— Я солгал тебе, — признался он дрожащим голосом. — Я такой же, как ты. Три года назад я чуть не покончил с собой от стыда. А мой отец, ограниченный мужлан с каменным сердцем, задушил бы меня, если бы узнал, или вышвырнул бы из дому.
Охваченный недоверчивой радостью, поляк направил пальцы Симона к своему пенису, набухшему от желания. Затем, сгорая от нетерпения, он поднялся, чтобы поцеловать прекрасного любовника, упавшего на него с неба в затерянной долине Германии.
С тех пор оба пленника жили в полной гармонии. Никогда еще Симон не чувствовал себя таким счастливым. И в этот дождливый вечер они никак не могли оторваться друг от друга.
— Вставай, лодырь! — во второй раз сказал Хенрик. — Фрау Манн пожалуется своему мужу, если ты сейчас же не выпустишь меня из кровати. У нас будет полно времени ночью.
— К черту коров и молоко! И этого бульдога из деревни, который готов нас расстрелять, отдавая нацистское приветствие. Мерзавец высшей пробы.
Симон, оттолкнув Хенрика, вскочил. Он выпятил грудь, вскинул руку вверх и воскликнул:
— Хайль Гитлер! Хайль грязный фюрер!
— Ты с ума сошел? Не так громко!
Но поляк не мог справиться с приступом смеха. Гордый своей выходкой, старший сын Маруа принялся маршировать по обветшалому полу. Возбужденный и хохочущий Хенрик подошел к нему и обнял его для последнего поцелуя, лаская нижнюю часть спины. Фрау Манн, вошедшая без стука, обнаружила их в этой недвусмысленной позе.
— Mein Gott![40] — тихо воскликнула она и убежала.
— Теперь она расскажет об этом своему мужу, — встревожился Симон, тут же растеряв всю веселость. — Ну и пусть, им-то какая разница?
— Не знаю, — вздохнул Хенрик. — Пойдем вниз.
Сорок восемь часов спустя за ними пришел патруль. Им не предоставили никаких объяснений. Когда Симон залезал в грузовик, он получил удар прикладом ружья по спине. Солдат, ударивший его, презрительно бросил на хорошем французском:
— Мужчина, предающийся противоестественным развратным действиям с другим мужчиной, подлежит аресту.
Хенрик испуганно плакал под равнодушными взглядами фермеров. Он не осмелился рассказать своему любовнику, как нацисты относятся к гомосексуалистам. Подобно евреям и цыганам, последние считались низшими существами, от которых надлежало очищать арийское общество.
Любовников отправили в лагерь Бухенвальд, где на их полосатые куртки нашили перевернутые розовые треугольники, указывающие на их гомосексуальную ориентацию.
Симон Маруа переступил порог ада с гордо поднятой головой, взволнованно думая о единственной женщине, которая сумела пробудить в его сердце любовь, — об Эрмине, Соловье из Валь-Жальбера.
Эрмина слезла с лошади возле дома Лафлеров, расположенного в километре от Сент-Эдвиджа. Она опять взяла старого Шинука у Жозефа. Снег шел с перерывами, было около двух градусов мороза, что вполне комфортно для молодой женщины, привыкшей к куда более суровым холодам.
«Что я здесь делаю? — упрекнула она себя. — Я безрассудно отправилась сюда, потому что больше не могла выносить молчание Овида. Но его, возможно, нет дома. Что скажет его мать, если я побеспокою ее без уважительной причины?»
Она никак не могла решиться постучать, но дверь вдруг открылась, и в проеме показался учитель. Увидев ее, он побледнел.
— Эрмина? Но…
— Я хотела узнать, как ваши дела, — призналась она. — Вы можете уделить мне несколько минут?
На нем были черный свитер и вельветовые брюки. Судя по всему, он начал отпускать бороду.
— Я подойду к вам в конюшню, — сказал Овид. — Только сапоги надену. Дорогу вы знаете…
Эрмина сочла такой прием несколько прохладным. Она была разочарована и подумывала о том, чтобы вскочить в седло и уехать отсюда как можно скорее.
«Слишком поздно, — усмехнулась она про себя. — Ладно, раз уж я здесь, нужно все выяснить».
Она привязала Шинука в пустом стойле. Конь Овида громко заржал, словно узнал своего собрата. Молодая женщина расстегнула кожаную куртку, подбитую овечьей шерстью, сняла с головы шапочку и встряхнула волосами.
— Я была неправа, сто раз неправа, — упрекнула она себя.
Молодой человек был уже здесь, на пороге конюшни. Он сделал два шага в ее сторону.
— В чем вы были неправы? — спросил он. — Что решили навестить друга? Думаю, вы правильно сделали. Я уже смирился с тем, что больше никогда не увижу свою воплощенную мечту.
— О, не надо громких слов, Овид! Я приехала, чтобы обсудить наши планы, которые, похоже, вам уже не интересны. Я больше месяца ждала писем, которые вы обещали отпечатать на машинке и в которых рассказывалось о судьбе индейских детей в пансионах. Помните? Мы собирались вести борьбу вместе.
Овид опустил голову. Эрмина взглянула на него, и он показался ей похудевшим, еще более хрупким, чем она себе его представляла. Когда он в свою очередь поднял на нее необыкновенные зеленые глаза, она смутилась.
— У меня не было выбора, Эрмина. Но пойдемте в дом, я могу хотя бы предложить вам чашку чаю.
— О чем вы? — встревожилась она. — Я не понимаю ваших намеков, вы ведете себя странно. Если я вам помешала, скажите об этом.
Он не ответил, повернулся и вышел во двор. Ей ничего не оставалось, как последовать за ним.
— Ваша мать чувствует себя хорошо? — спросила она.
— Скажем, у нее был сильный насморк, и мне пришлось отвезти ее к моей сестре Режине, которая живет в деревне. Я редко бываю дома, и в это время года мне спокойнее, когда я знаю, что она не одна.
Нейтральная, почти безразличная интонация учителя задела за живое Эрмину.
— Мне не нужен ваш чай! — возмутилась она. — Я чувствую, что у вас нет ни малейшего желания общаться со мной. Напрасно я приехала.
Он удержал ее за запястье, когда она отпрянула назад, собираясь убежать.
— Входите, прошу вас, — настойчиво сказал он. — Вода закипает, это не займет много времени.
Овид закрыл дверь и подошел к печи, чтобы помешать угли. При этом он не произнес ни слова. Молодая женщина имела достаточно опыта, чтобы понять, что он ведет себя неестественно.
— Что я вам сделала? — рискнула спросить она. — Вы меня игнорируете. Я ничего не понимаю.
— Ваши родители в курсе, что вы здесь? — сухо поинтересовался он.
— Нет, я не обязана перед ними отчитываться!
— Я был уверен в обратном. В таком случае можете мне объяснить, по какому праву ваша мать, Лора Шарден, позволяет себе распоряжаться моей жизнью и как она вообще посмела предлагать мне деньги? За мое молчание, за то, чтобы я держался подальше от вас. Заметьте, я упоминаю об этом только для того, чтобы ответить на ваши упреки.
Растерявшись, Эрмина не знала, что сказать. Она смотрела на Овида с изумлением.
— Мама предлагала вам деньги? — наконец вымолвила она. — Что за чушь вы несете? Я не понимаю, о чем вы говорите!
— Мне стоило больших трудов отказаться от такого выгодного предложения. Но я не выношу, когда оказывают давление на бедных, когда пытаются купить их при помощи пачек долларов. И все это ради того, чтобы сохранить ваше целомудрие и пощадить вашу чрезмерную чувствительность!
Оскорбившись, молодая женщина встала. Она с трудом сдерживала слезы.
— Значит, теперь вы унижаете и отвергаете меня. Вы, Овид, бросаете мне в лицо обвинение в чрезмерной чувствительности. Назовите меня сразу шлюхой, чего уж там! А я-то считала вас особенным, не таким, как другие мужчины! Повелась на ваши красивые речи. Прощайте, месье Лафлер, и простите за назойливость!
— Эрмина, не уходите! — взмолился он. — Простите, если я вас обидел!
— Да, обидели, и совершенно незаслуженно! Мне было грустно, и я подумала о вас, как о верном и надежном друге. Я говорила себе, что вы будете рады узнать новости об Акали и Кионе.
— Почему вам было грустно?
— Это уже неважно, — отрезала она. — Но прежде чем покинуть ваш дом, я хотела бы подробней узнать о роли, которую сыграла моя мать во всей этой неразберихе.
Овид достал из кармана листок бумаги, сложенный вчетверо. Он протянул его Эрмине, затем, передумав, решил сам прочитать послание Лоры Шарден.
— «Месье Лафлер, я решила вам написать, повинуясь просьбе моей дочери Эрмины, у которой не хватает смелости сделать это самой. Выслушав ее признания, я сделала вывод, что вы пытаетесь соблазнить ее любыми средствами, которыми располагает мужчина вашего возраста, холостой и образованный. Оставшись из-за войны в одиночестве, которое ей тяжело выносить, она боится, что не устоит перед вами, а мой долг матери — защитить ее от нее самой и от вас. Поэтому я прошу вас больше не навещать ее ни в Валь-Жальбере, ни где-либо еще. Вы не должны ей писать, искать с ней встреч. Подумайте о ее репутации, о ее достоинстве замужней женщины и пожалейте моих внуков, которые и так достаточно страдают из-за отъезда их отца, солдата Ее Величества, как вам известно. В качестве награды за ваше молчание, за ваш отказ от моей дочери я готова выплатить вам тысячу долларов наличными. Деньги окажутся в вашем распоряжении, когда вы ответите мне письменным обещанием больше не беспокоить мою дорогую девочку. Всем своим материнским сердцем надеюсь, вы поймете, что я действую в ваших же интересах… и в интересах Эрмины. Лора Шарден».
Эрмина вырвала письмо из рук Овида и пробежала его глазами, чтобы убедиться, что она не ослышалась.
— Чудовищная бестактность! — воскликнул он. — Прямо какая-то дешевая мелодрама.
— И вы хотя бы на секунду посмели допустить, что я сама заварила всю эту кашу?! — оскорбилась Эрмина. — Господи, это уж слишком! Вам было достаточно получить это нелепое письмо, чтобы ополчиться на меня? Если вы отказались от денег, почему не написали мне? Овид, отвечайте! Моей матери удалось осуществить задуманное, не дав вам ни цента.
Разгневанная молодая женщина выскочила из дома, хлопнув дверью. Она в слезах добежала до конюшни, сгорая от стыда, страдая от чувства несправедливости. «Мама, я никогда тебе этого не прошу, никогда! Ты перешла все границы!» Дрожащими руками она затянула подпруги седла Шинука.