— Ради Бога, простите, я очень тороплюсь, и вот… Вы не ушиблись, надеюсь?
— Торопиться — это счастье, — отозвалась Оля, вроде бы впопад, но вовсе не отвечая ему.
— Совсем не обязательно, — Лева очень обрадовался, что получается что-то наподобие разговора, надо же оправдаться, — торопиться можно как по приятному, так и неприятному делу.
Она засмеялась, потом беззвучно затряслась и уже через мгновение рыдала, выталкивая слезами тоску, досаду на себя и на весь мир .
Они так и стояли посреди мраморного тоннеля, шагов через двадцать он разделялся на два рукава, чтобы еще через пятьдесят опять слиться в один и перейти в эскалаторы — нелепое архитектурное излишество, каких немало в московском метро. Лева взглянул на часы: жена со своей болезненной пунктуальностью, вероятно, уже подходила к казенному дому. “Или казенный дом — только тюрьма, а загс — нет?” — какие-то идиотские соображения лезли в голову, можно было идти, в конце концов, эта дамочка плачет явно не оттого, что ушиблась, но как-то было неловко.
— Успокойтесь, пожалуйста, ведь ничего страшного не случилось, — он говорил, ненавидя себя за то, что опаздывал, за то, что мямля…
Слезы еще душили ее, но глаза зажглись яростью.
— Не случилось?! Я сирота, понимаете, сирота!
И, не дожидаясь его реакции, выкрикнула что-то совсем уж несуразное:
— Я плачу пятый раз в жизни!
Новый поток слез, рыдания, переходящие в истерику…
Лева понял, что этому необходимо положить конец. Он решительно взял женщину под руку, и она неожиданно покорно пошла с ним по коридору, продолжая плакать, но уже тише, поднялась по эскалатору, вышла на платформу и села на скамейку, к которой он ее подвел.
— Простите меня, но я везу на кладбище прах отца. Простите, вы не виноваты, просто это была последняя капля.
— Нет, это вы простите меня еще раз. Примите мои соболезнования. Homo totiens moritur quotiens amittit suos.
Все становилось нелепее с каждой минутой, с каждым сказанным словом. Что это он расфиглярствовался, что вдруг за нелепая латынь, которой он не знал, хотя и любил почитывать “Словарь крылатых латинских выражений” и щеголять в компании между первой и второй рюмкой.
— Что это значит?
— Человек умирает столько раз, сколько он теряет близких.
— Это правда.
— Извините, но я очень спешу, я опаздываю в загс, на развод.
Зачем он и это сказал, было непонятно, но она внимательно в первый раз взглянула на него. И вспомнила одно из шутливых житейских правил, которые они с друзьями придумывали год назад к юбилею шефа: “На каждое рефлекторное “нельзя”, задайся вопросом: “А собственно говоря, почему?”. Она полезла в сумочку и достала из маленького кармашка визитную карточку. Их фирма только что осчастливила этими картонными прямоугольничками всех сотрудников, и Оле было приятно впервые небрежно вынуть карточку и протянуть незнакомцу.
— Если захотите рассказать про свой бракоразводный процесс.
— Меня зовут Лева. Я старший научный сотрудник. Я работаю в НИИ социальных проблем.
Почему-то он говорил короткими, простыми, казенными фразами, больше всего похожими на первые уроки в учебниках иностранного языка, тема: “Знакомство”.
— Идите, Лева, вы опаздываете.
Он пожал теплую ладонь и, буркнув какое-то прощание, опрометью помчался к поезду, подошедшему к противоположной платформе.
3
Все-таки дурные примеры действительно заразительны. Какая, если вдуматься, глупость и пошлость повесить в сортире огромный календарь, причем совершенно безразлично, будет ли над цифрами репродукция Джоконды, полуголая девица, подмосковный пейзаж или отчего-то так популярные кокетливые японки. Люди хотят ориентироваться во времени, что же в том худого, а иного места в квартире не находится. И другого календаря в доме нет. Так что нечего яриться. В конце концов само помещение — укромное, а если ты, гость, туда зашел, то нечего глазеть по стенам. Но взгляд невольно уперся в разноцветные галочки. Год заканчивался, поэтому комплект был почти полон. Организм у хозяйки работает неплохо. Хотя вот в марте волновалась неделю, не меньше, а в сентябре так трепыхалась, всех подружек, поди, обзвонила, все варианты попередумала, а уж как на очередного бедного возлюбленного рычала… Нет, это совершенно непереносимый интим, так нельзя. И многолетняя зависимость, непонятная, необъяснимая, так тяготившая Олю, вдруг враз окончилась, тиски разжались, и она не то что приняла решение, а просто констатировала: “Я больше сюда никогда не приду. Я здесь в последний раз”.
— Олька, ты где застряла, чай стынет!
Какой у Леры противный голос, но как трудно было всегда ей возражать, она такая положительная, как старшая пионервожатая, и такая же насквозь фальшивая. И хотя не было за ее спиной никакой карательной машины — ни совета дружины, ни старшего брата комсомола, ни позорного столба пионерской линейки, непослушание было чревато неведомыми неприятностями. Забавно, что это сравнение пришло ей на ум — ведь они и познакомились когда-то тысячу лет назад в пионерском лагере. Случилось это в гладильной комнате. Вечером ожидались танцы, и мальчик Петя из самого старшего, первого отряда попросил Олю погладить ему рубашку, то есть, конечно, не попросил, а она, напустив на себя одновременно разбитной и безразличный вид, сама предложила. Смешно сейчас вспомнить: на танцплощадку не пускали без белой рубашки, и он сказал мимоходом и в шутку, что, мол, рубашка у него в чемодане измялась, так что не судьба ему с ней поплясать. Скорее всего, он ничего не имел в виду, так, мелкий треп за чисткой картошки на дежурстве по кухне, где в воспитательных целях объединяли старших и младших, иначе бы ей, мелюзге, на два отряда младше, и мечтать было нечего заговорить с самым завидным в лагере кавалером. Оля держала утюг первый раз в жизни. Сначала задача показалась ей нетрудной — рубашка была только немного замята, но первые же прикосновения утюга превратили ее в бесформенную, непослушную мокрую тряпку. Оля и не пыталась подражать маме, которая, набрав полный рот воды, шумно прыскала на белье, и вода разлеталась равномерными фонтанчиками, покрывая белое пространство мелкими темными точечками, но понимала, что сухую рубашку не отгладишь, поэтому намочила ее чересчур сильно. Минут через десять неравной борьбы она, еще продолжая возить утюгом по спинке рубашки, с отчаянием признала полное поражение и была готова к ужасу неминуемого позора. “Воротник надо гладить с угла” — вдруг услышала она спасительный голос, чья-то рука взяла у нее утюг и через несколько минут еще с пылающим лицом и дрожащими коленками она несла на растопыренных руках белый флаг капитуляции перед этой странно взрослой ровесницей. И сейчас, через двадцать с лишним лет, она готова была признать, что все случившиеся с той поры переживания и страдания, по существу, были ничто в сравнении с неразразившейся тогда грозой.
— И ты представляешь себе — развелся! Так что опять жених, правда, без квартиры, но у тебя с этим порядок, короче, надо вас познакомить. Сто лет я никого не сватала!
Оля давно отключилась и не разбирала слов, но музыку фразы улавливала, а потому согласно кивала в нужных местах, не вызывая подозрений. На столе лежала свежая скатерть, печенья были, конечно же, не покупные, чай заварен щедрой рукой, от люстры над столом текло приятное зеленоватое тепло — Оля физически чувствовала именно не свет, а тепло, как кошки, норовящие свернуться клубочком под настольной лампой, одним словом, уют, тем более ощутимый, что на улице завывал ветер. Но этот дом и сама Лера внезапно стали прошлым, и сидение на ее кухне принадлежало уже вчерашнему дню, а потому ничего не значило для Оли. Странно, что у этой образцовой эмансипированной леди был, как говорят англичане, свой скелет в шкафу — дочка от единственного недолгого брака. Муж ей, видите ли, попался “неправильный”. Девочка жила с бабушкой (“я же целый день на работе”), мама брала ее домой вечером во вторник (“в среду у меня библиотечный день, а у бабушки — выходной”) и в субботу. В воскресенье — встреча с отцом (“мы же цивилизованные люди”), так что и здесь было не только свое расписание, но и прочная теоретическая база, обеспечивающая “правильность”.
— … не понимаю, как так можно, правда?
Оля совершенно не намерена была вступать в объяснения, собственно говоря, у нее вообще не было никаких намерений, только невесть откуда взявшееся знание.
— Вот увидишь, она и последнего лишится.
Оля не слышала, кто такая “она”, и не представляла себе, что осталось у “нее” “последнего”, однако прореагировала.
— Ты у нас известная Кассандра местного значения.
— Это уже было — “Леди Макбет Мценского уезда”.
— Для начитанных людей вообще все уже было.
Разговор, если его можно было так назвать, увял вконец, Оля с облегчением встала, произнесла что-то малозначащее и дежурное, облачилась в дубленку, как в доспехи, укутала свое слабое, вечно саднящее горло и будто не в последний раз вышла из знакомого подъезда. Снег забивался в глаза, и только одинокие силуэты людей нарушали цельность белой тьмы, но сквозь сплошную пелену Оле виделись порхающие цветные галочки с календаря, и по дороге к метро она трижды, как заклинание, повторила: “Я больше никогда сюда не приду”.
4
До Нового года оставалось меньше недели. И хотя Лева не относился к людям мистического склада, этот рубеж он всегда воспринимал как пусть невидимую, но совершенно реальную черту, за которой должна, просто обязана наступать какая-то новая жизнь, а если этого не происходит, ты сам виноват. Сейчас отовсюду только и слышались разговоры о новом веке, тысячелетии, самым модным словом стал ранее мало кому понятный “миллениум”, и массы охватила страсть к подведению итогов. А у Левы давным-давно был тайный ритуал: в конце года он составлял реестр своих достижений. Сведения там содержались довольно пестрые — от опубликованных статей до семейных побед: “Настоял, чтобы Таня поехала со мной к маме в больницу в знак примирения” (самое смешное, что три года спустя Лева мучительно пытался вспомнить, что за ссора была у жены с его мамой, если ей нашлось место в недлинном списке успехов, — невестка и свекровь были на удивление дружны). Отмечались и события глубоко личные, даже интимные: “Приучился сам стирать белье и рубашки и менять каждый день”. Естественно, все это никак не предназначалось для посторонних глаз, а потому листочки годами хранились в толстом статистическом справочнике, куда никто кроме него не заглядывал. Когда же в институте, наконец, нашлись деньги на покупку компьютеров, Лева первым делом перепечатал их и уничтожил, а дискету безбоязненно положил в ящик письменного стола. Драгоценная дискетка была одной из немногих вещей, взятых им при уходе из дома. Недавно, намеренно засидевшись на работе, Лева перечел свою летопись и испытал, прямо сказать, противоречивые чувства: с одной стороны, не то чтобы жизнь прошла зря, с другой — на данный момент он явно был у разбитого корыта. Ни семьи, ни квартиры, полуссора с родителями, напрочь не желавшими признать необходимость развода, и самое главное — мучительные размышления, куда этот развод занести: место ли ему в перечне удач. Если эта перемена во благо, ее грех ставить в ряд с чем бы то ни было, надо просто за отчетный год и запис