– И как же вам стыдно?
– Ну и ехидный же вы, Луй! Скажите, Лизелотта знакома с герцогиней Аркашон-Йглмской?
– Ещё бы! Сколько интриг они вдвоём провернули! Вероятно, завтракают вместе, пока мы тут разговариваем.
– Тогда, может, Элиза и передаст мои извинения. В любом случае она говорит по-французски лучше вас.
– Хо-хо-хо! – заходится король. – Вам так кажется, потому что вы от неё без ума. Я вижу.
Кто-то ломится через кусты у пруда.
– Мерд! – восклицает король. – Нас обнаружили! Закрывайте щиты! Скорее!
Его собеседник поворачивается и тянется к щиту, но замирает и, кривясь, запрокидывает голову.
– Дьявол!
– Что, снова шея? – участливо спрашивает король.
– Такой адский прострел – никогда прежде не было. – Он трогает больное место, снова морщится и начинает поправлять шёлковый платок.
– Вам следовало беречься виселицы.
– Я берёгся, пока мог, но там было дело сложное.
Она появляется на берегу. Одна её рука поднята, большой и указательный палец сведены колечком.
– Доброе утро, Джек.
– Бонжур, мадам герцогиня. – Тот, кого назвали Джеком, отвешивает преувеличенный поклон, граничащий с открытой издёвкой. Каждый из его позвонков выражает громкий протест.
– Ты тут кое-что потерял, а я нашла!
– Моё сердце?
Она бросает в него дробину. Та ударяет в подлокотник и отлетает рикошетом. Мужчины прячут глаза.
– Палатина просила сказать вам обоим, что в её годы трудновато шарахаться от пуль.
– По счастью, Пепе уже несёт искупительный дар. – Король указывает на курчавого пса. Тот вылез из воды, машет Элизе хвостом, затем подбегает и кладёт мёртвую птицу к её ногам.
– Я не люблю дичь, – отвечает Элиза, – но Лизелотта в своё время была великой охотницей. Возможно, подарок её умиротворит.
Она наклоняется, берёт птицу за шею и несёт прочь на вытянутой руке. Мужчины смотрят в благоговейном восторге. Луй тычет Джека в бок.
– Magnifique [30], а?
– Жеребец старый.
– Ах, она великая женщина, – говорит король, – а вы, мон кузен, счастливец.
– Встретить её было несказанной удачей, тут я с вами согласен, потерять – глупостью. Я не знаю, какое слово отнести к себе сейчас, разве что «усталость».
– У вас будет вдоволь времени отдохнуть в прелестнейших местах, – говорит Луй.
Джек, внезапно насторожившись, хватает щит и прячется за ним. По берегу идут трое французских придворных – они услышали выстрелы и теперь ищут короля.
– Места прелестные, – соглашается Джек. – Лишь бы обо мне не узнали и не пошли слухи.
– Ах, но ведь на Ля-Зёр и в Сен-Мало несложно укрыться от людей?
– Там я и буду жить на покое, – кивает Джек. – Пока она меня терпит.
Король в притворном изумлении выгибает бровь.
– А если она вас прогонит?
– Тогда в Англию и вновь за работу, – говорит Джек.
– Монетчиком?
– Садовником.
– Поверить не могу!
– Это известная слабость старых англичан, которые уже ни на что не годятся. Мой брат устроился садовником в поместье к богатому человеку. Если Элизе надоест кормить старого никчёмного бродягу, я отправлюсь туда – буду полоть герцогские сорняки и браконьерствовать в его угодьях.
Бленхеймский дворец
– ОТЛИЧНО! РАЗ ТАК, дальше я пойду босым! – восклицает малый тех же лет и телосложения, что Джек Шафто. Он двумя руками берётся за колено и дёргает. Из сапога, почти целиком ушедшего в грязь, появляется босая ступня. То же происходит со второй ногой. Боб Шафто свободен. Он стоит почти по колено в грязи. Сапоги быстро наполняются дождевой водой. Он салютует им: – Счастливо оставаться!
– Золотые слова! – доносится голос из палатки, стоящей поблизости на более высоком и сухом месте.
Из-за стола встаёт человек и поворачивается к Бобу. На столе горят свечи, хотя сейчас всего два часа дня.
В широкополой шляпе Боба скопились несколько озёр дождевой воды общим объёмом свыше галлона. Он медленно, рассчитанным движением запрокидывает голову. Озёра приходят в движение, сливаются, текут в обход тульи и с плеском рушатся в грязь у Боба за спиной. Теперь он может видеть палатку.
Тот, кто сейчас заговорил, стоит у входа. За столом человек с деревянной ногой учтиво принимает чашку шоколада у женщины, которая перед тем возилась у походной печки.
– Боб! – кричит стоящий джентльмен. – Босой, под дождём, ты в точности как пятьдесят лет назад, когда мы впервые встретились. Клянусь, так тебе лучше! Брось сапоги гнить, где оставил, и никогда больше не надевай такое кошмарище! А теперь давай в палатку, пока не простыл насмерть. Абигайль сварила шоколад.
Боб вытаскивает ногу из грязи, встаёт на камень, вытаскивает вторую, с осторожностью оборачивается на брошенные сапоги.
– А треклятым планом тут пара сапог предусмотрена?
– Кусты тут предусмотрены! – объявляет одноногий, глядя на Боба в нивелир и сверяясь с расстеленным на столе планом. – Но не тревожься, вредители съедят твои сапоги задолго до того, как наступят сроки посадки.
– Сколько викарий Бленхейма смыслит в сроках посадки?
– Столько же, сколько я смыслю в обязанностях викария.
– А я – в жизни сельского джентльмена. – Герцог Мальборо обеспокоенно смотрит на полмили грязи и недостроенный дворец. – Но мы все должны учиться. Кроме Абигайль. Она и без того само совершенство.
Абигайль вознаграждает его скептическим взглядом и чашкой шоколада. Боб делает следующий осторожный шаг. Его бывший полковник, а ныне викарий Бленхейма, возвращается к карте, причудливо контрастирующей с унылой реальностью вокруг, скользит глазами по геометрической правильности будущего сада и останавливается на крохотной церковке и доме викария по соседству.
Мальборо говорит:
– Из этой палатки мы поведём нашу последнюю кампанию. Мы уничтожим вредителей, которых привлечёт ядовитое амбре Бобовых сапог. Боб научится заботиться о растениях, Барнс научится заботиться о наших душах, я научусь бездельничать, Абигайль будет заботиться о нас всех.
– Должно выйти, – говорит Боб, – если сюда не явится мой братец.
– Он умер, – объявляет Мальборо. – А если он сюда явится, мы его застрелим. А если он всё равно выживет, мы отправим его в Каролину. Ибо, как мне сообщают, ты, Боб, не единственный из Шафто начал новую жизнь и подался в земледельцы.
Боб наконец подходит к палатке.
– Странный поворот судьбы, – бормочет он, – но справедливый.
– Это как?
– Правильно Джеку, Джимми и Дэнни пахать землю после того, сколько они напахали в политике.
– Если ты собираешься так шутить, – говорит Барнс, – оставайся-ка лучше под дождём.
– Я СНОВА ИХ ВИДЕЛ, Томба! Сразу как солнце взошло над морем, распогодилось, я поглядел на запад и увидел их, красные в рассветных лучах. Горы. Ждут нас, как печёные яблоки на противне.
Томба лежит ничком на мешке сухого лапника, который заменяет ему постель, как и другим батракам на плантации мистера Икхема. Спина его (не первый раз) исполосована бичом. Джимми Шафто вытаскивает из ведра мокрое тряпьё, выжимает и кладёт Томбе на раны. Томба открывает рот, чтобы закричать, но не издаёт ни звука. Дэнни продолжает говорить, чтобы его отвлечь.
– Неделя быстрым шагом. Меньше, если украсть лошадей. Столько мы продержимся. А в горах полно дичи.
– Индейцев тоже полно, – говорит Томба.
– Томба! Глянь, как тебя разукрасили, и скажи, неужто индейцы хуже надсмотрщика.
– Хуже никого нет, – признаёт Томба. – Но я не смогу идти быстрым шагом семь дней.
– Ладно, дождёмся, пока рубцы заживут. Тогда и сбежим.
– Ребята, вы ничего не поняли. Тогда будет что-то ещё. Надсмотрщик знает, как сломить человека. Особенно чёрного. Сперва я не понимал, теперь вижу. Он со мною не так, как с другими. Гляньте на мою спину и скажите, что это не так.
Солнце бьёт в щели между брёвнами, стена напротив – в параллельных огненных полосах. Снаружи роется свинья, подкапывает их жилище, но её нельзя прогнать или съесть: свинья – гордость и отрада надсмотрщика. Издалека доносятся его крики:
– Джимми? Дэнни! Джимми? Дэнни! Куда вы запропастились, черти!
– Ухаживаем за товарищем, которого ты засёк до полусмерти, скотина, – бормочет Джимми.
– Вы у меня все станете красношеими, – повторяет Томба любимую присказку надсмотрщика. – Поработаете на солнышке и станете. Все, кроме негра – у него шея не покраснеет, пока хорошенько не отлупцуешь.
Все трое знают, что реднеками – красношеими – называют в этих краях белых батраков, потому что в поле шея загорает сильнее всего.
Он упирается руками и встаёт на четвереньки. Потом опускает голову, так что сбитые в жгуты чёрные волосы метут пол – у него плывёт перед глазами.
– Джимми? Дэнни! Джимми? Дэнни! Вы что, кормите своего ручного негра? – Надсмотрщик методом исключения вычислил, где они, и теперь идёт к хижине.
– Ты прав, – говорит Томба. – Он решил меня сегодня доконать. Пора распаковывать узлы.
– Значит, распаковываем, – говорит Дэнни.
Он разрывает мешок, на котором перед тем лежал. Оттуда вываливается длинный свёрток. Джимми быстро сдёргивает верёвки, и они с Дэнни вдвоём принимаются за работу: Дэнни держит свёрток на руках, Джимми разматывает холстину. Томба хлопает рукой по стене хижины, ища, за что уцепиться, и встаёт.
– Их здесь нет, маса! – кричит он. – Здесь нет никого, кроме бедного Томбы!
– Врёшь, скотина!
Надсмотрщик рукояткой бича распахивает дверь. Он застывает в дверном проёме, ничего не видя после яркого света. Однако он слышит неожиданный звук извлекаемых из ножен слабоизогнутых клинков: длинного и короткого. Возможно, даже различает непривычные для Каролины отблески солнца на узорчатой стали.
– Только не говори, что сделаешь из нас красношеих, – говорит Дэнни. – Ты ведь с этим пришёл?