Нечто подобное произошло с Даниелем в «Чёрном псе». Например: Джек Шафто был при сабле. Покуда он оставался Шоном Партри, она Даниеля не смущала: многие ходят вооружёнными. У Джека сабля сразу приобрела иной смысл. Он нарочно всё подстроил, чтобы убить Исаака и Даниеля, если до этого дойдёт. Или свечи: со стороны Шона Партри – просто блажь, со стороны Джека – средство видеть лица противников, самому оставаясь в тени. И это лишь очевидное и поверхностное; о более глубоких последствиях можно было бы раздумывать неделями.
– Ньютон ошарашен; Уотерхауз кивает, как будто с самого начала обо всём догадывался. Похоже, Уотерхауз умнее, чем о нём думают, – сказал Джек.
– Я чувствовал какой-то подвох, поскольку не мог уяснить недавних событий, – произнёс Даниель. – Но такого я не ждал.
– Теперь уяснили?
– Нет.
Даниель посмотрел на Исаака, который в кои-то веки соображал медленнее его. Тот как раз остановил взгляд на рукояти Джековой сабли, затем принялся озираться в поисках выхода.
– Вся работа последних месяцев: Бедлам, «Грот-салинг», аукцион – зачем? Какова цель? – выговорил Даниель.
– Спросите де Жекса, – отвечал Джек. – Я принимал в этом кукольном балагане куда меньшее участие, нежели вы думаете. По большей части был просто зрителем. Смотрел и посмеивался. Хотя и осерчал под конец, когда увидел его в реке и понял, что он спасся.
– Так вы впрямь его ненавидите?
– И всегда ненавидел, – кивнул Джек. – Хотя, полагаю, он об этом не догадывался, пока у него в карете не взорвалась ваша штучка. Тут до него, наверное, дошло, что я ему не друг.
– Поскольку вы затеяли двойную игру…
– Все годы, что я имел несчастье его знать, он обращал минуты в часы, а часы – в дни трескотнёй про алхимию. В последнее время – с тех пор, как стало известно, что вас вызвали из Бостона, – он сделался совершенно невыносим. И я подумал: раз он столько мучил меня алхимией, будет только справедливо с её помощью его и прикончить.
При упоминании алхимии Ньютон ожил. (Что показалось Даниелю исключительно характерным: и впрямь, когда Исаак бывал общителен, кроме как в среде алхимиков и в разговорах об алхимии? Не зря они зовут себя эзотерическим братством. Только из этого круга он черпал новые знакомства, за единственным исключением Даниеля; на алхимии строилось всё его взаимодействие с другими людьми, и в этом была своя магия.)
– Если где-нибудь и когда-нибудь было уместно задать крайне неделикатный вопрос, то здесь и сейчас, – начал Исаак.
– Валяйте, Айк, – подбодрил Джек.
– Если вы так давно питали к де Жексу смертельную вражду, то почему не убили его раньше? Ибо, если я не ошибаюсь, вам такое не составило бы труда?
– Вы, прикончивший стольких на Тайберне, можете думать, что нет ничего проще, и воображать, будто я отправил на тот свет не меньше людей, чем Тамерлан, – отвечал Джек. – Однако убийство по закону – сущая безделица по сравнению с тем, что надо проделать в моём мире, чтобы убить духовника французской королевы.
– И в одержимости де Жекса алхимией вы увидели средство убрать его чужими руками, – сказал Даниель.
Джек вздохнул.
– У меня почти получилось. И может ещё получиться, так или иначе. Однако сейчас время неспокойное, поэтому нам надо утрясти наши дела честь по чести.
– И вам хватает дерзости помыслить, будто после всего вами совершенного дела можно просто утрясти! – вскипел Исаак.
– А не поинтересоваться ли вам мнением маркиза Равенскара? – спросил Джек. – Если он обещал свободу и ферму в Каролине мошеннику, который всего лишь выведет на мой след, что он предложил бы мне, если бы оказался сейчас с нами? Что дали бы вы за то, чтобы прежнее содержимое ковчега доставили вам сегодня домой?
Даниель на миг забыл, что заперт в Ньюгейте с опаснейшим преступником Лондона, – так явственно представился ему гнев Роджера, когда тот узнает, что Даниель с треском провалил переговоры.
Покуда он воображал свою встречу с Роджером, Исаак, замешкавшийся было вначале, стремительно вырвался вперёд.
– Допустим, в вашем предложении что-то есть, – сказал он. – Как в таком случае оно согласуется с вашей ролью платного агента французского короля?
– Ах да, очень важно, – проговорил Джек. – Луй – дальновидный малый. Заслуживает всего, что о нём говорят. Между двумя войнами придумал, как ему выиграть следующую: обрушить английскую денежную систему. Отличный план. Нужен исполнитель. Тут подворачиваюсь я. Я знаю Лондон. Кумекаю насчёт металлов и чеканки монет. Есть организаторский опыт по Бонанце, Каиру и всему такому. Вот только светского лоску нет, да и верить мне сложно. Как восполнить мои изъяны, чтобы использовать достоинства? Де Жекс. Родовитости – хоть отбавляй. Сумеет втереться в любую гостиную – а я тут как раз не силён. Видел, и не единожды, как я чудил из-за некой Элизы – да, доктор Уотерхауз, я называю её имя вслух, – и понимает, что это крюк, которым меня легко зацепить. Гадюка-судьба подстроила так, что Элиза вышла за молодого герцога д’Аркашона, рожала ему детей и половину времени проводила среди французской знати, имеющей привычку запросто убивать родителей, братьев и прочих родственников. Отравить её де Жексу было бы проще, чем волосок из носа вырвать. На том и сговорились: я еду в Лондон рушить хвалёный фунт стерлингов под приглядом несносного де Жекса, а Элизу оставляют в покое.
Как всё изменилось за двадцать лет! Война окончена, друзья мои, и Франция одержала верх. Хотя Англия получила кое-какие обглодки, не обольщайтесь – на испанском троне сидит Бурбон. Луй не прочь посадить на британский трон Джеми-скитальца, но ему это вовсе не так важно, как было в тысяча семьсот первом заполучить Испанскую империю! То, над чем я трудился, – подрыв денежной системы, – приняло новую форму. Раньше целью было сгубить заморскую торговлю – единственное средство финансирования войны. Теперь цель помельче: разжечь скандал, настроить дельцов из Сити против вигов. Не надо кроить возмущённую мину, Айк, вы отлично знали, чем я занимаюсь. Сейчас я в силах это осуществить или буду в силах, когда Болингброк назначит испытание ковчега. Стану ли? Предам ли я свою страну Франции? Возможно. Англия много сделала, чтобы заслужить мою ненависть. Есть ли у меня сильный мотив? Уже нет. Элиза овдовела. Её французские дети выросли и делят своё время между Парижем и Аркашоном. Её немецкий мальчик всегда при ней. Она уже два года не ступала на французскую землю. В итоге теперь де Жексу куда труднее её убить – и будет ещё труднее, если я с ним покончу.
– Всё это к тому, что вы о чём-то намерены нас попросить? – предположил Даниель.
– Я хочу одного – достойно удалиться от мирских дрязг, – сказал Джек. – Но, раз уж вы упомянули ферму в Каролине, я не прочь отдать её своим сыновьям. Оставаясь в Лондоне, они будут только влипать в новые переделки.
– О да, – заметил Даниель. – И помыслить нельзя, чтобы в Америке кто-нибудь впутался в неприятности.
– Для своих сыновей я ищу всего лишь других неприятностей, – отвечал Джек. – Здоровых неприятностей на свежем воздухе.
тогда же
Толпа приходит в возмущение всякий раз, как полагает, что у неё есть для этого основания.
«Беды, которых можно справедливо ожидать от правительства вигов», ПРИПИСЫВАЕТСЯ БЕРНАРДУ МАНДЕВИЛЛЮ, 1714
В КОНЮШНЕ ЛЕСТЕР-ХАУЗА Иоганн и Каролина взяли двух серых коней: непримечательных, в простой сбруе. Бок о бок они выехали на Монмут-стрит. Каролина сидела по-мужски; это облегчалось тем, что на ней были штаны. Волосы её скрывал белый мужской парик, а на боку даже висела шпага. Иоганн был одет так же, но вооружён длинной старой рапирой, которую носил с тех пор, как неизвестные стали покушаться на жизнь близких ему людей. Вместе они должны были выглядеть как два молодых джентльмена на прогулке.
Каролина часто оглядывалась на Лестер-филдс. Иоганн посоветовал ей этого не делать, но лица королевской крови не любят следовать столь приземлённым рекомендациям. Она была совершенно уверена, что за ними едет человек на вороном коне. Однако Монмут-стрит всё время изгибалась влево, поэтому принцесса то и дело теряла всадника из виду. По той же причине они видели лишь небольшой отрезок пути и постоянно натыкались на всё новые препятствия.
– Составляя план, я не знал, когда его придётся осуществлять, – сказал Иоганн, – и не принял в расчёт Висельный день.
– Он ведь только в пятницу? – спросила Каролина. Был вечер среды.
– Да, – отвечал Иоганн. – Я ждал толп к завтрашнему вечеру, никак не к сегодняшнему.
Он не договорил. Чуть впереди в Монмут-стрит, как притоки в реку, впадали ещё две улочки, образуя короткий, но очень широкий проезд, ведущий к Брод-Сент-Джайлс – не площади и не улице, а своего рода отстойнику, в который втекали Хай-Холборн (справа) и Оксфорд-стрит (слева, в направлении Тайберн-Кросс). От Иоганна и Каролины Брод-Сент-Джайлс закрывало длинное невысокое здание, воздвигнутое прямо посередь дороги, словно песчаная отмель поперёк устья реки. Оно было кирпичное снизу, дощатое наверху, под выщербленной черепичной крышей и такое невзрачное, что издали многие приняли бы его за конюшню. Однако для конюшни у него было слишком много печных труб, и все они кренились, как престарелые плакальщики на ветру. Со стороны, обращённой к Иоганну и Каролине, вдоль всего фасада тянулся дворик, на который выходила веранда. Здесь на скамьях сиротливо жались несколько стариков с белыми волосами и серыми лицами. Это была Сент-Джайлсская богадельня, где никчёмных прихожан, оставшихся под старость без средств и без семьи, временно складировали до переселения на ближайшее кладбище. По какой-то причине её выстроили на перекрёстке, так что людям и каретам приходилось огибать богадельню.
В обычное время за невозможность увидеть Брод-Сент-Джайлс следовало возблагодарить Бога. Как часть Большого Лондона она, безусловно, имела свою историю и законное право на существование, но как магистраль, соединяющая Тайберн с центральной частью города, не выдерживала никакой критики. Позже в трущобах к северу от неё взорвут несколько бочонков пороха, Хай-Холборн и Оксфорд-стрит свяжет прямая дорога, а Брод-Сент-Джайлс превратится в заболоченную старицу; в то время, когда Иоганн с Каролиной к ней подъезжали, упомянутые благие перемены были ещё делом будущего.