Лева заскучал. Сам по себе процесс выпивки никогда не был ему в радость, так — “с устатку”, “для сугреву”, “за компанию”, не более того. Захотелось домой, но тут же пришла мысль, что дома у него нет, он, в сущности, бомж, полупустая чужая комната, в которой заперта чужая собака (сосед почему-то так и не объявился), грязная кухня с приметами коммунального быта и какие-то люди, менявшиеся так быстро, что он имена не всегда успевал запомнить. Вчера, кстати, один подошел и сказал безапелляционно: “Скидываемся по стольнику на Новый год”, и Лева отдал последнее из щедрого Олегового займа, который, между прочим, обещал сегодня вернуть.
Лева тихонько улизнул, договорился с Олегом о встрече на том же месте у метро и вышел на улицу. Москва напоминала город, ставший жертвой наводнения — шагнуть с тротуара, не утонув по щиколотку, было невозможно, машины обдавали прохожих залпами брызг пополам с комьями грязи, а Деды Морозы на рекламах подмигивали Снегурочкам, насмехаясь над жалкими попытками людей сохранить приличный вид.
Олег тактично не задавал лишних вопросов, поинтересовался только, не спустили ли его с лестницы и пригодилась ли елочка.
— Да. Все сработало.
Лева вдруг почувствовал себя этаким ухарем, ему захотелось небрежно похвастаться вымышленной легкой победой, но Аллегро опередил его, по своей привычке резко сменив тему разговора, “сделав модуляцию”, как он по-музыкальному выражался :
— Я тут на компьютере проверял орфографию в одном тексте, так он мне предложил слово “киллер” заменить на “Шиллер”. Здорово, да? И спрашивает, заменять или добавить незнакомое слово в свой словарь. Проблема прямо-таки философская.
Они еще немного поболтали, но стали мерзнуть промокшие ноги, поздравили друг друга с наступающим и расстались до будущего года.
Вернувшись с собачьей прогулки, проклиная погоду, но уже абсолютно протрезвев, Лева подумал, что все-таки надо позвонить Ольге. А с чем? Предлагать помощь как-то нечего — всем вчера обеспечил, спрашивать, как нога — фальшиво, что, собственно говоря, могло измениться за сутки. Ситуация себя исчерпала. Хотя Лева и собирался занести в итоги года это знакомство, но лишь как курьез, первый прорыв одиночества. Так он сидел, задумавшись, перед телефоном, пока не вздрогнул от резкого междугороднего звонка:
— Слушай, я знаю, что виноват, но, сам знаешь, так бывает, ты уж меня прости…
Голос был явно пьяный, слышно было плохо, и Лева никак не мог понять, кто и за что так исступленно молит о прощении.
— Тут такие люди, надо уважить, просят остаться на Новый год, ты уж потерпи еще пару дней, она же собачка смирная…
Вот это кто! И вдруг Лева совершенно неожиданно для себя прямо-таки взвыл дурным голосом:
— Вышвырну на улицу!
А хозяин безвинной твари, почему-то резко разделяя слова и на каждом делая ударение, убежденно отчеканил:
— Не верю.
И повесил трубку.
12
Нельзя сказать, что все ее бросили. Звонили, сокрушались, давали советы, искренне пытались придумать, кто бы мог ее захватить на машине. Но у Ольги не было никакого желания ехать калекой в веселую компанию. Часа в два ночи всем захочется проветриться, будут валяться в снегу (благо, погода сжалилась и в последний момент, как манну небесную, выдала приличную его порцию), дурачиться, взрывать петарды, а она останется в одиночестве или, того хуже, в обществе кого-то из перебравших мужиков и, ковыляя вокруг руин праздничного стола, станет пытаться придать ему сносный вид. Нет, она приговорена быть дома. Ничего страшного, в конце-то концов, всего лишь предрассудок. Правда, у нее даже шампанского нет, хотя она все равно открыть бутылку не сумела бы. Так что выпьет в полночь вонючей дешевой водки, купленной для компрессов, включит телевизор и сольется со всей страной. Люди смотрят одно и то же и делаются как бы знакомыми, если не родственниками. Как в анекдоте: “Куда вы поедете отдыхать?” — “В Санта Барбару.” — “Почему туда?” — “Так я же там всех знаю”.
Еще утром она обнаружила, что от мыла остался тоненький лепесток, налила в мыльницу шампунь, вымыла руки. А если бы она сломала ногу и села дома надолго? Нет никого, кто купил бы это несчастное мыло не в виде одолжения, любезности или по дружбе, а просто как нечто само собой разумеющееся: “И не забудь купить мыло”. Это и называется одиночеством. Вот няня прожила, как она говорила, “одиноческую жизнь”, но всегда была Оля, которую та с гордостью называла “моя воспитанница”. Взять, что ли, девочку из детского дома? Но едва ли она сможет полюбить чужое по рождению и воспитанию существо. А может, родить ребенка? Подумаешь, тридцать пять лет. Но страшновато, мало ли что с ней, Ольгой, случится, а девочка (почему-то Оле не приходило в голову, что родиться мог бы и мальчик)… Не могла она, сирота, так рисковать. Но ведь где-то будет же отец. Хотя одной, конечно, трудно, вон, Лера практически спихнула дочь на бабушку. Кстати, надо бы позвонить, нехорошо с Лерой получилось.
Ольга пыталась сибаритствовать, взяла книжку, устроилась под пледом на диване — не читалось. Потом немного подремала, но разбудил звонок с работы, порадовали, что отвалили большую новогоднюю премию, спрашивали, не прислать ли с курьером, сетовали, де, без нее праздник не праздник.
Она не то что была уверена, подразумевала, что Лева появится, и, стараясь поменьше наступать на больную ногу, приготовила свое коронное блюдо — сладкий плов. Курагу и чернослив резала сидя, а когда высыпала рис на сковородку, вспомнила Левины восторги по поводу ее посуды и улыбнулась — конечно, появится.
Так день, переваливаясь, докатился до вечера. В восемь часов, проголодавшись, Оля принялась за плов. Замурлыкало радио: “Я -это ты, ты — это я”… Почему, собственно, она решила, что он придет? Маленькое приключение — и только, забытое за предновогодними хлопотами. У них даже не случилось эффекта попутчика в купе, которому успеваешь рассказать всю свою жизнь. Несколько лет назад она загремела в больницу с приступом аппендицита. В послеоперационной палате с ней лежала милая женщина, с которой они были неразлучны неделю и, казалось, подружились навсегда. Но, вернувшись в обычную жизнь, не нашли места друг для друга, два-три телефонных разговора, и отношения увяли. Они были объединены лишь тем, что ясным сентябрьским утром у обеих одновременно закололо в правом боку.
Весь вечер она бессмысленно ковыляла по квартире. То включала, то выключала телевизор, то бралась за какое-то шитье — все валилось из рук. Нечего ждать, она сама все погубила своей истерикой. В чем он виноват — рассказывал о своей работе, сама, между прочим, и попросила. А она сорвалась на ровном месте. Да кто ж ей позвонит после такой сцены!
Перед сном, подойдя к зеркалу в ванной, чтобы смыть напрасно прожившую весь день на ресницах тушь, Оля заплакала от обиды, даже не отметив, что плачет всего шестой раз в жизни.
13
В комнате витало предвкушение праздника. Пахло детством, родительской квартирой, мамиными любимыми духами “Серебристый ландыш”, влажными испарениями еще не высохшего после уборки пола, всеми сразу кухонными, “гостевыми” ароматами, где в немыслимо сладкий букет смешалась квашеная капуста и заварной крем, и над всем этим главенствовал, вплывая в ноздри и заставляя проглатывать слюну, запах заточенных в духовку пирогов.
Собственно, пирогами и пахло, остальное было работой Левиного воображения. Пиршество намечалось с размахом. Женька решил собрать огромную компанию, только небольшую часть которой составляли постоянные обитатели квартиры. Заправляли всем незнакомые Леве девицы, которые постучали в его дверь рано утром, критически оглядели комнату, постановили, что здесь будет раздевалка и попросили сдвинуть в угол нехитрую мебель. “Хорошо, что хоть не курилка”, — подумал некурящий Лева, получив достойный ответ на свой дурацкий вопрос, где он будет спать — “Кто же спит в Новый год!” Потом он послушно перетаскивал какие-то столы, опять, как накануне на работе, открывал бесчисленные консервные банки, но среди дня, устав от щебета, закрылся в своей разоренной берлоге и набрал Ольгин номер.
Она сказала, что рада его слышать, похвасталась, что нога немного лучше, он в ответ, как провинциальный остряк-конферансье, бодряческим голосом спросил, когда они смогут отправиться на танцы .
В это время распахнулась дверь, и в комнату ввалился сам Женька, волоча ящик кока-колы и громко распоряжаясь, куда что нести.
— У вас там народу полно? — спросила Ольга
— Да, целая толпа, — пробормотал Лева, делая отчаянные знаки, чтобы его оставили одного. — Я живу у приятеля, он гостей назвал на Новый год.
— И я жду гостей, — зачем-то наврала Ольга, и ее понесло, — куча друзей, все принесут, приготовят, а я буду сидеть, как королева.
— Понятно. А можно мне завтра прийти доедать? Я и посуду, как вы видели, могу помыть.
Ольгу охватила паника. Завралась. Но вчерашняя обида уже успела растаять, и радость билась где-то под ключицей, ища путь наружу и мешая говорить обычным голосом:
— Приходите.
— Спасибо. С Новым годом, Оля.
— С Новым годом!
Что-то вдруг изменилось вокруг него. Никто больше не раздражал, все сделались милыми, симпатичными, и даже тянувшая за душу необходимость поздравить родителей обернулась азартом выбора щедрых подарков, приятным путешествием в метро в окружении улыбающихся людей, как бывает только раз в году, и вовсе не такой трудной беседой за чаем, какую Лева рисовал себе уже две недели.
Родители осуждали его развод, мать периодически перезванивалась с Таней, но в силу глубокой порядочности они ни словом не обмолвились об оставленной квартире, только настойчиво предлагали Леве переехать к ним.
Лева сейчас смотрел на них новыми глазами. За столом на кухне сидели живые объекты его научных интересов. Родители, конечно же, были “отцами”, но, с другой стороны, пока оба работали и считались ценными кадрами, вместе с пенсиями и привычкой жить по средствам денег хватало, однако призрак нищей старости уже витал в доме и его контуры нет-нет, а все явственнее проступали то в одном, то в другом углу.