— Ты, параша лагерная, на хера газы применил? На хера супротив правил пошел.
— Какие газы?
— Не строй тута мне дурочку, хомячок. Мне мой адмирал доложил, Двуногий, что твои ребята во время боя какие-то газы выпустили. Моих пятьдесят два бойца погибли от газов…
— Ах, это… — Дудко невинно пожал покатыми плечами и улыбнулся. — Тебе что их, жалко стало? С каких это пор? Правнучка чувства пробудила?
— Ты правнучку мою не тронь!
— Не трону, не трону. Так ведь что-то новенькое хоть в нашей войне появилось. Теперь в людишках и страха, и злобы побольше будет. А то совсем закисать стали. Я давно хотел что-нибудь такое.
— А почему я про газы не знал?
— Сюрприз тебе, Ванечка, такой. Володя заказал, и его гонцы специально в Капустин Яр ездили. И риск большой, и деньги большие. С тебя еще должок.
— Я те дам должок! Башка-то у тебя есть аль нет? В пещере боевые газы пускать. Тут, чай, не чисто поле. Теперь еще сколько народу потравится? Ты знаешь, что до госпиталя моего достало, а? Чуть было детей не накрыло.
— Ну и что? — Мякиш лица Дудко вдруг окаменел, точно его опустили в жидкий азот.
— Как — ну и что? — Зотов даже оторопел.
— Иван, мы с тобой уже столько лет играем в живых людишек. И не корчи мне тут Лигу Наций. Может быть, ты себя считаешь еще за человека?
— А за кого же?
— Мне очень жаль, товарищ Зотов, если это так. На самом деле ты ошибаешься. На самом деле мы с тобой давно не люди, а нечто более высшее.
— Что?..
— Да. Не перебивай. Послушай мой план. Я тебя сто лет знаю. Через все грехи с тобой прошел и поэтому тебя уважаю. А то бы… Ладно. Надо воевать серьезнее. Чтобы больше людишек гибло. Пусть героини и не вылезают из быстрых гротов, рожают, как на конвейере. И жить станет веселее, и те, что выживут, станут настоящими чудовищами. А потом выпустим монстров из Соленой пещеры. Прекратим войну между собой, замиримся и начнем большую войну с теми. — Дудко выразительно ткнул пальцем в потолок.
— Как? — теперь очередь быть. напуганным выпала Зотову. — Да там же у них…
— Ничего там у них особенного. Сначала по ночам будем действовать. Уж наши нижние людоеды страху наведут. Вся округа опустеет. Потом и днем привыкнем действовать. А потом притащим каких-нибудь ученых. То есть не каких-нибудь, а самых лучших. Притащим технику и реактор Коломенского откопаем. А уж с ним-то вся Земля будет наша, — последние слова Дудко прошипел, как и подобает суперзлодею, уже с полным на то основанием не считающему себя человеком.
Зотов выдавил из себя улыбку, сел и сложил руки на коленях, с виду расслабившись. Призывая на помощь всю свою житейскую мудрость злого подземного божка, он понял, что глобальные планы Дудко — больная фантастика. И монстры эти из Соленой пещеры — существа неуправляемые. И снаружи у людей такая силища, что не одолеть их никогда. Страху на какой-нибудь район Тульской или Московской области навести можно, но и только. И этот реактор — подальше от греха — лучше не трогать.
Но он слишком давно знал Дудко. Знал, что в этом мягком теле таится железная воля, что это гораздо больше Дудко, а не его, Зотова, заслуга в том, что Система Ада существует именно в таком виде, как сейчас. Тверже всего Зотов понял, что на каком-то этапе ему самому в этих планах собеседника не останется места.
— Слушай, Федор, так ведь грех греху рознь. То, что мы с тобой уже нагрешили, это одно, а то, что ты предлагаешь, — во сто крат больше.
— Какая разница, идиот? Это между убийством одного человечка и двоих пропасть. А между убийством тысячи и десяти тысяч уже никакой разницы. Или ты этого не понял? Или ты не понял, что мы с тобой стоим выше всех грехов? Нам можно всё. Мы свободны. Это же счастье. Уничтожь свою правнучку и докажи, что ты свободен. Или давай я уничтожу ее…
Последнее предложение Зотов как-то пропустил мимо ушей.
— А если я не соглашуся, — насупившись, глядя исподлобья, спросил вечного оппонента Зотов, — что тогда? Война всерьез?
— Ну, — неопределенно скривил губы Дудко, но в глубине глаз его разгоралась ненависть, — не знаю… Мы так давно с тобой дружим, что, может быть, и всерьез.
— До последнего человечка?
— До последнего человечка, если в этом есть какой-то смысл.
Зотов поднялся. Как бы не зная, куда деть свои большие руки, сложил их за спиной, сунул в карманы халата, сложил на животе. Он боялся Дудко. Все-таки всю жизнь боялся. А так жить невозможно.
Дудко сидел на своей кровати, опираясь на руку. Он проследил взглядом за Зотовым, потом посмотрел в сторону. Он тоже всю жизнь боялся Зотова и корил себя за это. Этот огромный мужик — кто он такой, если разобраться? Липецкий колхозник, черноземное быдло, мужик. Правда, воли у этого мужика на семерых хватит. Сам битый, но и других убивавший без всякой пощады.
Но ведь он, Федор Дудко, ни дня в своей жизни не работавший на человеческое государство, не какое-нибудь быдло, а вор в законе, в настоящем старом законе, сын знаменитого еще при царе Николае ростовского вора в законе. И выше его сил бояться вечного своего партнера по игре в войну.
Заметив, что Дудко отвернулся, Зотов, не раздумывая, бросился на него, сцепил руки на жирном теплом горле.
— Вот я, значить, погляжу — какой ты нелюдь, — выговорил он, задыхаясь. — Если подохнешь…
Дудко понял, что проиграл не только секунду. Он пытался напрячь шейные мышцы, отодрать стальные руки от своего горла, брыкаться, попробовать достать Зотова рукой в уязвимое место.
Один пистолет у Дудко лежал под подушкой, другой — в куртке, висевшей на гвозде. Последней мыслью было дотянуться хоть куда-нибудь из самого мрачного омута, куда его, как живучее тесто, старательно запихивали сильные руки Зотова, извечно пахнущие землей. Здесь, в Системе Ада, всегда пахло землей…
Кате нравилось в маленькой общине сумасшедших. Дядя Юра, тетя Даша, поющая девушка без имени, недавно попавший сюда поэт Штам, все пытавшийся вспомнить, какие он когда-то сочинял стихи не про Зотова, и пожилой цирковой жонглер, еще умевший жонглировать тремя предметами, жили воспоминаниями. Только нелюдимый, заторможенный, вонючий мужчина не принимал участия в общих беседах. Чаще всего на голодный желудок рассказы о прошлом, даже выдумки, уносили их из подземелья на свободу. Эти истории рассказывались по сотне раз, и людям даже снились чужие сны.
Катиной истории безоговорочно поверили — и тому, как девушка сюда попала, и тому, что по самой маловозможной случайности оказалась действительно правнучкой самого Зотова. Здесь не было принято рассказывать о подземной жизни. Но Катя тем не менее поведала о страшной игре в балду и о том, к чему ее вынудили Зотов и Дудко. И ее прятали, действительно прятали от прадедушкиных эмиссаров, которые не очень-то усердствовали в поисках, поскольку прадеду было в это время и не очень-то до нее.
— Катя, а мне сегодня приснился твой сон, — объявил однажды после скудного завтрака дядя Юра. — Это вот, значит, как мозги будущее воспринимают и с привычными представлениями о нем сочетают. Ты только не смейся, ладно?
Вижу я, что приземляется наш пассажирский самолет на каком-то большом аэродроме. И самолеты там все стоят шикарные, и автобусы к ним подъезжают шикарные, и здание аэровокзала шикарное. Ну, думаю, — Нью-Йорк. ан, оказывается, Москва. Меня никто не встречает, черные лимузины не подают. Ну и не надо. Я никому не известен — и хорошо. Сажусь в автобус, а там ни кондуктора, ни кассы нет. Стою со своим двугривенным, а все смеются.
— Коммунизм уже, что ли? — спрашиваю. А все говорят:
— Коммунизм, коммунизм.
Приезжаем в Москву, а это и не Москва вовсе, а непонятно что — кругом реклама всякая, иностранные автомобили. На одном большущем щите негр нарисован и чего-то написано не по-нашему. Спрашиваю у какой-то девицы — кто это, мол? А она говорит:
— Это Брежнев Леонид Ильич, кандидат в президенты от демократической партии. А вон там, — и показывает на другой щит, где Аркадий Райкин нарисован, — Брежнев Поль Маккартневич, кандидат от республиканской партии.
И тут вдруг девица начинает раздеваться и агитировать:
— Голосуйте за любого Брежнева, все равно дас ист фантастишё.
Я вспоминаю, что у меня жена Валя вообще-то есть. Сажусь на самодвижущийся тротуар и — домой. Приезжаю. А у Валентины в постели Фидель Кастро, очень на Иван Васильича Зотова похож. Я на него — ах ты, гад!
А он из постели выскакивает в одних звездно-полосатых подштанниках и к электронной машине такой. Как ты ее, Кать, называла, компьютер? Штука такая, как телевизор с клавиатурой, будто у пишущей машинки. Фидель печатает слово «пулемет», и из телевизора выскакивает пулемет. Печатает слово «строчит», и пулемет сам стреляет в меня. Только все мимо.
А потом из телевизора выскакивают какие-то нарисованные медведи, и я их должен убивать дубиной и обязательно косточки съедать, а то мне каюк. А потом вроде как я сам попадаю в этот компьютер и на боевом «МиГе» лечу вместе с Серегиным, еще живым, за Фиделем, который удирает на кукурузнике. А на связи по рации Сергей Палыч Королев говорит:
— Юрка, сукин сын, брось ты к черту этого Фиделя, набирай первую космическую и выходи на околоземную.
— Не могу, — говорю, — Сергей Палыч. Мне этот Фидель Кастрович Зотов всю жизнь загубил.
— В лейтенанты разжалую! — кричит Палыч, и тут я просыпаюсь.
Рассказчик махнул рукой как-то так — эх! — и лучисто улыбнулся в клочковатую бороду на обожженном лице, засмеялся вместе со всеми.
— Дядя Юра, — вдруг прижала кулачки к подбородку Катя, — а ваша фамилия не Гагарин?
— Гагарин.
— И вы первый на Земле космонавт? Юрий Алексеевич Гагарин чуть не прослезился и поцеловал Катю:
— Господи! Катюша, ты второй после Даши человек, который узнал меня. Даже эти гонцы, гады, которые чуть не каждую неделю на поверхности бывают, мою физиономию не знают, за психа тут меня держат.
— Но вы же погибли, дядя Юра. Везде написано, в энциклопедиях… Могила ваша в кремлевской стене, памятники. Город Гжатск в Гагарин переименовали. Но сейчас он, по-моему, опять Гжатском стал…