Опыт генеративной теории лишний раз свидетельствует о том, что проблема взаимоотношения языка, речи и мышления не может быть решена исключительно средствами и в пределах одной лишь лингвистики. Отвергнув априоризм как тупиковый путь решения проблемы, приходим к необходимости анализа человеческой деятельности как основы всех социально значимых свойств и способностей человека, в том числе и «языковых способностей». Тем самым мы вступаем в сферу интересов и задач диалектического материализма. Однако и диалектический материализм не может решать эту проблему без опоры на лингвистические и психологические исследования, проводимые в рамках современных теоретических концепций.
По-видимому, справедливо утверждение, что никакая серьезная и достаточно общая лингвистическая теория не может обойти проблему овладения языком, его «творческий аспект». Но вряд ли можно надеяться, что успех придет в ближайшее время. Ведь у лингвистической теории масса других задач и проблем, которые она должна решить, громадный массив накопленных фактов, нуждающихся в объяснении. А опыт других наук свидетельствует о том, что общие теории возникают не путем простого обобщения одного лишь эмпирического материала, а на базе ранее построенных специальных теорий со сравнительно узкой предметной областью. Нет оснований полагать, что лингвистика пойдет противоположным путем – от общей теории к частным и специальным.
Это отнюдь не означает, что лингвистическая теория по своей структуре, формам и методам построения будет лишь слепком с теорий естественных наук. Своеобразие предмета языкознания требует новых форм его теоретического освоения, и работа в этой области несомненно обогатит марксистско-ленинскую теорию познания и логику науки, по-новому, может быть, более остро поставит те философские проблемы, которые в естественных науках лишь слабо намечаются. Специфику своей науки прекрасно чувствовал Ф. де Соссюр, когда говорил:
«Другие науки оперируют заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в лингвистике… В лингвистике объект вовсе не предопределяет точку зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения данного факта является первичным или более совершенным по сравнению с другими» [43, 46].
Может быть, де Соссюр здесь преувеличивал степень различия, упрощая гносеологическую ситуацию в других науках и одновременно релятивизуя проблему выбора точки зрения в языкознании, но доля истина в этом есть: фактор активности познающего субъекта в научном творчестве, значимость которого утверждает диалектический материализм, выражен этими словами вполне определенно.
Вспомним известный тезис В.И. Ленина, сформулированный им в «Философских тетрадях»:
«Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его» [5, 194].
Философский анализ субъективного фактора в лингвистических исследованиях, а также проблемы языковой реальности, особенно волнующей советских лингвистов в связи с проникновением в их науку понятия конструкта и введением различного рода гипотетических объектов, может существенно обогатить марксистски ленинскую философию важными гносеологическими и методологическим выводами.
В системе диалектического материализма методологическую функцию выполняют не только основные принципы и законы, но и категории мышления. С их помощью формулируются все законы диалектики, раскрывается смысл важнейших положений марксистско-ленинской гносеологии. Когда с позиций диалектического материализма раскрывается содержание категорий мышления и устанавливается связь между ними, то тем самым также формулируются некоторые методологические принципы (например, «все явления причинно обусловлены», «случайность есть форма проявления необходимости» и т.д.). Такие принципы, имплицитно содержащиеся в категориях, направляют мысль ученого на разработку приемов и методов выявления причинных и функциональных зависимостей в языке, на создание формальных моделей и способов их содержательной интерпретации и т.д.
Однако в теории категорий диалектического материализма имеются свои нерешенные проблемы и трудности, преодолению которых могут способствовать новые данные исследования языка. Дело в том, что человеческое мышление становится доступным объективному научному анализу только тогда, когда оно объективизируется в орудиях и продуктах труда, в актах поведения и – шире – во всей социальной деятельности человека, а также в самых разнообразных текстах. Анализ текстов с целью изучения структуры и содержания мысли имеет целый ряд преимуществ по сравнению с другими способами ее исследования прежде всего потому, что методика анализа текстов разработана гораздо лучше, чем, например, методика анализа орудий труда. Лингвист, имея текст и пользуясь методом дистрибутивного анализа, может восстановить язык, на котором этот текст написан. Однако не существует пока никакого эффективного метода, с помощью которого можно было бы выявить все категории мышления, реализованные в семантике данного текста, хотя они там, несомненно, наличествуют. Нет даже полного списка категорий, и неизвестно, возможно ли в принципе его составить. Естественно, возникает вопрос, что такое категории мышления и по каким критериям они выделяются.
Обычно категории мышления рассматриваются как наиболее общие и существенные понятия. Трудно, однако, указать степень общности и существенности, необходимую для того, чтобы понятие было квалифицировано как категория. Кроме того, неясно различие в функциях между понятием и категорией. Поэтому интересно рассмотреть идущее от Канта понимание категорий как форм мышления, которые организуют человеческий опыт, но сами являются априорными, предшествующими всякому опыту. Мышление, с этой точки зрения, не может существовать вне категориальных форм, функция категорий заключается в том, что они оформляют человеческую мысль, делают ее возможной. Продолжая дело материалистического переосмысливания кантовского учения о категориях, В.И. Шинкарук пишет:
«Категориальные формы человеческого мышления, отражающие всеобщие связи объективного мира, действительно внеопытны в том смысле, что они не являются продуктом опыта отдельного „робинзона“ познания. И если взять общественно-сформировавшуюся человеческую личность, какой она выступает в процессе научного познания (познающий ученый), то категориальный состав ее мышления будет выступать здесь как нечто предваряющее научное познание и обеспечивающее саму его возможность» [49, 50].
Однако в учении Канта, на наш взгляд, имеется одна существенная ошибка, которая осталась незамеченной и неосознанной до настоящего времени. Она состоит в допущении, что категория одновременно является и наиболее общим понятием (у Канта – «чистым рассудочным понятием»), и формой мышления: это лишь две различные характеристики или две функции одного и того же объекта. Между тем простые факты этнологии и исследований детской речи опровергают такое допущение. В самом деле, если категории – это понятия, и всякое мышление категориально оформлено, то не может существовать такого примитивного человеческого коллектива, в общественном сознании которого не функционировали бы общие понятия причинности, действия, качества, количества, формы и т.д. Между тем многочисленные исследования языка и культуры отсталых племен не обнаружили у них слов, выражающих эти понятия. Из этих фактов нельзя делать вывод, будто их мышление некатегориально. По свидетельству Леви-Брюля, они часто обнаруживают такую сметливость, которая свидетельствует об очень тонком наблюдении связи между причиной и следствием. То же справедливо в отношении детского сознания. Исследования Л.С. Выготского показали, что дети в возрасте 7 – 8 лет и даже позднее неспособны осознать причинные отношения, хотя спонтанно и автоматически они вполне правильно пользуются ими.
Вывод, который можно сделать из подобных фактов, состоит в том, что категория как форма мышления и категория как общее понятие – это два различных явления, тесно связанных, но не тождественных друг другу. Но если это действительно так, то хотелось бы знать, что собой представляют категориальные формы мышления. Этот вопрос несколько проясняет интересное исследование Э. Бенвениста, результаты которого изложены им в статье «Категории мысли и категории языка» [11].
Анализируя систему категорий Аристотеля, Э. Бенвенист приходит к выводу, что он выделяет десять категорий мышления в соответствии с теми типами предикатов, которые можно высказать о бытии. Неосознанно в качестве критерия классификации этих предикатов на типы он принял эмпирическую обязательность особого выражения, особой грамматической формы для каждого предиката. Выделение именно таких, а не других типов предикатов обусловлено не свойствами, открываемыми в вещах, ибо они неисчерпаемы и не самоочевидны, а классификацией, заложенной в языке: язык благодаря своим грамматическим категориям позволяет распознать и определить эти свойства. Поэтому категории мышления у Аристотеля – это понятия о типах предикатов, а в конечном счете о грамматических формах выражения мысли.
«В той степени, в какой категории, выделенные Аристотелем, можно признать действительными для мышления, они оказываются транспозицией категорий языка. То, что можно сказать, ограничивает и организует то, что можно мыслить. Язык придает основную форму тем свойствам, которые разум признает за вещами. Таким образом, классификация этих предикатов показывает нам прежде всего структуру классов форм одного конкретного языка» [11, 111].
Этот вывод Э. Бенвенист основывает на тщательном анализе основных грамматических форм древнегреческого языка, которые послужили Аристотелю основанием для классификации.
Нам представляется несомненным существование связи между категориями мышления и грамматическими структурами, хотя характер этих связей еще недостаточно изучен. Система языка в целом и синтаксические структуры предложений различных типов представляют собой такие формы, которые предшествуют всякому индивидуальному опыту и в определенной мере организуют человеческое мышление. На это обращали внимание многие выдающиеся лингвисты, в том числе А.А. Потебня, который отмечал: