— Да, ты прав. Ма расстроена, как и я. Очень жаль, ведь я так радовалась! Перенесем обед, хорошо? Завтра в полдень? — предложила она. — Когда ты уезжаешь во Францию?
— Что, если у меня не было намерения уезжать, раз уж я тут, в Новом Свете? — сказал он с вызовом, обиженный ее вопросом. — Не волнуйся, я понимаю, что здесь я лишний. Я это понял, еще когда побеспокоил тебя в день помолвки.
— Ты собирался остаться жить в Америке? — спросила она, раздражаясь в свой черед. — А как же Ирэн, твоя будущая жена? В последнем письме дедушка Туан рассказал, что вы прекрасно поладили.
— Элизабет, я совершенно равнодушен к Ирэн. Да, она девушка приятная, миловидная, но чувств у меня к ней нет.
— Когда-нибудь появятся, — проговорила она, задыхаясь от ревности. — Это произойдет со временем. Чем дольше ты будешь спать с ней рядом, тем чаще будешь ее целовать. А когда родится ребенок, ты полюбишь обоих, мать и дитя.
— Так далеко мы пока не зашли, — сказал Жюстен.
— Жюстен, умоляю, оставь меня наедине с Антонэном! Побудь в гостиной, ты наверняка видел, где она, когда мы шли через холл! Я скоро приду.
Он молча подчинился. Элизабет успела заметить, что на пиджаке у него кровь Антонэна, которого Жюстен нес на спине. Она всхлипнула — от пережитого страха и от досады, — быстро склонилась к сыну.
— Милый, я знаю, ты не спишь, — шепнула она Антонэну на ушко. — После падения ты ни разу со мной не заговорил. Я хочу знать, что случилось. Я догадываюсь, но могу и ошибаться.
Она легонько чмокнула его в щеку, потом в нос. Антонэн заморгал, словно бы просыпаясь.
— Мне стало страшно, — жалобно, едва слышно проговорил он. — Ты куда-то пошла с этим господином, и я спрыгнул с карусели за тобой!
— Сокровище мое, я бы никогда не оставила тебя одного! Я всего лишь отошла на пару шагов.
— Ты ластилась к нему, как ко мне, как к Анри! Агата говорит, ты целуешься с ее отцом, когда меня нет. И с дядей ты тоже целовалась, я видел! Мне это не понравилось.
Элизабет смутилась, попыталась найти простое объяснение, чтобы успокоить сына. Мальчик хныкал, показывая, как ему грустно, но провести мать ему не удалось. Антонэн имел склонность ревновать ее, перетягивать на себя всю ее любовь и внимание.
— Антонэн, послушай, — начала она. — Я тебя люблю всей душой, но да, мне случается проявить ласку по отношению к другим детям или взрослым, кого я очень люблю. Если мы с Анри поженимся, я буду часто его целовать. С моим дядей Жюстеном — то же самое. Мы с ним не виделись много лет, поэтому нам это было нужно — ну, то, что ты только что назвал «ласкаться».
— А я не хочу, вот! — заявил мальчик сердито. — Ты — моя мама. Ты не должна так делать!
Он ожег ее гневным взглядом своих синих глаз. Умилившись его капризной мордашке, Элизабет решила, что на сегодня нотаций хватит.
— У тебя характер, как у твоего отца, — сказала она, перебирая ему волосы. — Он был очень храбрый, высокого роста и очень красивый. Вы очень похожи, милый, и я уверена: он оберегает тебя, своего сыночка, будучи на небе. И тревожится тоже, потому что ты часто себя ранишь. Обещай, что впредь будешь осторожнее!
— Папе это будет приятно?
— Да, и бабушке, и дедушке, и мне. Отдохни немножко, а я пойду попрощаюсь с дядей Жюстеном. Потом будем обедать!
Антонэн сделал ангельское лицо. Элизабет послала ему воздушный поцелуй и вышла из детской. В коридоре ее поджидала Норма, и они едва не столкнулись.
— Наш французский гость ушел! — сообщила домоправительница.
Во Франции было пять вечера. Ортанс как раз разогрела молоко с добавлением цикория. В кухне она была одна, но знала, что с минуты на минуту придет горничная и потребует поднос с полдником — «для мсье».
— Как говорится, кот уехал — мыши в пляс! — пробормотала она, нарезая на ломти сладкую булку-бриошь, которую испекла ближе к вечеру.
Под котом она подразумевала Жюстена, отсутствующего уже дней десять. Мыши
— Сидони и Алин.
— Наглая же девка! Мало того что явилась в дом, так еще строит из себя гранд-даму! — продолжала она в том же недовольном тоне. — А Сидони ее привечает. Еще немного, и начнет этой рыжей потаскушке кланяться в пол!
Ортанс умолкла при звуке энергичных шагов. Вошла Сидони, а следом и Алин, чьи медно-рыжие волосы были почему-то растрепаны. Зеленая атласная блузка была частично расстегнута на груди, открывая головокружительное декольте и розовый корсет.
— Мсье желает бокал коньяка вдобавок к теплому молоку, — объявила Алин. — И нарежь побольше бриоши, Ортанс, я проголодалась.
— Не удивляюсь, что мсье требует спиртного. Совсем выжил из ума! — хриплым голосом прокомментировала кухарка. — Останься его хоть капля, он бы тебя вышвырнул!
— Не такой уж он маразматик, каким кажется, — возразила Алин. — Доказательство — он меня узнает. И позавчера, и вчера, и сегодня. Так что прикуси язык, бедная моя Ортанс, если дорожишь местом. Я знаю, о чем говорю. Ну, наливай коньяк! Да в бокал побольше. Быстро!
Сидони молча наблюдала за происходящим. Некогда очень робкая, незаметная, она постепенно прибрала к рукам все хозяйственные дела в замке. Жюстен ей их охотно доверил, а она — она обманывала его без зазрения совести.
— А ты что молчишь, Сидони? — окликнула ее Ортанс. — Молодому господину не понравилось бы, узнай он, что эта шлюха увивается вокруг отца!
Алин ее слова задели за живое. Поджав губы, она угрожающе наставила на кухарку указательный палец:
— Думай, что говоришь, Ортанс! Это я — шлюха? Я нравлюсь достойным мужчинам и этим горжусь. С тобой такого не случится, посмотреть-то не на что. Давай поднос! Мсье ждать не любит.
С этими словами Алин схватила поднос и, качая бедрами, вышла из кухни.
— Сидони, почему ты ей потакаешь? — воскликнула Ортанс, женщина не робкого десятка. — Если мсье Жюстен, вернувшись, узнает, он тебя рассчитает!
— Я поступаю, как считаю нужным, Ортанс. Нашему хозяину нужна компания, Алин ему нравится. Посмотрела бы ты на него сейчас! Приободрился, разговаривает.
И Сидони тоже посеменила к выходу.
Гуго Ларош, невзирая на немощь, приковывавшую его к постели вот уже шесть недель, здравомыслия вовсе не утратил. Помутнение рассудка он симулировал нарочно — чтобы было время подумать. Много дней ноги были как мертвые, но мало-помалу он начал ими двигать, вставать, а потом и ходить. Разумеется, втайне от всех.
Он в душе злорадствовал, глядя, как прислуга исполняет омерзительные обязанности, связанные с уходом за инвалидом. Сейчас это делала Марго, новая горничная, — выносила нечистоты в эмалированном ведре, совершала его интимный туалет. Сперва всем этим занималась Сидони, но вскоре отказалась.
Едва узнав из болтовни слуг возле своей кровати, что Жюстен уехал в Нью-Йорк, Ларош сбросил маску полоумного старикана со всеми ненужными уже предосторожностями.
Ловкий лицедей, он притворился, что умственные способности возвращаются к нему постепенно, и однажды вечером попросил Сидони позвать Алин, пообещав обеим приличное вознаграждение.
Вот и сейчас он ликовал в душе, глядя, как она приближается к его креслу. Алин опустила поднос на маленький круглый столик.
— Ваш полдник, мсье! — жеманно проговорила она.
Алин была такой же беспутной и порочной, как и он сам, и это обостряло все его самые порочные наклонности.
— Спасибо, моя прелесть! И про коньяк не забыла. Отлично! К дьяволу теплое молоко. Пей сама! А скажи, Ортанс что-то подозревает?
— Эта дура набитая? Нет! Но меня обозвала. Ты должен ее уволить.
— Ортанс прекрасно готовит, я ее не прогоню. Закрой дверь на ключ! Я не доверяю Сидони, хоть она и ходит по струнке. Раздевайся, и немножко позабавимся!
Алин сняла блузу и юбку, обнажив молочно-белое тело, усеянное веснушками. Ларош в это время, криво усмехаясь, потягивал коньяк.
— В другой раз меня не проведешь! — пробормотал он. — Я даже привязался к этому мелкому гаденышу! Проклятье! Сын! Я столько лет мечтал о сыне! И он вонзил мне нож в спину.
— А что он с вами сделал?
— Не твоего ума дело. Подними лучше юбки, моя прелестница! Ну почему вы, женщины, носите столько юбок?
— Потому что вы, мужчины, любите их задирать!
Она встала перед ним — руки голые, груди обнажены до самых сосков. Придерживая юбки одной рукой, она томно покачивалась, давая Ларошу рассмотреть ноги в черных чулках, перетянутые подвязками дородные ляжки.
Дыхание старика ускорилось, глаза заблестели, он похотливо ухмылялся. Это был его любимый момент — когда Алин вот-вот начнет порочную игру, которая разжигала в нем мужскую силу, ничуть не ослабевшую с возрастом. И они часто эту игру практиковали в тот период, когда молодая женщина была его признанной любовницей.
Алин, большая искусница по этой части, отошла на метр и изобразила на мордашке легкий испуг. Ларош встал с кресла и двинулся к ней своей неуверенной походкой.
— Нет, нет, сжальтесь! — забормотала женщина.
И быстренько встала так, чтобы, если упасть, то поперек кровати, что тут же и проделала, притворно хныча от страха. Он навис над нею, всматриваясь в лицо, прислушиваясь к тихим мольбам.
— Нет, мсье! Пощадите! Только не это! Я девственница!
Удовлетворенно хмыкнув, он резким движением развел ей ляжки. Алин отбивалась и извивалась, но так, чтобы продемонстрировать ему прореху в белых коленкоровых панталонах, застегнутую на несколько миниатюрных пуговок.
— Я сейчас закричу, мсье! — голосом умирающей проговорила она.
Ларош рухнул сверху, успев предварительно расстегнуть пижамные штаны. Одной рукой он закрыл ей рот, другой разорвал тонкую материю, под которой курчавились рыжие, мускусно пахнущие волосы. Тяжело дыша, он неумолимо, порывисто вонзился в горячее лоно Алин.
Она продолжала игру: взгляд испуганный, тело содрогается от отвращения перед происходящим и от ужаса. Но старый помещик ее уже не видел. Полузакрыв глаза, он наслаждался этим актом насилия, пусть и притворным, покряхтывая на каждом движении взад-вперед, стремительно набиравшими темп, властность и жестокость.