- Уж не Талион ли? Красивый жеребец! Тогда понятно, почему он лютует. Ларош
- человек желчный.
Бонни вспомнился этот короткий разговор, когда она уже поднялась на чердак. Там было тепло, слышался напевный стук дождя о черепицу. На дощатых полках вдоль стен были разложены в один слой яблоки и груши, в углу, на истрепанной простыне, - початки кукурузы. Под чердачным окошком стояла кровать Жермен простой деревянный каркас с соломенным тюфяком. Рядом, вместо прикроватной тумбочки, - деревянный ящик, на нем - ручной подсвечник.
- Бедная моя девочка, успокойся! Отец тебя не побьет! - ласково проговорила Бонни.
Плечики Жермен вздрагивали от рыданий. Белокурые волосы растрепались, а лицо она прятала, уткнувшись в грязную подушку.
- Мадам Кайо волнуется, и я тоже - ты все слезы выплакала! - тихо продолжала гувернантка. - Ничего, мадемуазель Элизабет уговорит мсье Лароша, и мы скоро вернемся в замок, каждая к своим обязанностям. Я в этом не сомневаюсь!
- Вы - может быть, я - нет! - дрожащим от волнения голосом отвечала Жермен. - Я, Бонни, теперь девушка пропащая. Только Христом Богом прошу, родителям не говорите. Посмотрите, что он мне дал!
И девушка вынула из кармана платья блестящую монету. Бонни не разбиралась во французских деньгах, но сразу почему-то вспомнила про золотой луидор, полученный Жюстеном в качестве компенсации за удар плеткой по лицу, - об этом инциденте Элизабет недавно вспоминала.
- Целый луидор! - пробормотала Жермен. - Чтобы я молчала и уехала отсюда подальше.
У Бонни кровь застыла в жилах. Не отличаясь гибкостью, она все же умудрилась присесть на пыльный пол.
- Моя хорошая, что случилось? - тихо спросила она, поглаживая девушку по щеке.
- С тех пор как арестовали Мадлен, я спала на чердаке, в ее комнатушке. И вот просыпаюсь от странного шороха, смотрю - а это мсье стоит возле моей кровати с фонарем в руке. И покачивается, как пьяный. Я просила, чтобы он ушел, но только мсье повесил фонарь на крючок, сдернул простыню и повалился на меня. От него разило спиртным. А потом… Понятно, что он сделал! Наверное, боялся, что я закричу, поэтому затолкал мне в рот носовой платок. Он был как безумный… мне было больно, очень больно. И пока он на мне… лежал, твердил: «Катрин! Катрин!» Кончилось все быстро, и он сразу ушел. А сегодня утром сунул мне в карман золотую монету и прогнал домой!
Жермен зарыдала так, что едва могла дышать. А через время добавила, испуганно глядя на Бонни:
- Замуж мне, попорченной, теперь не выйти. Кто меня такую захочет?
- Господи, что же это творится на белом свете? - вскричала Бонни. - Бедная девочка! У этого человека нет моральных принципов. Безумец, да что там - буйнопомешанный! Крепись, Жермен. Я схожу за жандармами!
- Нет, Бонни, нет! Пожалейте меня! Если вы это сделаете, вся деревня узнает про мое горе. Бога ради! Я не хочу, чтобы люди знали, я от этого умру. А с деньгами я уеду в Пуатье, к брату Леону. Он подыщет мне работу.
- А если ты забеременела?
- Нет, не может этого быть. У меня только прошли месячные, а мать говорит, что в это время женщина не несет!
Теперь, когда не нужно было изображать образцовую служанку, девушка меньше всего заботилась о подборе слов. Бонни это и огорчило, и растрогало.
- Всем сердцем надеюсь, Жермен, что так и будет. А теперь вытри слезы, иначе мать заподозрит неладное.
Правильно сделаешь, если уедешь отсюда подальше! Мне же придется вернуться в замок. Мадемуазель наверняка уже дома, а я не хочу оставлять ее наедине с этим старым развратником!
- Он ничего плохого ей не сделает, он слишком ее любит! - всхлипнув, сказала Жермен.
- Да услышит тебя Господь! Он слишком любил и свою дочку Катрин, но только теперь я поняла, какой гнусной любовью, а тебе, бедной, пришлось за это расплачиваться!
Замок Гервиль, в тот же день, через два часа
Элизабет после долгих раздумий на мягкой постели встала и оделась, выбрав юбку прямого покроя и шерстяную блузку с круглым воротничком. У нее было чувство, что власть деда над ней безгранична, он может в любой момент войти, потому что ключи есть только у него.
Первым делом она выглянула из окна. Расстояние до земли, покрытой ковром пожелтевшей травы, оказалось значительным. Приуныв, она вспомнила про записную книжку, найденную в коробке с оловянными солдатиками.
Элизабет правильно рассудила, что надо чем-то занять ум, чтобы успокоиться и не поддаваться панике.
- Все наладится. Бонни меня не бросит! И дядя Пьер! И Ричард! - вполголоса сказала она себе.
Потом устроилась в кресле бержер с розовой бархатной обивкой и открыла записную книжку на первой странице. И сразу узнала почерк матери! На листке были дата и заглавие: «9 июня 1875 года, день Святой Дианы. Мои секреты».
Элизабет подсчитала, что в тот год Катрин было семнадцать.
«Как мне, когда я уехала из Нью-Йорка!» - подумала она.
У девушки сжалось сердце. Ее не покидало ощущение, что тот шум в детской - не случайность, что ее туда «позвали» - чтобы она прочла эти вот страницы…
- Мамочка, милая, если это ты даешь мне знак, я хочу тебе сказать: я очень сильно тебя люблю и прошу прощения за то, что мы с Ричардом. Но мы обязательно поженимся, обещаю!
Она говорила шепотом, но в тишине комнаты слова прозвучали неожиданно громко. То была, конечно, иллюзия, и, смутившись, она вернулась к чтению.
«Суббота, 12 июня 1875 года
Мама снова уехала погостить к тете Клотильде. Может, она это нарочно? Я же говорила, что не хочу оставаться дома с отцом. Но ей и дела нет! Он в который раз пришел ко мне в спальню, сел в кресло и, притянув меня к себе, усадил на колени. Стал гладить по волосам, по щекам и плечам.
Я не посмела ни вырваться, ни возразить, хотя мне хотелось закричать, потому что дыхание у него сбилось и глаза стали какие-то стеклянные…
Я в конце концов высвободилась и соврала, что хочу прокатиться верхом. Он довел меня до конюшни. Счастье, что наши конюхи, Робер и Марсель, как раз при шли и отвлекли его разговорами: вовремя не привезли зерно. А мне хотелось одного - скакать сломя голову вперед и не возвращаться больше в замок, который я ненавижу так же, как ненавижу отца».
Текст занимал три странички - потому что книжечка была маленькая. Элизабет, негодуя и ужасаясь, стала читать дальше:
«Пятница, 25 июня 1875 года
Утром я упросила мать отпустить меня на лето в Аркашон, к Маргерит де Момон, подружке по пансионату. Повздыхав, она согласилась, но радоваться было еще рано. Она поставила единственное условие: чтобы согласился отец.
Я так разозлилась, что сказала ей: «Мама, вы прекрасно знаете, что отец скажет «нет». Зачем вообще было затевать этот цирк?»
Она так странно, с тревогой на меня посмотрела. И я вдруг поняла: она знает, что творится у нее за спиной! И - о радость! - она сама помогла мне собрать чемодан и сказала, что отвезет на вокзал в Руйяк, откуда я поездом поеду в Ангулем. Там меня встретит Маргерит. Она в курсе моих проблем.
Четверг, 2 сентября 1875 года
Я уже дома. Это было самое лучшее лето в моей жизни! Я провела его у моря, и мне некого было опасаться. Я смогла наконец спать спокойно, зная, что отец не придет и не сядет на край кровати, не начнет целовать мне руки и, мимолетно, в губы или гладить ноги выше колена через одеяла.
Маргерит советует как можно скорее выйти замуж, потому что в пансион я больше не поеду. Вот она, судьба девушки из так называемого высшего общества! Мне придется связать свою жизнь с незнакомцем только для того, чтобы ускользнуть от извращенной любви другого мужчины - моего собственного отца.
Но если я когда-нибудь и выйду замуж, то только по любви - большой любви, о которой мечтаю».
Элизабет захотелось плакать, когда она подумала о своем обожаемом отце. Родители - они страстно любили друг друга… А сможет ли Ричард сделать ее счастливой?
«Четверг, 14 октября 1875 года
А однажды вечером в кладовке для седел отец перешел все границы. Обнял, стал целовать в шею сзади, прикусив прядку волос, выбившуюся из-под моей шляпки… Потом рукой провел по моей груди. Я испугалась, но отвращение, злость были сильнее страха. Я с силой его оттолкнула и дала ему пощечину.
К несчастью, конюхов на месте не было, иначе они могли бы вмешаться. Они очень почтительны со мной, любят меня. Папу такой отпор обескуражил. Лицо его налилось кровью, и он схватился за кнут. Он жестоко меня высек, но я ни разу не вскрикнула. А когда он угомонился, я пригрозила, что расскажу про его нездоровую склонность ко мне бабушке и деду, а еще - матери. А если он еще раз посмеет ко мне прикоснуться, я сбегу и никогда не вернусь. Его ответ: «Не делай этого, Катрин!»
Думаю, своего я добилась. Перспектива лишиться меня его страшит.
Понедельник, 27 декабря 1875 года
Почти два месяца спокойной жизни. Мы отпраздновали мое восемнадцатилетие по-семейному, с тетей Клотильдой и дядей Арманом. Мама подарила мне несессер для шитья из позолоченного серебра с отделкой слоновой костью, так что зимой мне скучать не придется.
Отец купил мне прекрасную кобылку. И, стоя перед ее денником, шепотом пообещал, что больше меня не потревожит - с условием, что я буду помогать ему управлять поместьем и снова буду ему улыбаться.
Думаю, самый большой его страх - это узнать, что я влюбилась или просто хочу выйти замуж. Он запрещает маме давать балы и с некоторых пор всегда сопровождает меня на конных прогулках.
Какая жизнь меня ждет - не знаю, но я часто мечтаю уехать в Америку. Сесть на большой пароход и уплыть от отца за океан! Сегодня я даю себе клятву: обязательно пройдусь по улицам Нью-Йорка!»
Последнее предложение задело сокровенные струны души Элизабет. Она удивилась, узнав, что Катрин мечтала эмигрировать в Америку еще до знакомства с Гийомом Дюкеном!