставило именно такую цель.