Анри оперся спиной на стенку, раскурил сигарету. Выглядел он как человек на грани отчаяния. Элизабет смотрела на него и вспоминала моменты счастья, которые они пережили вместе.
— Но почему? Почему? — жалобно спросил он.
— Ты ни в чем не виноват, Анри. Дело во мне. Уже в день помолвки меня не оставляло чувство, что я делаю что-то не то. Я думала, это нервы и все наладится. Но нет, с каждым днем я все сильнее жалела о своем решении. И когда ты перестанешь на меня обижаться, кто знает, мы снова сможем быть друзьями.
— Чушь! — возразил мужчина. — Спорим, через полгода Леа скажет, что ты выходишь замуж за какого-нибудь хлыща из высшего общества?
— Ты заблуждаешься, Анри. Этого точно не будет. — Элизабет была категорична. — Выйдем на воздух, здесь совершенно нечем дышать. И, если хочешь знать мое мнение, ты женишься намного раньше, чем я выйду замуж. Оттавия… она любит тебя, и она очень красива.
Анри Моро передернул плечами, посмотрел на нее озадаченно.
— Проклятье! Лисбет, я же не ребенок, которому можно подсунуть другую игрушку, когда он старую потерял, — сердито сказал он.
Молодая женщина едва заметно улыбнулась. Она знала, что из сетей прекрасной итальянки ему не ускользнуть и что с нею он обретет супружеское счастье, о котором так мечтает.
Невзирая на обиду и печаль, грызущие сердце, Анри настоял на том, чтобы проводить Элизабет к ближайшей остановке трамвая.
Они шли не спеша, разговаривали: молодая женщина — ласково, сочувственно, мужчина — с горечью.
— Если бы не поздний час, я пошла бы с тобой и поговорила с Агатой, — сказала Элизабет, когда они поравнялись с магазином женской одежды. — Обещаю: я приду в воскресенье и принесу все, что нужно для хорошего обеда.
— Не утруждайся, — жестко одернул ее Анри. — Я сам могу сообщить дочке плохую новость. И в это воскресенье нас пригласили к Рамберам. Агата — девочка чувствительная, ей будет неприятно тебя видеть. Поэтому покончим с этим раз и навсегда! Ты исчезаешь из нашей жизни.
Уязвленная, но не желающая это демонстрировать, Элизабет тихо согласилась. Взгляд ее голубых глаз скользил вдоль проезжей части самой длинной улицы Нью-Йорка, пролегающей по тропе, ведущей с севера на юг, по которой веками передвигались коренные жители Америки — индейцы.
— Раз так, расстанемся здесь и сейчас, — объявила она. — Делай как знаешь, Анри. Но Леа удивится, узнав про наш разрыв. На будущей неделе я к ней съезжу. До свидания!
Он внимательно смотрел на нее, сначала с некоторой холодностью, близкой к презрению, потом — с грустной улыбкой человека, смирившегося с неизбежным.
— Нет, тебя невозможно ни ненавидеть, ни проклинать, — признался он. — Благодаря тебе, Лисбет, я пережил смерть жены, и детям моим ты сделала много хорошего. Будь счастлива!
— Спасибо, Анри! Спасибо. Ты тоже. Я желаю тебе всего самого наилучшего!
Она поцеловала его в щеку — едва-едва коснулась губами. Он ушел, не оглядываясь, — полотняная бежевая куртка на плече, трепещущая на ветру хлопчатобумажная рубашка, которую он не потрудился застегнуть.
Элизабет смотрела ему вслед, пока Анри не затерялся в толпе, а людей на тротуарах было множество.
Да, она сочувствовала ему, даже жалела, и все же испытала невыразимое облегчение. Свобода!
«Я постараюсь сохранить дружбу с Агатой и Луизоном, — думала она. — Они, конечно, рассердятся, но сердца у них добрые. Они простят!»
Немного утешившись, Элизабет стала переходить через дорогу. Делать это нужно было осторожно: в обе стороны мчались конные экипажи, с регулярными интервалами — двухэтажные омнибусы, да и велосипедистов становилось все больше.
— Уф, получилось! — сказала она себе, как только благополучно ступила на тротуар на противоположной стороне.
Солнце уже садилось за причудливых очертаний крыши домов. Кварталы кирпичных зданий высотой в пять-десять этажей разделялись прямыми улицами, и в прогалинах между домами открывалось небо, расцвеченное оттенками меди, поразительно яркими.
Элизабет остановилась, чтобы полюбоваться этой великолепной картиной. Запрокинув голову, она смотрела на блекло-голубой, с тонами лаванды, небосвод, усеянный розовато-оранжевыми облаками.
«Сколько в этом мире красоты! — расчувствовавшись, подумала она. — Если б только Жюстен был сейчас со мной и тоже это увидел! Господи, даже если ты порицаешь нашу любовь, даже если мы тяжко согрешили, защити нас! Даруй прощение! Ведь мы любим друг друга!»
После этой краткой молитвы она поднесла к губам крестильный медальон матери, с которым не расставалась. Желание это сделать пришло спонтанно. Обычно Элизабет попросту прикасалась к медальону через одежду.
Мужчина, стоящий неподалеку, содрогнулся всем своим худощавым телом, знавшим и холод, и голод. Он заметил мимолетный блеск золота и подошел к замечтавшейся посреди улицы элегантной молодой даме.
— О нет! — вскрикнула Элизабет, узнав изуродованное лицо бродяги, которого так боялась.
Он протянул руку, грязную и тощую, ухватил ею золотую цепочку и резко дернул. Цепочка порвалась. Сжав добычу в кулаке, мужчина устремил на Элизабет свой жадный взгляд, в котором не было ни намека на доброту.
— Пожалуйста, не забирайте медальон! — слабым голосом взмолилась молодая женщина. — Отдайте! У меня есть деньги. Я дам вам денег!
Бродяга отодвинулся от нее, как если бы ничего не услышал, и, расталкивая растерявшихся очевидцев, убежал. Опомнившись, какой-то посыльный с корзиной в руках стал громко звать полицию. Постовой, оказывается, стоял неподалеку, возле витрины шляпного магазина.
Он прибежал, увидел Элизабет в слезах, но тут со всех сторон стали кричать, указывая, в какую сторону убежал грабитель, и он бросился вдогонку.
Пожилые супруги, которые все видели, стали утешать Элизабет.
— Это был медальон моей мамы, единственное, что осталось мне на память о ней, — объяснила молодая женщина, все еще нервно вздрагивая.
— Бедное дитя! — причитала пожилая дама. — Какой стыд! Ограбили среди бела дня!
— Могло кончиться куда хуже, — кивая, заметил ее муж. — Хорошо, что не ударил вас, что вы целы.
— Лучше бы ударил, — отвечала Элизабет. — У меня сердце кровью обливается. Лучше б сумочку отнял!
— Прошу, успокойтесь! — уговаривал ее мужчина.
Элизабет, у которой ноги были как ватные, все же попыталась отойти в сторону, чтобы их не слушать. Но у нее внезапно тисками сжало горло, голова закружилась, и, сделав неверный шаг, она медленно осела на тротуар, как цветок, надломленный, а потом и сбитый порывом шквального ветра.
Норма заботливо подоткнула одеяло, потом легонько положила руку на лоб Элизабет, которая неподвижно лежала на постели. Мейбл перевела на нее встревоженный взгляд.
— Жара нет, мэм, — сказала домоправительница.
— Господи, сколько раз я ей говорила: не ходи одна по городу, особенно вечером! Норма, я так испугалась, когда незнакомый голос по телефону сказал, что Элизабет лишилась чувств посреди улицы!
— Прости меня, ма, — проговорила Элизабет, открывая глаза. — Я ненадолго отключилась, да?
— Ты спала буквально минут пятнадцать, милая. Эдвард укладывает Антонэна, мальчик места себе не находит. Хочет к тебе — поцеловать, потому что ты заболела.
— Он поужинал, и я переодела его в пижамку, — подхватила Норма.
Элизабет с нежностью посмотрела на высокую молодую женщину с энергичным лицом, в которой обрела подругу, потом повернулась к Мейбл, чье лицо выражало непреходящую любовь заботливой матери. С копной рыжих кудряшек, все еще очень миловидная, несмотря на лучики морщинок у глаз, она была и верной опорой, и тихой гаванью.
— Теперь только ты у меня и осталась, ма, — посетовала молодая женщина. — Тот бродяга еще раз убил Катрин Дюкен! Мою милую мамочку, упокоившуюся на дне океана. Если у меня будет дочка, назову ее Катрин!
— Конечно, милая. Это очень красивое имя, — отозвалась Мейбл, чуть не плача. — Лисбет, ты еще не оправилась от потрясения, и тебе лучше отдохнуть. Завтра утром сама увидишь, какая у тебя на шее красная отметина. Тот, кто на тебя напал, — просто чудовище!
Норма тихонько удалилась. Чувство такта ее никогда не подводило. Однако она оказалась недостаточно проворна, чтобы удержать Антонэна. Мальчик оттолкнул ее и ворвался в комнату.
— Мамочка! — крикнул он.
Элизабет быстро села на постели. Приняла ребенка в объятия, прижала к себе. Антонэн с ногами влез на кровать, целуя, куда достанет.
— Дедушка не хочет, чтобы ты теперь гуляла вечером, — серьезным тоном заявил он. — И я не хочу! Ты вела себя плохо, мамочка.
— Твоя правда, мое сокровище, — согласилась та.
Вошел Эдвард Вулворт. И замер, любуясь чудесной картиной, которую являли его драгоценная Лисбет с Антонэном.
— Благодарение Богу, вы все со мной, дома! — Голос у него был усталый. — И ты выглядишь намного лучше, Лисбет.
После звонка некоего коммерсанта, торговца шляпами, он отправился ее забирать на автомобиле. Этот человек, его продавщица и приказчик перенесли полубесчувственную Элизабет с улицы в магазин и усадили в кресло. Напоили сладким чаем, промокнули лоб и виски платочком, смоченным одеколоном.
Молодая женщина быстро пришла в чувство и даже смогла продиктовать любезному шляпнику номер телефона Вулвортов.
— Когда я приехал в бутик, ты все еще дрожала, милая, — вздохнув, произнес Эдвард. — Видела бы ты нашу дочь в тот момент, Мейбл! Бледная — смотреть страшно!
— Может, тот постовой все-таки поймал воришку? — предположила Мейбл. — Съезди туда завтра, Эдвард. Лисбет так расстроилась! Говорит, что тот бандит второй раз убил Катрин.
Антонэн ловил каждое слово разговора взрослых. До сих пор он не знал, что бывают «бандиты» и «воришки». Насколько ему позволяло разумение пятилетнего ребенка, он подвел итог этой драмы:
— Из-за гадкого дядьки ты упала без сознания, мамочка. Я его найду и накажу!