Лучезарное лицо дочери заставило его забыть об этих мыслях, Лора и дети тоже не отрывали от нее взгляда. Тошан и Шарлотта после привычных приветствий заняли места рядом с ними.
Наконец зазвучал чудный хрустальный голос Соловья из Валь-Жальбера. Эрмин пела «Золотые хлеба» — классический фольклорный репертуар.
Слышал ли ты на холмах,
Как поют, на ветру трепеща,
Золотые посевы, звеня
Спелым колосом, Бога хваля?
Лора задумчиво прислушалась. Эрмин с удивительным мастерством интерпретировала самые различные произведения. Даже на самых высоких нотах ее голос звучал с удивительной нежностью и поистине женской чувственностью. Когда Эрмин начала романс Жана Саблона «О, вы прошли, не взглянув на меня», это проявилось еще ярче.
Аплодисменты, перемежавшиеся криками «Браво!», звучали после каждого произведения.
— Жослин, — прошептала Лора на ухо мужу, — у меня возникла прекрасная мысль: я профинансирую первую пластинку нашей дочери. Она обязательно должна записать ее нынешним летом в Квебеке. Как я раньше об этом не подумала?
— Давай поговорим об этом позже, — оборвал жену Жослин. — Я так люблю «Арию с колокольчиками» из «Лакме»…
В зале с восторгом слушали триумфальное выступление Эрмин. Монахини также были очарованы, особенно сестра Аполлония, которую слегка покоробила предыдущая песня, на ее вкус, слишком современная.
Тошан не сводил глаз с Эрмин. Каждый раз, когда она выступала перед публикой, он не мог отделаться от чувства, что недостаточно хорошо знает ее. Та белолицая сияющая женщина, которая стояла на сцене в черном бархатном платье, как будто отделялась от него и детей и полностью отдавалась своему искусству.
«Сначала, после нашей свадьбы, это мучило меня, — думал он. — Я боялся, что потеряю Эрмин, если позволю ей петь на сцене. И я причинил ей столько страданий своими упреками, из-за глупого желания заставить ее покориться моей воле. Но урок не прошел для меня даром».
Взгляд Тошана остановился на прекрасном лице жены, ему захотелось поцеловать ее, поблагодарить за то, что в глубине души она осталась той робкой девочкой, которая покорила его десять лет назад. «Теперь она расцвела, — говорил он себе. — Она сильная, но в то же время хрупкая, она знает, чего хочет, и следует своей дорогой, не жалуясь, даже с яростным упорством, в тех случаях, когда это необходимо».
Волна любви захватила его, чувство было настолько сильным, что Тошан даже испугался. «Мимин, дорогая моя, мне бы хотелось остаться тем длинноволосым юношей в одежде из оленьих шкур, который похитил тебя однажды зимним утром, — думал он. — Мне бы хотелось унести тебя в леса, далеко от этого мира, от людей, и не разжимать своих объятий до конца моих дней».
Эрмин полностью отдалась пению. Голос повиновался ей, и это настолько успокоило певицу, что она с легкостью, без видимых усилий исполняла самые сложные пассажи. Взгляд ее сияющих голубых глаз останавливался то на одном, то на другом лице в зале. Сияя от радости, она улыбалась каждой волне аплодисментов.
А для пациентов санатория эта молодая женщина стала тем дорогим, необходимым средством, которое помогало найти в себе силы бороться с болезнью. Один вспоминал жену, другой — дочь, третьи, забывая о телесной немощи, начинали мечтать о светловолосой девушке, похожей на ту, что пела для них, и каждое ее движение было наполнено нежностью и состраданием.
Когда же она закончила свой концерт, исполнив «Аве Мария», что не было предусмотрено программой, слезы появились на лицах и слушатели украдкой утирали их. Расплакалась и сестра Викторианна.
— Какой, однако, таланту вашей подопечной! — прошептала она сестре Аполлонии.
Пожилая монахиня согласилась с ней, но поджала губы. Стараясь умерить восторги бывшей послушницы, она заметила:
— Талант очевиден, но зачем она так накрасилась? Это нехорошо!
Сестра Викторианна пробормотала, что так модно. А тем временем Эрмин, взяв с рояля листок бумаги, заговорила.
— Дорогие слушатели, — произнесла она, — надеюсь, сегодня вечером я смогла подарить вам немного радости и грез. У меня тепло на сердце от ваших аплодисментов. В наших холодных краях это очень ценно.
В зале послышались смешки. Эрмин продолжила:
— Прежде чем мы расстанемся, я хочу прочесть вам строки песни, написанной Роланом Лебреном, который в настоящее время служит в Цитадели в Квебеке. Я не знаю мелодии, иначе я бы с радостью спела ее для вас. Но слова еще важнее в это время, когда война не сегодня-завтра обрушится на наши дома.
В наступившей тишине прочла она «Прощание солдата». Потом, повернувшись к пианисту, подала ему знак, и зазвучало вступление «Прощальной песни».
— Если кто-то захочет подпевать, не стесняйтесь, — с милой улыбкой произнесла Эрмин.
Зачем прощаться навсегда,
Надежду позабыв?
Зачем прощаться навсегда,
Пока на свете жив?
Не говори «прощай», сестра,
Не говори «прощай»!
Мы снова встретимся, сестра,
Не говори «прощай»![72]
На этот раз сестра Викторианна вытащила носовой платок, вспомнив тот грустный час, когда приходская школа прекратила свое существование и сестры-преподавательницы из Нотр-Дам-дю-Бон-Консей в Шикутими вынуждены были отправиться в Валь-Жальбер. Сколько было тогда выплакано слез в рабочем поселке! Эрмин намеренно изменила текст, заменив «братьев» на «сестер». Отзвуки ее восхитительного голоса еще долго наполняли сердца присутствующих.
Лора, Шарлотта и Жослин также едва сдерживали слезы, потому что многие в зале, где были в основном мужчины, подхватили припев, и возник импровизированный хор, самым лучшим в его звучании были искренность и неподдельность переживаний.
— Благодарю! Благодарю! — прощаясь, повторяла Эрмин.
Именно в это мгновение ей показалось, что она видит Киону — хрупкая девочка с золотисто-рыжими волосами стояла между рядами. Киона подавала ей какие-то отчаянные знаки. «Но этого не может быть! — удивилась молодая женщина. — Тала вдруг почувствовала себя плохо?»
Однако Эрмин тут же пришла в себя. Никогда бы Киона не смогла одна добраться до санатория, да еще в темноте. Эрмин начала инстинктивно искать глазами Тошана. Он заметил ее беспокойство и подошел к подиуму, где стоял рояль.
— Что происходит? — спросил он шепотом.
— Я видела Киону! Она была вон там, но теперь исчезла! Почему она появилась? Мне страшно…
Эрмин не успела договорить, потому что какая-то бедно одетая пожилая женщина подскочила к ним.
— Убийца! — визжала она, указывая пальцем на Тошана. — Убийца! — Лицо ее исказилось безнадежным отчаянием. — И тебе хватило наглости прийти сюда в то время, когда мой сын лежит в могиле? Бедный мой мальчик! Мой Поль! Полиция заявила, что это был несчастный случай, но разве полицейским можно верить?
Поначалу крики незнакомки посеяли панику среди слушателей. Испуганные монахини жались к стенам. Санитар попробовал было вмешаться в происходящее, но Амели Трамбле, обезумев от горя, оттолкнула его. Она продолжала указывать на Тошана, с трудом сдерживая рыдания.
— Это он убил моего мальчика, моего сына! У меня никого не было, кроме него! Мерзавец! Убийца! Пусть мне вернут моего Поля! Это был хороший мальчик, образованный и внимательный. Ему было всего тридцать пять, и он его убил!
Эрмин застыла. Искаженное мертвенно-бледное лицо этой женщины в жалкой фетровой шляпе, ее жестикуляция и дикие крики производили поистине ужасающее впечатление. Молодой монахине стало плохо. Женщина метала полные ненависти взгляды и выкрикивала оскорбления. Тошан, казалось, окаменел.
— Жослин! Сделай что-нибудь! — воскликнула Лора. — Из-за этой женщины разгорится настоящий скандал!
— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — не понимал он. — Смотри, ее пытается успокоить врач. Главное — увести детей.
Но было уже слишком поздно. Плечи испуганного Луи сотрясались в беззвучных рыданиях. Мукки, Лоранс и Мари прекрасно поняли, о чем кричала эта женщина. К Шарденам протиснулась сестра Викторианна.
— Идемте, дети мои, быстрее! Я отведу вас в другую комнату. Эта бедная женщина лишилась рассудка. Мы позаботимся о ней.
— Я пойду с вами, — заявила Шарлотта.
Лора с облегчением посмотрела им вслед и увлекла за собой Жослина.
— Об этом деле написали в газетах, — шептала она ему на ухо. — Людям прекрасно известно, что наш зять невиновен! Сын этой несчастной был опасным преступником.
— Пойди и объясни это матери! — пробурчал в ответ Жослин.
Персонал больницы старался изолировать Амели Трамбле, но она с удивительной энергией снова и снова рвалась к сцене и пронзительным голосом, действовавшим на нервы присутствующим, клеймила Тошана.
— Грязный индеец! — завопила она снова. — Гореть тебе в аду!
— Мадам, прошу вас… — Эрмин наконец пришла в себя. — Это был несчастный случай. Мой муж не хотел.
Но Амели Трамбле вряд ли слышала эти слова. Ее жалкое существование утратило всякий смысл: Наполеону, ее мужу, еще долго сидеть в тюрьме, а сын, ее единственный сын, которым она так гордилась, был мертв.
Бессвязные жалобы срывались с ее губ, а рука тем временем исчезла в кармане пальто.
— Осторожно, у нее револьвер! — выкрикнул кто-то.
От выстрела задрожали стекла. Все бросились врассыпную, крича от ужаса. Как только Тошан понял, какая им грозит опасность, он закрыл собой жену, но никто не пострадал. Врач, стоявший ближе всего к женщине, сумел отвести руку Амели, и пуля ушла в потолок.
— Господи! — простонала несчастная. — Прости меня, Господи!
Она рухнула на пол, ее тело сотрясали рыдания. Молодая монахиня и врач помогли вывести Амели в коридор. Лора последовала за ними.
— Мадам, — начала она, склонившись к Амели, которую усадили в кресло. — Вы должны меня выслушать! Я понимаю ваше горе, но сын, которого вы оплакиваете, чуть было не погубил невинного ребенка, моего сыночка Луи, которому еще нет и шести лет. Он похитил его, издевался над мальчиком, не давал ему есть и в конце концов бросил одного в пещере, когда у того началась лихорадка. Если бы не мой зять, которого вы осмеливаетесь называть убийцей, я бы никогда не увидела сына. Горе лишает вас рассудка, но произносить подобные обвинения на публике недостойно!