Президент Сирии обращается к тысячам людей. Он благодарит сирийских рабочих и инженеров и выражает благодарность советским друзьям за их помощь, характеризуя плотину как памятник дружбы между арабским и советским народами. Да, это памятник двадцатого столетия — не фараонам и царям, не кровавым победам или военным завоеваниям, а народам. Наступает торжественный момент: нажатие на кнопку, и многотонные цементные блоки устремляются в коричневые воды и на вечные времена преграждают им путь. Эта кнопка закрывает плотину, но одновременно открывает новую эру в истории Сирии. Мечта стала действительностью.
Во многих местах рабочие снимают полотно с больших стендов. «Мадинат-ас-Саура» («Город революции») — написано на них. Так будет отныне называться город — достойным именем в честь незабываемого, поистине революционного подвига.
Из сообщения АДН от 18 марта 1978 года:
«Гидроэнергетический комплекс на Евфрате, самый грандиозный народнохозяйственный проект в истории Сирии, в субботу окончательно сдан в эксплуатацию. Пуск в эксплуатацию последнего из восьми турбогенераторов явился завершающим актом двенадцатилетнего тесного сотрудничества между сирийскими и советскими строителями и специалистами с момента подписания договора в январе 1966 года. В большом торжественном митинге, состоявшемся по поводу открытия плотины, приняли участие президент Хафез Асад, советская правительственная делегация, а также десятки тысяч строителей плотины и пионеры освоения целины!»
Возрождение
Наконец эта встреча должна произойти. С того времени, когда я был в последний раз в отцовском доме Ибрагима Хасани, я больше не видел его. Тогда он почти не принимал участия в разговоре. Юсеф, его двоюродный брат, позднее рассказал мне, что он стал учителем, а сейчас работает в сельскохозяйственном управлении губернаторства Латакия. В этой должности его вместе с несколькими коллегами делегировали в ГДР, а после возвращения он просил передать мне, что если я захочу присутствовать на торжественном открытии сельского кооператива, то должен скорее приехать к нему в Латанию.
Опоздав на несколько минут, я оказываюсь в условленном месте, рядом с небольшим чистеньким отелем «Гамаль» на морской набережной. Ибрагим уже стоит у входа и ждет меня. Ужасно неприятное чувство давит, как тяжкий груз: во всем мире от немцев ждут пунктуальности. Ибрагим не один: около него стоит небольшого роста худощавый мужчина с большими усами. Мы знакомимся. Спутника Ибрагима зовут Рифаи, он из дирекции окружного археологического управления.
При обсуждении программы я оказываюсь в сложном положении. Ибрагим хочет показать мне современную Латанию, а г-н Рифаи слышал, что я интересуюсь еще и древней историей, и он хотел бы провести меня по всем историческим местам. Оба горят миссионерским пылом, чтобы показать мне прошлое и настоящее величие города. Я постоянно раздираем между прошлым и настоящим.
Ибрагим хочет продемонстрировать мне квартал современных вилл, а г-н Рифаи презрительно отмахивается и говорит о них как о бетонных ящиках, в которых в отличие от традиционных квартир без кондиционеров жить невозможно. Он тащит меня к римским колоннам с коринфскими капителями, и его охватывает гнев, когда он слышит, как Ибрагим отзывается о «древних булыжниках» как о старом хламе. Ибрагим смотрит на часы и говорит, что надо непременно осмотреть еще маслобойню, табачную фабрику, но в первую очередь — порт. Но г-н Рифаи так быстро свои позиции не сдает. Сначала я должен полюбоваться и сфотографировать триумфальную арку, раскопанную лишь несколько лет назад, и он быстро чертит каблуком на земле: триумфальная арка была сооружена над местом пересечения двух главных улиц, одну из арок окружала высокая колоннада, построенная, по всей вероятности, при Септимии Севере примерно в 200 году, по, возможно, и раньше. Он хотел потащить пас в несколько мечетей и на гору, находящуюся в центре города, где стоял замок крестоносцев, от которого не осталось и следа.
Но тут протестует Ибрагим. Он вталкивает нас в свой «шевроле» и везет в порт. Мы проезжаем через большие ворота, и у нас никто ничего не проверяет. Машина, по-видимому, говорит сама за себя. Проезжаем мимо длинных рядов складских помещений до набережной. В то время как г-н Рифаи рассказывает, что здесь сохранились также остатки средневековых портовых сооружений и цоколь маяка XIV века, Ибрагим сообщает, что современный порт был построен в середине 30-х годов. На причале стоят и разгружаются несколько судов; к сожалению, именно сейчас нет ни одного из ГДР. Но многие из кранов сделаны в Магдебурге, гордо замечаю я.
Г-н Рифаи предпринимает еще одну попытку соблазнить меня прошлым, но когда узнает, что я уже ознакомился с Угаритом и другими финикийскими поселениями и даже со всеми окрестными рыцарскими замками, разочарованно прощается. Теперь можно возвращаться в отель.
Мы сидели за бутылкой вина, поданного к ужину, и Ибрагим спросил, не говорит ли мне о чем-нибудь название отеля. Я пожимаю плечами. Гамаль очень распространенное арабское имя, о чем оно должно мне говорить?
— Отель, — рассказывает Ибрагим, — первоначально, в конце пятидесятых годов, был назван в честь Гамаль Абдель Насера. Тогда Сирия и Египет составляли единый союз. Этот союз, как известно, продержался с пятьдесят восьмого по шестьдесят первый год. Хотя в то время были уже конфликтные ситуации — египетская буржуазия злоупотребляла идеей арабского единства и пыталась поставить в безвыходное положение сирийских предпринимателей, — мы, баасисты, были решительно против раскола.
В первый раз Ибрагим упомянул, что он — член партии Баас. Я раньше знал об этом — слышал от Юсефа — и как раз поэтому был очень заинтересован во встрече с Ибрагимом. Мне хотелось не от посторонних, а от бааси-ста узнать о партии, пришедшей к власти в 1963 году в Сирии и имеющей большое влияние в других арабских странах. Обычно баасисты умалчивают о своей партийной принадлежности. Партия, долгие годы находившаяся на нелегальном положении и продолжающая оставаться нелегальной в отдаленных областях арабского мира, предпочитает конспирацию, даже когда она у власти. Известны имена лишь нескольких ее лидеров.
Но разговор возвращается к названию отеля.
— После того как союз распался, местному сирийскому правительству, которое несло ответственность за этот раскол, по-видимому, не доставляло особого удовольствия видеть имя египетского президента, и отель «Гамаль Абдель Насер» превратился в отель «Гамаль». Между тем воспоминания об ошибочных целях и методах объединения давно потускнели; Насер, умерший в семидесятом году, доказал, что он был крупным государственным деятелем. Хотя между ним и нами, баасистами, часто возникали серьезные разногласия, но это все в прошлом: хозяин этого отеля давно уже открыто демонстрирует свое преклонение перед ним.
Ибрагим оглядывается и делает хозяину, который в ожидании стоит в дверях, знак подойти.
— Сейчас вы получите доказательство!
Он что-то шепчет ему на ухо, и тот, несколько раз поклонившись, исчезает, а затем возвращается с книгой и, раскрыв ее, кладет передо мной. Это книга для почетных гостей. Все происходит так, как будто совершается священнодействие. На первой странице я вижу несколько строчек, написанных на арабском языке, и Ибрагим переводит мне написанные рукой Гамаль Абдель Насера слова, в которых он выразил удовлетворение по поводу обслуживания в этом отеле. Я не могу не согласиться с мнением Насера. Еда — жаркое с перцем — и вино превосходны.
Ибрагиму не терпится рассказать о своей поездке в ГДР. По-видимому, впечатления у него самые хорошие. Но он не скрывает, что ехал туда с предубеждениями, с недоверием. Однако наши усилия построить повое общество, в котором нужда, нищета, безработица, страх перед завтрашним днем для всех его граждан — понятия незнакомые, произвели на него очень сильное впечатление.
— Конечно, — говорит он задумчиво, — я знаю страны, где больше комфорта и роскоши, — достаточно лишь взглянуть на Бейрут, но там комфорт, которым пользуются очень немногие, и он оплачивается нищетой масс. А мы, баасисты, хотим социальной справедливости.
— Это — повод. Я прошу рассказать что-нибудь о том, как он пришел в партию Баас?
— Ну, что же рассказать вам? — начинает он. — Вы знакомы с моим отцом. После сражений двадцатых годов он не мог оставаться в Дамаске. Пока он был молод, его тоже преследовали французы, и он нашел пристанище у дяди, брата моей матери, крестьянина из деревни неподалеку от Хомса. Там мой отец женился, и там в 1933 году родился я. В отличие от моих сверстников, не посещавших школу, потому что поблизости ее не было, я мог ходить в школу в Хомс — в оба конца это составляло «всего» двенадцать километров.
Для тех крестьянских сыновей, у которых были способности, существовали практически только две возможности бежать от отсталой деревенской жизни: вступить в армию или стать учителем. Оба пути оказались одинаково трудными: много предложений и мало свободных мест. Я добивался места в учительской семинарии и, к счастью, был принят. Но когда закончил учебу, не мог найти работу. В Сирии не было ни одного вакантного места. Тогда я отправился в Ливан. Вы, конечно, знаете, что французы уже давно предпринимали попытки отделить Ливан от Сирии. В конце сорок третьего года они передали функции управления ливанским властям; после вывода французских войск в сорок шестом году образовались два независимых государства — Сирия и Ливан, связанные только таможенным союзом. Но и он через четыре года был ликвидирован: развивающаяся сирийская буржуазия нуждалась в таможенных тарифах, чтобы защитить собственную продукцию от импорта, а ливанская торговая буржуазия, поощряемая французами, с введением таможенных тарифов почувствовала, что ее коммерческая деятельность ущемлена.
Что касается меня, то мне повезло, и я нашел вакантное место учителя неподалеку от Бейрута. Среди учителей было очень много прогрессивно настроенных патриотов. Бок о бок с другими трудящимися мы боролись против попыток иностранного вмешательства. Это было время «доктрины Эйзенхауэра»: США пытались распространить свое влияние на Ближнем Востоке. Президент США получил полномочия по своему усмотрению вкладывать финансовые средства на Ближнем Востоке и вводить туда вооруженные силы, чтобы поддержать там пози