— Дорогая мадам, не сердитесь на меня: я договорился с одним из официантов вагона-ресторана. Он дал мне сковородку, тарелки, приборы, сало и яйца. Да, представьте себе, яйца остались целы в этом хаосе. У меня также есть вино и хлеб. Ваши ягоды послужат нам десертом. Увы, я не смог раздобыть кофе, ни горячего, ни холодного.
— О, я же вам говорила, не стоило так утруждаться… Но все же спасибо, вы очень любезны!
— К этому причастен не только я! Мать этого официанта — ваша горячая поклонница. Когда парень узнал, что я ужинаю с вами, он расстроился, что не может предложить нам большего.
— Я и на такое не надеялась! — возразила Эрмин, чувствуя себя немного смущенной.
Пребывая в задумчивости, она приготовила ужин. Метцнер не нарушал ее молчания. Это навело ее на мысль, что он очень тактичен и проявляет свой интерес к ней, не будучи при этом навязчивым. Поскольку он не принуждал ее к беседе, она сама завела разговор на милую ее сердцу тему.
— Вы упомянули, что были на моих выступлениях несколько раз. Какая роль, по-вашему, удалась мне лучше всего? А какую роль я исполнила так себе, может, даже посредственно?
— Вы идеальная Маргарита в «Фаусте». Хрупкая, возвышенная и душераздирающая в финале, когда призываете на помощь небесных ангелов! Откровенно говоря, мадам, я ни разу не видел, чтобы вы пели посредственно. Скажем, вам не стоило участвовать в опереттах Капитолия летом 1942 года. Ведь у вас огромный талант.
— Благодарю вас за честность. Тогда шла война, всюду сеявшая горе. Простите, я пытаюсь говорить об оперном искусстве и тут же сбиваюсь на болезненные события.
— Это нормально. Горести и беды надолго поселяются в нашей душе. Нам кажется, что мы их укротили, оттолкнули, забыли и думать о них, но они просто затаиваются в глубине нашего сердца, в любой момент готовые вынырнуть на поверхность и разрушить хрупкое, с таким трудом добытое счастье.
Эти слова нашли отклик в душе Эрмин. После своего возвращения из Франции Тошан так и не стал прежним, и, хотя они продолжали страстно любить друг друга, все было не столь гладко. К неустойчивости этой гармонии добавлялись трагические смерти Талы, Бетти и сыновей последней.
— Да, ничего не стирается из памяти нашей души, — вздохнула она. — О, простите… Это очевидная истина.
Метцнер понял, что она думает о трагической истории, которую он ей рассказал, и обреченно махнул рукой.
— Не будем грустить, дорогая мадам. Ваша яичница с салом была бесподобна. Теперь попробуем чернику.
— Только будьте осторожны: ее сок очень пачкается. Посмотрите на мои пальцы…
Он пожал плечами с беззаботным видом, сразу показавшись ей моложе и еще привлекательнее. Эрмин в волнении опустила взгляд на ягоды, рассыпанные по ее платку.
— А Вагнер? — в эту секунду спросил ее Родольф Метцнер. — Вы пели Вагнера? Мне очень нравится «Лоэнгрин», одна из его знаменитейших опер. Она просто феерична. Вы были бы прекрасной Эльзой.
— Никто пока не ставит Вагнера из-за Гитлера, который отдавал предпочтение его творчеству. Я должна была петь в «Лоэнгрине» время своего пребывания в Париже. В итоге мой импресарио отказался от этой затеи.
— Оставим это. Теперь я хочу задать вам вопрос. Какой из ваших персонажей нравится вам больше всего?
— Мими в «Богеме». Это мягкая, скромная и ранимая женщина. И ария в первом действии, требующая сильного исполнения на предельно высоких нотах, наполняет меня счастьем как в личном, так и в артистическом плане. Знаете, когда она поет:
Но когда встает солнце,
Оно дарит мне свою первую улыбку!
Я ощущаю первый поцелуй звонкого апреля,
Первое дыхание теплого ветра.
Эрмин не удержалась и пропела эти строки, и ее голос невольно взмыл ввысь. Метцнер прикрыл глаза и тихо попросил:
— Еще, прошу вас, спойте еще. Ваш чистый тембр звучит просто волшебно в ночи, у этого костра.
— Но я могу разбудить детей…
— Вы их скорее успокоите, поможете не бояться лесного мрака.
Она колебалась, но, поддавшись искушению, запела начало арии Мими. Вскоре ее хрустальный голос разнесся вдоль неподвижного поезда. Люди прислушивались, затем вставали и подходили ближе, привлеченные невыразимой красотой этого пения. Когда она замолчала, ее уже окружало множество пассажиров: импровизированная публика, потрясенная и восторженная.
— Еще, мадам! — попросил мальчик лет десяти. — Спойте еще!
— Но у меня нет музыканта, который бы мне аккомпанировал, — возразила она.
— Это необязательно, вы поете так хорошо! — воскликнула одна из женщин. — Я никогда не слышала такого прекрасного голоса!
Эрмин в смущении встала. Она с улыбкой обвела взглядом все эти нетерпеливые лица, затем посмотрела на Родольфа Метцнера, словно спрашивая у него совета.
— Делайте, как подсказывает вам сердце, — пробормотал он.
К ним подошел мужчина в широкополой кожаной шляпе. В руке он держал деревянный футляр, форма которого не оставляла сомнений: там была скрипка.
— Я могу сыграть, если вам это поможет, мадам, — сказал он. — Я знаю некоторые арии из опер — насколько я понял, вы работаете в этой области. Например, «Кармен».
— «Кармен»? — удивилась Эрмин. — Я никогда ее не исполняла, но часто репетировала. У меня была роль Микаэлы.
Да, я могу спеть эту арию.
Любовь свободна, век кочуя,
Законов всех она сильней.
Меня не любишь, но люблю я,
Так берегись любви моей!
Она от души наслаждалась происходящим. При этом ее облик был так далек от внешности персонажа, испанки с черными волосами. Эрмин вкладывала в свои слова легкость, передавая слушателям свое настроение. Как только она закончила, раздался взрыв аплодисментов, сопровождаемый теплыми словами благодарности. Пожилой, элегантно одетый мужчина, громко попросил исполнить национальную песню, очень популярную в этих краях, и эту просьбу она с удовольствием выполнила.
Стоя очень прямо в мерцающем свете костра, Эрмин очаровывала свою аудиторию. Она пела снова и снова: «Голубку».
«Золотые хлеба», «К хрустальному фонтану»… Ее слушали, на нее смотрели, на нее, такую грациозную в светлом платье, в облаке белокурых волос. Это было словно явление ангела, подарок небес для того, чтобы смягчить страхи и тревоги этого дня. Дети затихли, слушая дивные звуки с открытыми ртами. Они больше не вспоминали о темноте, затаившейся под гигантскими соснами. Женщины порой пускали слезу, мужчины принимались мечтать о прекрасном, поскольку Эрмин была для них словно сестра, невеста, подруга, чистая и нежная.
То же испытывал и Родольф Метцнер, полностью покоренный выступлением той, кого он и так уже боготворил.
— Дамы, господа и вы, дети, уже поздно, — наконец сказала Эрмин. — Сейчас я исполню последнюю арию, которая как нельзя лучше подходит нашему положению потерпевших крушение в лесу. Это отрывок из оперы «Лакме».
Едва заметно поклонившись, она легким вибрато запела «Арию с колокольчиками».
Куда идет юная индианка.
Дочь жреца,
Вдохновленная богами?
Когда луна прячется
В ветвях мимозы,
Она бесшумно бежит по мягкому мху,
Смеясь в ночи.
Наверное, еще никогда Эрмин не вкладывала столько веры и страсти в свое исполнение. Когда она спела особенно сложный пассаж этой арии для сопрано, играя своим хрустальным голосом, чтобы изобразить звон колокольчиков, среди присутствующих пробежал вздох восхищения. Охваченная необыкновенной радостью, взволнованная, она с улыбкой поклонилась, испытывая бесконечное удовлетворение.
Скрипач, который все это время старательно аккомпанировал ей, убрал свой инструмент и тоже принялся аплодировать.
— Браво, браво! — возбужденно воскликнул Метцнер. — Какой волшебный вечер, это благодаря вам!
— О! У меня совсем не осталось сил, — тихо призналась Эрмин.
Люди не решались приблизиться, но и не хотели расходиться. Одна девочка робко подошла с поцелуем, седовласая дама отправила своего мужа угостить молодую певицу анисовыми леденцами.
— Что вы, не нужно, — смутилась Эрмин. — Лучше раздать их детям.
Люди нехотя разошлись. Большинство костров превратились в пламенеющие угли. Держа в руках два одеяла, появился официант, который снабдил Метцнера посудой и продуктами.
— Надеюсь, вы не замерзнете, мадам, — смущаясь, пробормотал он. — Это было похоже на сказку! Когда я расскажу все своей матери, она пожалеет, что не ехала на этом поезде.
— Спасибо вам за комплимент, огромное спасибо!
На Эрмин навалилась усталость. Тем не менее ей не хотелось идти в вагон, предназначенный для женщин и детей. Она предпочла остаться возле костра, на котором совсем недавно готовила ужин.
— У вас самый красивый голос в мире, — произнес Родольф Метцнер. — Как вам передать, что я ощутил? Облегчение застарелой боли и в то же время острую горечь, безудержное желание подать вам реплику.
Теперь они остались одни. Эрмин заинтригованно посмотрела на него.
— Подать мне реплику? — переспросила она.
— Простите, я говорю бог весть что!
— Нет-нет, объяснитесь!
— Хорошо… Видите ли, дорогая мадам, трагедия, о которой я вам поведал, сломала не только мою жизнь, но и карьеру. В ту пору я был молодым тенором, которому пророчили блестящее будущее. Я уже пел в Милане, Брюсселе, Лондоне… Я планировал подписать контракт с «Ла Скала», так как моя супруга мечтала жить в Италии. Но даже если я справился с отчаянием, даже если сумел найти утешение в искусстве, мой голос был мертв, сломан вместе с моей жизнью, сломан навсегда. Я слишком долго и громко кричал… Да, на следующий день голос у меня пропал. Постепенно он вернулся, но тембр его стал глухим и хриплым, как у вороны или жабы. Только представьте себе, мадам что вы вдруг лишились этого восхитительного дара, своего исключительного голоса, и больше не можете испытывать возбуждения перед выходом на сцену, гордости за то, что подарили счастье другим. Благодаря магии вашего таланта и вашего голоса, я только что испытал нечто похожее, эту дрожь во всем теле, эти всепоглощающие эмоции. Я лишился всего, потеряв жену и ребенка. Меня удивляет, что я еще жив, сижу здесь, возле вас. Я советовался с докторами, умолял хирургов меня вылечить. Современная медицина на это неспособна. Я говорил себе, что возможность петь немного утешила бы меня и позволила бы достойно почтить память моих ушедших близких. Но нет, если я нынче пытаюсь напеть арию из оперы, звук, вырывающийся из моих уст, смешон и безобразен.